Чтение 26–й страницы книги ~Роксолана~

ним, как земля, как беспредельный текущий простор, что поглощает все на
свете, порабощает, заточает даже время, останавливает его бег. Он подчинил
себе время, должен подчинить и пространство. Одолеть, подавить,
поработить! Перейти через эту реку, не прикоснувшись к ней, с сухими
подошвами, легко и летяще, дать ей почувствовать свою силу, власть,
могущество, злость, поработить, обезволить, презреть, пусть корчится,
стонет, мечется, кричит!

Река была как та забытая им славянская девушка, она притягивала и
отталкивала одновременно - странное соединение несоединимого, - она пахла
чужим зельем, неведомыми травами и растениями, пахла чужой волей, от
которой Сулейман пьянел, как от кандийских вин или одурманивающего опиума.
Целыми днями неподвижно сидя в зеленом укрытии на берегу великой
славянской реки, мутной и норовистой, он неожиданно для себя (может, это
от султанского одиночества?) вспомнил то, чего не помнил или не хотел
помнить, выбросил из души уже наутро после той ночи с маленькой смешливой
чужестранкой. Трепетанье птиц на предутренних деревьях, звезды зодиака,
величие небес и непробиваемой густоты листва, а сквозь все это - белые
пальцы на тяжелых полушариях грудей, слова без значения, невозможность
понять язык друг друга; он закрывал веками глаза, но она проникала и под
веки, оживала в его глазах и в нем самом, проходила сквозь него без усилий
и без желания, как дух без бога, оставляла в нем невесомую белизну своего
тела и обольстительную тяжесть полушарий, растерянно прикрываемых
корзиночками из тонких пальцев.

Он сидел, смотрел, как перебегают по недостроенному еще мосту на ту
сторону спахии Ахмед-паши и царьградские янычары, а какие-то демоны
желания, не подвластные ему, толкали его вновь и вновь к воспоминаниям о
том, чего не помнил, искушали пробиться памятью под шелковистую кожу той,
что была как ветер, который никогда не уймешь, как река, которую никогда
не остановишь, как земля, которую никогда не исходишь. <Разве они не
посмотрят на верблюдов, как они созданы, и на небо, как оно возвышено, и
на горы, как они водружены, и на землю, как она распростерта? Напоминай
же, ведь ты только напоминатель>.

Султан сидел день, другой, на исходе второго дня послал в Стамбул
подарки для одалиски Гульфем. Почему для Гульфем, сам не мог бы ответить.
Его гигантский шатер с золотым шаром наверху окружали тысячи людей, но из
тех тысяч не подпускал к себе никого, ждал покорения реки.

На третий день начался дождь. Он шел целую неделю, разбушевавшиеся
волны ударили в мост, оторвали его от берегов, понесли вниз по течению,
ломая и руша. Десять дней тысячи людей, изнемогая, погибая, утопая в воде,
строили этот мост, десять дней султан в зной и в дождь сидел на берегу под
зелеными ветками и неотрывно смотрел на реку, а теперь от сделанного не
осталось ничего. Сава текла свободно и своевольно, и Сулейману казалось,
что она течет сквозь него, сквозь его душу.

Он велел переправлять войско и коней на ту сторону галерами. Сам
четыре дня отдыхал, призвав к себе Ибрагима. Это был странный султан. Не
водил войска на приступ, не размахивал саблей, не реяли над ним зеленые
знамена, не гремели султанские барабаны. Распустил по всей земле своих
пашей и бегов, как кровожадных псов, знал, что все сделают и без него так,
как делалось при всех Османах: шпалеры набитых на колья людей, пирамиды из
отрубленных голов, горе людское, страх, кровавая завеса, сотканная из
чужих страданий, а за нею - отгороженный от всего султан, падишах, Сахиби
Киран - Повелитель Века, тень бога на земле.

Бесстрастная рука султанского словослагателя между тем записывала в
походном дневнике:

<Земля неверных наполнилась беженцами. В этой победоносной войне
акинджии были разделены на два войска. Одно их крыло перешло в землю
валахскую, чтобы захватить Эрдель и Темишвар, другое крыло шло с царской
ордой, эти грабили окрест лежащие города и края>.

<И от Пири-паши прибыл гонец. Он принес весть: град по имени Земун
взят! Били пушки, длилась тяжелая борьба, но наконец милостью божией
захвачен. Много мусульман в боях полегло за веру. Неверные, схваченные в
городе, стали поживой для меча. Жены и дети взяты в рабство>.

<Один родственник сына татарского хана пошел с татарами в Срем
собирать харч для войска. Пришла весть, что их на пути встретило много
неверных, вспыхнул бой, и в том бою многие татары с родственником ханова
сына погибли>.

<Боснийский санджак-бег Яхья-пашич, проходя по венгерской земле с
шестью тысячами войска, взял три города. Два из них взяты с боями. Все
неверные зарублены. Были грабежи>.

<Мустафа-паша вернулся с грабежей. Привел много рабов>.

<От Яхья-пашича прибыл человек. Принес пять голов и привел закованных
в железо шесть неверных. На диване их зарубили>.

<Навалился Яхья-пашич на один город. Много неверных зарубил, 70 или
80 неверных посланы султану. На диване все зарублены. Шестеро брошены
слону, и он растерзал их>.

