Чтение 26–й страницы книги ~Два капитана~

здесь живет он, а не Левенсон.

- Иван Иваныч, почему у вас на двери написано, что здесь живете вы, а
не Левенсон?

Доктор засмеялся.

- Потому что здесь живу я, - сказал он. - А Левенсон живет в соседнем
доме. У него номер восемь и у меня восемь. А ворота общие. Понял?

- Понял.

Доктор очень много говорил в этот день. Таким веселым я его еще не
видел. Вдруг он решил, что нужно что-нибудь мне подарить, и подарил
кожаные перчатки, старые, но еще очень хорошие, застегивающиеся на
ремешок. Я стал было отказываться, но он без разговоров сунул мне перчатки
и сказал:

- Бери и молчи.

Нужно бы поблагодарить его за перчатки, но я, вместо благодарности,
сказал:

- Вы куда это собрались? Уезжаете?

- Уезжаю, - сказал доктор. - На Крайний Север, за Полярный Круг.
Слыхал?

Я смутно вспомнил письмо штурмана дальнего плавания.

- Слыхал.

- Ну вот. У меня там, брат, невеста осталась. Знаешь, что это такое?

- Знаю.

- Врешь. Знаешь, да не понимаешь

Я стал рассматривать разные странные штуки, которые он брал с собой:
меховые штаны с треугольным кожаным задом, какие-то металлические подошвы
с ремнями, и так далее. А доктор, укладывая, все говорил. Один чемодан ни
за что не закрывался, и он взял его за верхнюю крышку и опрокинул на
кровать. При этом большая фотографическая карточка упала к моим ногам. Это
была уже довольно старая, пожелтевшая карточка, согнутая в нескольких
местах. На оборотной стороне было написано крупным круглым почерком:
"Судовая команда шхуны "Св. Мария". Я стал рассматривать карточку и, к
своему удивлению, нашел Катиного отца. Да, это был он! Он сидел в самой
середине команды, скрестив руки на груди совершенно так же, как на
портрете, висевшем у Татариновых в столовой. Но доктора я не нашел на
карточке и спросил, почему его нет.

- А это потому, брат, что я не плавал на шхуне "Святая Мария", -
затягивая ремнями чемодан и страшно пыхтя, сказал доктор.

Он взял у меня карточку и подумал, куда бы ее положить.

- Один человек оставил - на память.

Я хотел спросить, кто этот человек, не Катин ли отец, но он уже
положил карточку в книгу и книгу - в заплечный мешок.

- Ну, Саня, - сказал он, - мне пора. А ты пиши, что делаешь и как
себя чувствуешь. Имей, брат, в виду, что ты - экземпляр интересный!

Я записал его адрес, и мы простились.

Домой я пошел пешком и по пути сделал небольшой крюк - послушать
громкоговоритель на Тверской. Это был первый в Москве громкоговоритель. Он
был очень интересный, но немного слишком орал и напомнил мне, поэтому
Гришку Фабера в трагедии "Настал час".

Когда я подходил к детдому, шел уже одиннадцатый час, и я немного
боялся, что двери уже закрыты. Ничего подобного! Двери открыты, и во всех
окнах свет. Что случилось?

Как пуля, я влетел в спальню. Пусто! Кровати постланы, - должно быть,
уже собирались ложиться.

- Дядя Петя! - заорал я, увидя повара, выходившего из кухни в новом
костюме, со шляпой в руке. - Что случилось?

- Приглашен на собрание, - загадочным шепотом ответил повар.

- Какое собрание? Куда.

- Собрание всех учащихся, преподавателей и служебного персонала, -
так же загадочно сказал повар.

Должно быть, он успел здорово клюкнуть, потому что надолго закрывал
глаза после каждого слова. Он начал было объяснять мне, что раз он
приглашен на собрание, стало быть, должен одеться, как человек, но я уже
бежал наверх, в школу.

Актовый зал был полон, яблоку негде упасть, и еще много ребят стояло
у дверей, в коридоре. Но я-то пролез и сел в первом ряду, только не на
стул, а на пол, перед самой эстрадой...

Это было торжественное собрание под председательством Вари. Очень
красная, она сидела в президиуме с карандашом в руке и все время
закидывала за ухо прядь полос, падавшую ей прямо на нос. Это было первое
большое собрание, на котором она председательствовала, и понятно, почему
она так волновалась. Другие ребята из ячейки сидели у нее по бокам и
что-то прилежно писали. А над ними, над столом президиума, над всем залом
висел мой плакат. У меня занялось дыхание. Это был мой плакат - аэроплан,
парящий в облаках, и над ним надпись: "Молодежь, вступай в ОДВФ!" Но при
чем тут был мой плакат, этого я долго не мог понять, потому что все
ораторы говорили исключительно о каком-то ультиматуме. Но вот выступил
Кораблев, и все стало ясно.

