ногах своей кровати. Несколько минут он проводил у окна, полной грудью
вдыхая свежий воздух, долетавший с Сены поверх домов улицы Риволи. Внизу
раскинулись еле видные в полутьме серые кровли рынка. Казалось, это
уснувшие озера, посреди которых беглый луч, мелькнувший из какого-нибудь
окна, зажигал серебристое свечение волны. Вдали заплывали мглой крыши
мясного павильона и птичьего ряда, превращаясь в клубящуюся тьму,
застилавшую горизонт. Флоран наслаждался клочком неба, которое открывалось
перед ним, любовался гигантским преображением рынка, приобретавшего среди
тесных улиц Парижа смутные очертания морского берега над стоячей свинцовой
водой какой-то бухты, чуть подернутой набежавшей издалека зыбью. Флоран
уходил в мечты, каждый вечер грезил о новом береге. Ему становилось и
бесконечно грустно, и бесконечно радостно - он вновь переживал те
горестные восемь лет, которые провел вне Франции. Затем, дрожа от холода,
он затворял окошко. Подчас, когда он снимал у камина свой пристяжной
воротничок, фотография Огюста и Огюстины вызывала чувство неловкости у
Флорана; держась за руки, с безжизненной улыбкой на губах, они смотрели,
как он раздевается.
очень мучительными. Меюдены встретили его с откровенной враждебностью, что
вынудило его вступить в борьбу со всем рынком. Прекрасная Нормандка
задумала отомстить красавице Лизе, и кузен оказался вполне подходящей
жертвой.
она впервые приехала в Париж с корзинкой угрей. С тех пор она с рыбным
рынком не разлучалась. Тут она и вышла замуж за акцизного чиновника, после
смерти которого осталась вдовой с двумя девочками. Именно она и заслужила
некогда за свои крутые бедра и бесподобный цвет лица прозвище "прекрасная
Нормандка", которое унаследовала от нее старшая дочь. А ныне, обрюзгшая,
опустившаяся, она была шестидесятипятилетней матроной с осипшим от
постоянного пребывания в сырости голосом и посиневшей кожей. От сидячей
жизни она стала неимоверно тучной; талия у нее расползлась, и ходила она,
всегда откинув голову, потому что согнуть шею мешала вздыбленная жиром
грудь. При этом она никогда не изменяла моде своей молодости: носила
цветастое платье, желтый шейный платок, традиционную косынку рыбницы,
повязанную "ушками" надо лбом; отличалась зычным голосом, стремительной
жестикуляцией и так и сыпала, подбоченясь, отборной руганью,
заимствованной из катехизиса рыбной торговки. Она сожалела о временах
старого рынка Дез-Инносан, рассказывала о былых нравах рыночных торговок и
воспоминания о кулачных боях с полицейскими инспекторами перемежала
рассказами о том, как во времена Карла X и Луи-Филиппа ей доводилось
бывать при дворе в шелковом платье, с большим букетом в руке. Матушка
Меюден, как ее называли, долго еще была хоругвеносицей братства девы Марии
в Сен-Ле. Для крестного хода она облачалась в парадное платье, тюлевый
чепец с атласными лентами и, сжимая опухшими пальцами золоченое древко,
высоко несла перед собой хоругвь с роскошной бахромой и вышитым на шелку
изображением божьей матери.
состояние. Правда, судить об этом можно было только по украшениям из
массивного золота, которыми она по праздникам увешивала шею, руки и стан.
Когда дочери ее выросли, они не поладили друг с другом. Младшая, Клер,
белокурая лентяйка, жаловалась на грубость Луизы и говорила своим певучим
голосом, что не намерена быть служанкой сестры. И так как дело неминуемо
кончилось бы дракой, то мать их разделила. Она уступила Луизе свой
прилавок в павильоне морской рыбы. А Клер, у которой запах скатов и
сельдей вызывал кашель, водворилась за прилавком в павильоне пресноводной
рыбы. И хоть мать все время божилась, что уйдет на покой, она ходила от
одного прилавка к другому и вмешивалась во все дела, непрестанно доставляя
неприятности дочерям своими непристойно нахальными выходками.
неуживчивым. Говорили, что повод для ссоры она изобретала сама. Эту
девушку с задумчивым чистым личиком отличало молчаливое упрямство, дух
независимости, который побуждал ее жить особняком, решительно ничего не
воспринимая из окружающего, отчего она сегодня оказывалась совершенно
права, а завтра - возмутительно несправедлива. Порой она, стоя за своим
прилавком, приводила в смятение весь рынок, то поднимая, то снижая цены,
причем понять, почему она это делает, было невозможно. Годам к тридцати ее
природное изящество, прозрачная кожа, свежесть которой постоянно
поддерживала вода рыбных садков, нежный абрис личика, гибкое тело - все
это, наверное, огрубело бы и она уподобилась бы дебелой лубочной святой,
заматеревшей среди базарной черни. Но в двадцать два года она еще была, по
выражению Клода Лантье, мадонной Мурильо среди карпов и угрей; и эта
мадонна часто ходила растрепанная, в грубых башмаках, в топорно скроенных
платьях, которые висели на ней, как на вешалке. Кокетство было чуждо Клер;
она презрительно усмехалась, когда Луиза, щеголяя своими бантами,
высмеивала ее за криво надетую косынку. Говорили, что сын местного
богатого лавочника, не добившись от Клер ни одного ласкового слова, с
досады уехал.