Сулейман спокойно созерцал эти жестокости, словно бы считал, что в
наказаниях нужна не только суровость, но и изобретательность, даже
утонченность. Не замечал, что жестокость еще более изобретательна, чем
мудрость. К сожалению, только в преступлениях и карах.

В последний день июля Сулейман впервые смотрел на Белград с
земунского берега. В Земуне брошены диким зверям братья Михайло и Марко
Скобличи, защищавшие город от Хусрев-бега. Тешило ли и это зрелище
султанские очи?

На берегу Дуная напротив Белграда вновь поставлен большой зеленый
шалаш для султана. Он приезжал в него каждый день, проводил короткий
диван, отдавал приказы и целыми днями из-под своего зеленого убежища молча
рассматривал неприступный славянский город на высоком берегу реки.
Кроваво-красный от пожаров, вознесенный под самое небо, Белград напоминал
ту порфировую колонну, которую свалил Сулейман в Стамбуле. Свалить все,
свалить, бросить под ноги, поработить и поневолить, иначе порабощен будешь
сам.

Восемьдесят семь тысяч воинов окружили Белград и беспрерывно били в
его стены из пушек, поставленных в одиннадцати местах. Никто не мог помочь
обреченному городу. Лайош, король венгров и чехов, которому принадлежал
город на Дунае, не имел сил, чтобы выступить против грозного султана.

Император Карл был озабочен борьбой с немецким монахом Лютером и
французским королем Франциском, напавшим на Италию. У австрийского герцога
Фердинанда не было чем оборонять даже свою собственную землю. Папа римский
Лев IX не знал, как покончить с ересью, расколовшей его церковь.
Венецианцы не хотели ссориться с султаном.

Таким образом, какая-то полутысяча защитников Белграда, отрезанная от
всего света, оставленная всем светом, должна была обороняться от
могущественной султанской силы. С савского берега шел с войсками великий
визирь Пири Мехмед-паша, с дунайского наваливался визирь Мустафа-паша, с
которым были все стамбульские янычары. Начался рамазан, большой радостный
мусульманский праздник, и войско с еще большей рьяностью бросилось на
неприступную крепость. Султан велел построить у самого Белграда наплавной
мост через Саву. Снова пошел дождь. <И пролили мы на них дождь; и плох
дождь тех, кого увещали!>

На диване было решено: с утра четвертого дня рамазана - первый
приступ! Защитники подожгли нижнюю часть города и перебежали в верхнюю
крепость, где их с трудом приняли из-за нехватки продовольствия. Через
неделю спрыгнула со стены крепости женщина. Приведенная к Пири Мехмеду,
она сказала, что в крепости уже нет ни харчей, ни военных припасов. В
пятницу, на следующий день, Сулейман подошел под стены крепости, велел
поставить шатер, отдыхал в нем какое-то время, потом повелел идти на
приступ. Тучи войск двинулись под стены крепости. Она агонизировала.
Замолкла даже башня серба Якова Утешеновича, огонь из которой был самый
опустошительный во все эти дни. Над крепостью вывесили белый флаг. Султан
повелел прекратить огонь. Защитники просили десять дней, чтобы подготовить
город к сдаче, а сами тем временем поспешно латали пробоины в стенах.
Снова загремели пушки.

Пойман был переодетый янычаром посланец к венгерскому королю за
помощью, поставлен был перед султанским диваном, посажен на кол.

От последнего приступа уже не было спасения. 26 рамазана 927 года
хиджры (или 29 августа 1521 года) султанские муэдзины впервые пропели с
белградских высот азан*. <Пири-паша с дефтердаром вошли в башню, чтобы
завладеть казной. Сразу после них появился отряд Хусрев-бега,
смедеревского санджакбега. Музыка играла. На высоком диване трижды пробили
в барабан, которым оглашаются радостные вести. Янычарский желто-красный
флаг был поднят над городом. В честь этого события играла музыка. Настала
благословенная ночь Лейле-и-кадр, святейшая для мусульман, ибо в эту ночь
Магомету пришло первое божье откровение>.

_______________

* Аїзїаїн - молитва.

Сто пятьдесят венгров, защищавших Белград вместе с сербами, Сулейман
отпустил, чтобы поплыли по Дунаю к своему королю и рассказали ему о
султанской силе. Двух из них - Блажа и Моргая - поставили перед Ибрагимом,
который был теперь султановыми глазами, ушами и устами, был волей султана
и его карающей десницей, все это знали, кроме этих пленных, а если знали и
они, то все равно уже ничем не могли себе помочь, ибо побежденный может
только ждать. Чего? Милости или смерти?

Наверное, они уже догадывались о том, что умрут, поэтому смотрели на
Ибрагима с понурым равнодушием, он же блаженствовал от неограниченной
власти над этими двумя бесстрашными мужчинами, которые доказали своими
действиями, что не боялись смерти, но которые (и это неизбежно и
необратимо!) должны испугаться той смерти, какую он им определит,
испугаться и ужаснуться. Поскольку для ужаса тоже нужно какое-то время, то
Ибрагим решил предоставить его этим двум упрямым глупцам, за тем и велел