причастниц, которые подставляют священнику язык, сложив ладони и опустив
глаза. Он холоден, как снег. Я знаю, он очень скрытный. Вид золота едва
заставит его улыбнуться, но если он улыбается, он изящен, как ангел.
Найдется ли бродяга, которому достанет проворства, чтобы г
избавить меня от него неотвратимым ударом кинжала? Ему потребуется
расторопность, глазомер, полное равнодушие. И... убийца займет его место. Он
возвратился сегодня утром, проведя ночь в притонах, где, наверное, встречал
матросов, девочек - рука одной из них оставила на его щеке кровавый след. Он
может уходить очень далеко, но он предан, как голубь. Однажды вечером старая
актриса оставила у него в петлице цветок камелии; я хотел смять его,
лепестки упали на ковер (какой ковер? моя камера выложена каменными плитами)
большими каплями прозрачной теплой воды. Теперь я едва отваживаюсь глядеть
на него: когда мой взгляд пересекает его хрустальную плоть, множество
твердых граней рождает в ней такое множество радуг, что я начинаю плакать.
Конец.
облегчение. Я высрал его.
что люди больше не обращают на меня внимания.
наоборот, увеличила их число. В ее блокноте, знаменитом своей странностью,
где каждая вторая страница была исчеркана хаотическими карандашными
завитками, интриговавшими Миньона до тех пор, пока она не призналась, что
эти страницы служили ей в "кокаиновые" дни для записи счетов, долгов и
свиданий, мы читаем имена трех Мимоз (династия Мимоз царствовала на
Монмартре со времени триумфов Мимозы Великой, шуршалочки высокого полета),
Королевы-Орианы, Первого Причастия, Утиного Клюва, Сони, Клеретты,
Толстушки, Баронессы, Румынской Королевы (почему ее звали Румынской
Королевой? Однажды нам сказали, что она будто бы любила короля, тайно любила
короля Румынии за его цыганскую внешность, которую придавали ему его черная
шевелюра и усы. Что Г будто бы совокупляясь с самцом, представляющим десять
миллионов самцов, она чувствовала, как в нее втекает сперма десяти миллионов
мужчин, тогда как один член, как мачта, возносил ее в самый центр пылающих
солнц), Сульфурозы, Моники, Лео. По ночам они часто ходили в маленькие
тесные бары, в атмосфере которых не было веселой непринужденности самых
двусмысленных вечеринок. В ужасе, который рождает в нас изящнейшая греза,
они любили там друг друга. Нашу любовь отличает какая-то грустная веселость,
и, хотя в ней больше рассудочности, чем в любви воскресных влюбленных на
берегу, наш рассудок притягивает несчастье. Смех здесь рождается из драмы.
Это крик боли. В одном из этих баров: как и всегда по вечерам, у Дивины на
голове небольшая корона (как у баронессы) с поддельным жемчугом. Она похожа
на венценосного геральдического орла, на шее которого из-под пера его боа
проступают сухожилия. Напротив нее Миньон. Вокруг, за другими cтоликами,
Мимозы, Антинея, Первое Причастие. 0ни беседуют об отсутствующих подружках.
Входит Юдит и до земли склоняется перед Дивиной:
разбивается. Следуют соболезнования, которым злорадство придает богатство
интонаций: "Дивина развенчана!.. Великая-Поверженная!.. Бедная
Изгнанница!..". Жемчужинки катятся в опилки, которыми усеян пол, и
становятся похожими на дешевые стеклянные бусинки - такие уличные торговцы
продают детям - а те, в свою очередь, похожи на бусинки, которые мы изо дня
в день нанизываем на километры латунной нити, после чего в других камерах из
них сплетают погребальные венки - подобные тем, что устилали кладбище моего
детства - заржавленные, разбитые, распыляемые ветрами и дождями, но
сохранившие на конце легкой почерневшей латунной проволоки розового
фарфорового ангелочка с голубыми крыльями. Все педики в кабачке внезапно
преклоняют колени. Возвышаются только мужчины. Вдруг Дивина разражается
каскадом пронзительного смеха. Все навостряют уши: это ее сигнал. Из
раскрытого рта она выдергивает вставную челюсть, водружает ее себе на череп
и, с запавшими губами, взволнованно, но победоносно, восклицает изменившимся
голосом:
уточнить, что она была высечена из слез. Но красота ее первого жеста
померкла в сравнении с величием, которое ей потребовалось, чтобы сделать
следующий: вытащить мост из волос, вернуть его в рот и там закрепить.
