песенку старой няньки про Воробья, подслушавшего разговор двух
мальчуганов, что на базаре рассыпали большой мешок овса.
приносить больших доходов, что работавшие на винограднике и у точил рабы
отличались нерадивостью, небрежно обращались с сельскими орудиями,
опасаясь только палки надсмотрщика. Однажды отец Вергилиана сказал рабу,
провинившемуся в том, что плохо вскопал грядки для салата:
прикрыть тело от холода. Ты сыт и даже получаешь в умеренном количестве
вино. Чего же тебе еще надо?
доказывавшем, по его мнению, непонимание рабом самых простых вещей. Вдруг
этот нерадивый слуга, мрачно глядя себе под ноги, стал проклинать тот
день, когда мать родила его!
раба, но развел руками, обращаясь к гостям, которые в тот день посетили
Оливий:
гармонии...
которому ничего нет на земле.
мировой справедливости. Недалеко простиралось море, и Вергилиан часто
видел в рыбацком селении, как в ладьях трепетали только что пойманные
сетями рыбы. Мой друг любил вспоминать эти италийские утра, полные солнца
и пения цикад, когда они с отцом ходили покупать рыбу свежего улова,
спускались мимо посаженных в порядке лоз по склону холма, с которого
открывался сладостный вид на море и на плывущие из Африки корабли с
красными парусами.
город. Нехорошо для человека умереть, не увидев Рима.
приносил морские запахи. Сельский розовый дом стоял в тени олив, в нем
жила и умерла Летиция Тацита. Поблизости находился деревенский храм,
посвященный Диане, его четыре колонны белели в кипарисовой роще. Под
храмовой крышей шумел ветер, и среди балок вили свои гнезда голуби,
наполняя храм хлопаньем крыльев; весь фронтон был в голубином помете.
сына. Служитель нес в жаровне пылающие угли и мешочек с зернами фимиама
для воскурения. Богиня стояла посредине храма, розовоногая, в короткой
голубоватой тунике. Сквозь краску уже давно просвечивал мрамор, и храм был
в полном запустении. Небожительница вынимала стрелу из колчана за плечом.
Рядом с богиней, добродушно глядя на нее и высунув язык, бежала мраморная
собака. Диана едва-едва улыбалась и смотрела в пространство пустыми
глазами. Ее острый локоток запомнился Вергилиану на всю жизнь.
храм застилал благовонный дым.
спрашивал мальчик, цепляясь за тогу родителя.
Людей же поражают пороки...
присутствует при чем-то очень важном.
запряженной парой серых мулов, в Рим. Всю дорогу животные хлопали ушами в
такт шагам, а вторично осиротевший ребенок плакал горькими слезами, тоскуя
по отцу, и его не развлекали даже дорожные виды, незнакомые селения,
розовые города на возвышенностях и встречные путники и повозки. Он не
знал, что ждет его в Риме, куда они ехали с посланцем сенатора, но этот
услужливый человек всячески утешал его и рассказывал, что патрон богат,
как Крез, и живет в доме, украшенном мрамором. Показался Рим, поразивший
мальчика своими размерами и множеством домов, колонн и людей, а он все еще
не мог успокоиться и вспоминал оливковые рощи Оливия и прогулки с отцом.
Мальчик понимал, что никогда уже не вернется беззаботная детская радость и
не будет поездок в соседний городок, где отец покупал у пирожника медовые
печенья.
покровителем. К тому же он был бездетным и приласкал мальчика, а супруга
его, достопочтенная Максимилиана, закормила ребенка сластями. Мало-помалу
Вергилиан привык к новой жизни, к шуму Рима и плакал только по ночам,
когда никто не видел его слез. Впрочем, весь день с утра был посвящен
учению. Грамматику он изучал у Геронтия, а риторику - у известного софиста
Порфириона, прославленного в те дни комментатора Горация.