- Товарищи! - негромко, но отчетливо сказал он. - Советскому
правительству предъявлен ультиматум. В общем и целом, вы очень правильно
оценили значение этого документа. С вашей точки зрения, авторы его -
типичные империалисты. Совершенно верно! Но было бы ошибкой предполагать,
что они этого не знали или что от вас они об этом услышали впервые. Нет,
мы иначе должны ответить на ультиматум! Мы должны создать в нашей школе
ячейку Общества друзей воздушного флота!

Все захлопали и потом хлопали после каждой фразы Кораблева. Между
прочим, в конце он показал на мой плакат, и я почувствовал с гордостью,
что вся школа смотрит на мой аэроплан парящий в облаках, и читает надпись:
"Молодежь, вступай в ОДВФ!"

Потом выступил Николай Антоныч и тоже очень хорошо говорил, а потом
тетя Варя объявила, что комсомольская ячейка полностью вступает в ОДВФ.
Желающие могут записаться у нее завтра от десяти до десяти, а пока она
предлагает устроить сбор в пользу советской авиации и собранные деньги
послать и адрес газеты "Правда".

Должно быть, я волновался, потому что Валька тоже сидевший на полу
недалеко от меня, через три человека, смотрел на меня с удивлением. Я
вынул серебряный полтинник и показал ему. Он понял. Он хотел что-то
спросить, - должно быть про спиннинг, - но удержался и только кивнул
головой.

Я вскочил на эстраду и отдал тете Варе полтинник...

- Иван Павлыч, - сказал я Кораблеву, который стоял и курил из
длинного мундштука в коридоре. - С каких лет берут в летчики?

Он серьезно посмотрел на меня.

- Не знаю, Саня. Тебя-то, пожалуй, еще не возьмут...

Не возьмут? Клятва, которую когда-то мы с Петькой дали друг другу в
Соборном саду, припомнилась мне: "Бороться и искать, найти и не
сдаваться". Но я не сказал ее вслух. Все равно Кораблев бы ее не понял.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

СТАРЫЕ ПИСЬМА

Глава первая

ЧЕТЫРЕ ГОДА

Как в старых немых фильмах, мне представляются большие часы, - но
стрелка показывает годы. Полный круг - и я вижу себя в третьем классе, на
уроке Кораблева, на одной парте с Ромашкой. Пари заключено, - пари, что я
не закричу и не отдерну руку, если Ромашка полоснет меня по пальцам
перочинным ножом. Это - испытание воли. Согласно "правилам для развития
воли, я должен научиться "не выражать своих чувств наружно. Каждый вечер я
твержу эти правила, и вот, наконец, удобный случай. Я проверяю себя.

Весь класс следит за нами, никто не слушает Кораблева, хотя сегодня
интересный урок: о нравах и обычаях чукчей.

- Режь, - говорю я Ромашке.

И этот подлец хладнокровно режет мне палец перочинным ножом. Я не
кричу, но невольно отдергиваю руку и проигрываю пари.

Кто-то ахает, шепот пролетает по партам. Кровь течет, я нарочно
громко смеюсь, чтобы показать, что мне нисколько не больно, и вдруг
Кораблев выгоняет меня из класса. Я выхожу, засунув руку в карман.

- Можешь не возвращаться.

Но я возвращаюсь. Урок интересный, и я слушаю его, сидя на полу, под
дверью...

Правила для развития воли! Я возился с ними целый год. Я пробовал не
только "скрывать свои чувства", но и "не заботиться о мнении людей,
которых презираешь". Не помню, которое из этих правил было труднее.
Пожалуй, первое, потому что мое лицо как раз выражало решительно все, что
я чувствовал и думал.

"Спать как можно меньше, потому что во сне отсутствует воля" - также
не было слишком трудной задачей для такого человек, как я. Но зато я
научился "порядок дня определять с утра" - и следую этому правилу всю мою
жизнь. Что касается, главного правила: "помнить цель своего
существования", то мне не приходится очень часто повторять его, потому что
эта цель была мне ясна уже и в те годы... Снова полный круг - раннее утро
зимой двадцать пятого года. Я просыпаюсь раньше всех и лежу, не зная, сплю
я или уже проснулся. Как во сне, мне представляется наш Энск, крепостной