она жила с Эрнестиной в доме с шиферной крышей:
если он не желает с этим смириться, чувствует это и покоряется. В отношении
знатности возможны две манеры поведения: уничиженность или надменность; обе
являются недвусмысленным признанием ее власти. Титулы священны. Священное
окружает и порабощает нас. Оно подчиняет одну плоть другой. Церковь
священна. Ее неторопливые ритуалы, отягченные золотом, подобно испанским
галионам, исполненные древнего смысла, далекого от духовности, придают ей
такое же могущество на земле, какое имеют красота и знатность. Легкотелый
Кюлафруа, не способный ускользнуть от этой власти, сладострастно отдавался
ей, как он отдавался бы Искусству, если бы знал его. У знатности необычные
утяжеленные имена, как у змей (такие же сложные, как имена утраченных
древних божеств), странные, как знаки, гербы или почитаемые животные, тотемы
древних фамилий, воинственные кличи, титулы, меха, эмали, - гербы, которые
скрепляли их владельцев узами тайны, как печать скрепляет пергамент,
рукопись, эпитафию, могилу. Она очаровывала ребенка. Ее кортеж сквозь годы
-неразличимый и вместе с тем явный, и сущий -суровых воинов, конечным
воплощением которых, то есть ими самими, он себя считал - кортеж, смыслом
существования которого было единственно достижение этого результата: бледный
ребенок, пленник убогой деревушки, - вызывал в нем больше волнения, чем этот
зримый кортеж, состоящий из загорелых воинов, во главе которых он будто бы
стоял. Однако он знатен не был. Никто в этом селении знатен не был, во
всяком случае, ни на ком не было отпечатка знатности. Но однажды среди
чердачного хлама он обнаружил старую историю Капфига. Среди тысячи
упоминавшихся в ней имен рыцарей и баронов он увидел лишь одно: Пикиньи.
Девичья фамилия Эрнестины была Пикиньи. Никаких сомнений: она происходила из
знатного рода. Мы приводим отрывок из "Конституционной и административной
истории Франции" М. Капфига (447 стр.): "Подготовительное секретное
заседание Штатов, проведенное Марселем и эшевенами Парижа". Впрочем, вот как
оно проходило. Жан де Пикиньи вместе с несколькими воинами прибыл в
небольшой замок, где содержался плененный король Наваррский. "Жан де Пикиньи
был губернатором Артуа, и воины, амьенские буржуа, приставили лестницы к
подножию стены и застали врасплох стражу, которой не причинили никакого
вреда...". Чтобы выяснить некоторые подробности про эту семью, он целиком
прочел "Историю" Капфига. Если бы в его распоряжении имелись библиотеки, он
рылся бы в них, расшифровывал неразборчивые рукописи, - л именно так
возникают пристрастия эрудитов, - но он не обнаружил ничего, кроме этого
островка, всплывшего из моря благородных имен. Почему же в имени Эрнестины
не было частицы? Где был герб? И что представлял из себя ее Герб? Знала ли
сама Эрнестина об этом отрывке и о своем благородном происхождении? Если бы
Кюлафруа был постарше и не был таким мечтательным, он бы заметил, что уголок
447-й страницы засален пальцами. Отец Эрнестины знал про эту книгу. Таким же
чудесным образом она раскрылась в том же месте и показала ему это имя.
Кюлафруа нравилось, что знатность была скорее достоянием Эрнестины, чем его
самого, и уже в этом штрихе мы могли бы увидеть знак его судьбы. Возможность
быть рядом с ней, наслаждаться ее близостью, ее особыми милостями была ему
по душе так же, как кому-то больше нравится быть фаворитом государя, чем
самим государем, или жрецом бога, чем самим богом, ведь таким образом он
может обрести Благодать. Кюлафруа не мог удержаться и не сообщить Эрнестине
о своем открытии, и, не зная, как начать, он сказал ей напрямик:
тщеславии которой напыщенно говорил школьный учитель всякий раз, когда мы
возвращались к событиям ночи 4 августа [37]. Кюлафруа думал, что презрение
означает безразличие. Дети, и в первую очередь ее собственный ребенок,
вызывали в Эрнестине смущение почти так же, как во мне вызывает смущение
прислуга; она краснеет и думает, что ее разгадали; или думает, что ее
разгадали, и краснеет, не знаю. Она тоже хотела быть благородной. Она
задавала тот же вопрос своему отцу, который краснел точно так же. Должно
быть, "История" находилась в семье давно, играя в какой-то мере роль
дворянской грамоты, и, может быть, именно Эрнестина, измученная слишком
богатым воображением, превращавшим ее то в несчастную графиню, то в одну или
сразу нескольких маркиз с тяжеловесными гербами и коронами, отправила книгу
на чердак, подальше от себя, чтобы ускользнуть от ее чар; но она не знала,
что, помещая ее у себя над головой, она никогда не сможет избавиться от нее,
ибо единственным по-настоящему действенным средством было закопать ее в
землю, или же утопить, или сжечь. Она не ответила, но если бы он мог читать
в ее душе, Кюлафруа увидел бы там опустошения, произведенные единственно
этой непризнанной знатностью, в которой она не была уверена и которая в его
глазах возвышала ее над сельчанами и приезжими из города. Она описала герб.
Ведь теперь она была знакома с геральдикой. Она добралась до Парижа, чтобы
порыться в сочинениях д'Озье [38]. Там она изучила Историю. Мы уже говорили,
что ученые почти никогда не действуют иначе, из других побуждений. Филолог
не признается (впрочем, он об этом и не знает), что его вкус к этимологии
восходит к поэзии (верит ли он, или смог бы поверить, но его побуждает сила
Лукьяненко Сергей
Маккефри Энн
Посняков Андрей
Посняков Андрей
Прозоров Александр
Перумов Ник