задумывались об этом. Их больше привлекали пирушки, писания стишков и юные
прелести какой-нибудь канатной плясуньи. Дядя, человек расчетливый, однако
не скряга, не жалел средств для воспитания Вергилиана, и обучение у
Порфириона, стоившее не одну тысячу сестерциев, продолжалось и в
последующие годы, хотя сам сенатор больше ценил хорошо приготовленное
блюдо, чем со вкусом подобранную метафору, и утверждал, что люди говорят
слишком много и без всякой пользы для себя.
где его закупщики приобретали огромное количество бычьих кож. Кальпурний
не мог пожаловаться на плохие дела и неизменно пользовался
покровительством императора Септимия Севера, а позднее его сына, и
единственное, что угнетало сенатора, были тяжкие налоги и постоянная
опасность конфискации имущества. Снова наступили тревожные времена, и
никто не мог поручиться за завтрашний день.
фамилии. Дело происходило на загородной императорской вилле. Септимий
Север медленно шел по каменной дороге. Одну руку он положил на плечо сына,
названного Антонином, чтобы осенить его славой угасшей династии, а другою
ласкал завитки пышной бороды. Он что-то говорил юноше. Цезарь слушал,
выпятив нижнюю губу. Позади, на почтительном расстоянии, в торжественных
тогах, шли консулы и сенаторы. Они переговаривались между собой шепотом,
прикрывая рот рукой, чтобы не потревожить августа.
складках тог, в жестах сенаторов, в их гордо поднятых головах, - и в то же
время обреченное на гибель. Ему стало жаль этого молодого человека,
который уже не мог уклониться от своей судьбы, какой бы страшной она ни
была.
2
записывать взволновавшую меня беседу с поэтом.
соправителем отца и влюбленный в конские ристания, как простой возница,
правил квадригой голубых. Соперником его на арене был брат, и они оба
однажды едва не погибли, когда их колесницы сцепились на повороте, огибая
цирковую мету - каменный столб, где квадригам положено поворачивать на
полном бегу, чтобы снова нестись по арене под грохот рукоплесканий.
Встречал поэт Антонина также в Этрурии, где цезарь предпринимал охоты на
лисиц, вредительниц виноградников, и в тот памятный день, когда он вместе
с сенатором Дионом Кассием посетил дворец Юлии Домны.
покровительству, которое оказывал ему прославленный историограф.
Медлительный Кассий замешкался по обыкновению, и они явились во дворец с
некоторым опозданием, когда в зале Минервы уже было немало приглашенных.
Только что кончил читать свою дидактическую поэму юный Оппиан, грек родом
из Анасарбы Киликийской, надежда эллинской поэзии, двадцатилетний
чернокудрый красавец.
лавровым венком, смущенный и взволнованный успехом, а на возвышении, куда
вели три или четыре ступени, покрытые красным ковром, возлежала на
позолоченном ложе, изголовье которое поддерживали два грифона,
императрица. Она скрестила маленькие ноги в пурпуровых башмаках с
жемчужными украшениями и, подперев рукой голову с гладко зачесанными назад
волосами, смотрела, улыбаясь, на молодого поэта, и ее черные глаза
изливали на него сияние сирийской ночи. На голове у Юлии Домны была
диадема с драгоценными камеями.
него мир, но немного успокоился, когда присмотрелся к окружающей
обстановке и увидел, что люди держат себя здесь непринужденно, как и
подобает философам и поэтам. Зал, освещенный многочисленными светильниками
на высоких бронзовых треножниках, имел круглую форму и был покрыт еще
свежей росписью на олимпийские сюжеты. На потолке художник изобразил
Минерву в высоком шлеме. Про это изображение говорили, что лик богини
списан художником с самой императрицы. Вергилиан смотрел и убеждался: те
же широко раскрытые черные глаза, чувственный рот с несколько полной
нижней губой, низковатый лоб, орлиный нос, крупный, но нежный подбородок.
Тяжеловатая восточная красота. Обращала на себя внимание также стройная
шея Юлии Домны. Голова была посажена на нее как некое произведение
искусства...
Контровский Владимир
Прозоров Александр
Круз Андрей
Свержин Владимир
Сертаков Виталий
Афанасьев Роман