нежных чувств. Свадьба ее со служащим Хлебного рынка расстроилась, когда
на него свалился куль муки и раздробил ему позвоночник. Тем не менее Луиза
через семь месяцев родила здоровенького ребенка. Близкие Меюденам люди
смотрели на прекрасную Нормандку, как на вдову. Старая торговка и сама
порой говорила: "Когда мой зять был живой..."
обязанностей, он рекомендовал ему жить в ладу с некоторыми торговками,
если он не хочет испортить себе жизнь; Верлак простер свою благосклонность
к Флорану так далеко, что поделился с ним маленькими профессиональными
тайнами: таковы, по его мнению, необходимая снисходительность, деланная
строгость, допустимые подчас подарки. Инспектор одновременно является и
полицейским комиссаром, и мировым судьей, который следит, чтобы на рынке
соблюдались приличия, улаживает споры между покупателем и продавцом.
Флоран же, как человек слабохарактерный, был слишком прямолинеен, хватал
через край всякий раз, когда требовалось проявить власть; мешала ему и
горечь долгих страданий, наложившая свое клеймо на его угрюмое лицо парии.
ссору. Она поклялась, что он не продержится на своем месте и двух недель.
объедки! - сказала она г-же Лекер, встретив ее как-то утром. - Вкус-то у
нас получше, чем у нее. Он просто страшен, ее хахаль!
инспекционный обход, он отлично видел, шагая по дорожкам, залитым водой,
прекрасную Нормандку, он слышал ее наглый смех. Прилавок Луизы,
расположенный слева во втором ряду, подле прилавков с пресноводной рыбой,
выходил на улицу Рамбюто. Нормандка оборачивалась и, не отрывая глаз от
своей жертвы, пересмеивалась с соседками. Когда же Флоран шел мимо нее,
пристально разглядывая камни у себя под ногами, она делала вид, будто ей
невообразимо весело, шлепала рукой по большим рыбинам, открывала кран с
водой, заливая широкой струей проход между столами. Флоран оставался
невозмутимым.
подойдя к прилавку прекрасной Нормандки, почувствовал нестерпимое
зловоние; на мраморной доске лежал великолепный, надрезанный лосось,
красуясь желтовато-розовой мякотью; затем, белые, как сливки, палтусы,
морские угри, с воткнутыми в них черными булавками, которые помечают
отмеренные куски; попарно лежали соли, султанки, окуни; вся выставленная
рыба была свежей. А между этими рыбами, с еще блестящими глазами и
кроваво-алыми жабрами, растянулся большой скат, багровый, испещренный
темными пятнами, во всем великолепии своих причудливых оттенков; но
большой скат протух, хвост у него отваливался, иглы плавников еле
держались в толстой коже.
стоит, прислонясь к бронзовому столбу с двумя газовыми рожками,
освещавшими четыре места на каждом прилавке. Она взобралась на ящик, чтобы
предохранить ноги от сырости, и потому показалась ему необычайно высокой.
Луиза кусала губы, сдерживая смех, и была особенно хороша сегодня;
тщательно причесанная, вся в локонах, она чуть наклонила свое лукавое лицо
и сложила ярко-розовые руки на белом широком переднике. Никогда еще Флоран
не видел на ней такого количества драгоценностей: она надела серьги с
подвесками, цепочку на шею, брошь, а два пальца левой руки и один палец
правой были унизаны кольцами.
повторил:
стуле в углу. Над прилавком зашевелились рожки от повязанной надо лбом
косынки, матушка Меюден встала и, упершись кулаками в мраморную доску,
нагло сказала:
ли, ей за него заплатите!
вокруг него назревает бунт: достаточно одного слова, и бунт вспыхнет.
Флоран сдержался, сам достал из-под прилавка помойное ведро и швырнул в
него ската. Матушка Меюден уже было подбоченилась, а из безмолвных уст
прекрасной Нормандки снова вырвался злорадный смешок, все кругом
неодобрительно загудели, но Флоран ушел, сурово нахмурясь и сделав вид,
будто ничего не слышал.
рядам, настороженно озираясь, как во вражеском стане. На него брызгали
грязной водой из губок, подставляли ему под ноги помойные ведра,
Роллинс Джеймс
Шилова Юлия
Суворов Виктор
Шилова Юлия
Посняков Андрей
Флинт Эрик