Чтение 26–й страницы книги ~Ледяной дом~

чтобы ограбить казну.

"А! - подумала цыганка, догадываясь, к чему подбирались допросчики, -
слава богу! дело не о моем детище; после этого все пустяки, вздор!.."

Тяжелый камень свалился с груди ее; блистающие радостью глаза и улыбка
на устах ей изменили.

- Только? - невольно спросила она своего судью.

- Разве этого мало? Дружба с атаманом! это ведет вместе с ним на плаху.
Язык, твоя очередь! Говори ж, что ты доказывал на нее. Как ее зовут? какие
были у ней плутовские замыслы с атаманом?

Человек в мешке начал свой донос, искусно сочиненный, но худо
затверженный. Кто бы знал голос Ферапонта Подачкина, не обинуясь сказал бы,
что это был он.

И действительно, это был сынок барской барыни. Его заставили играть
роль Языка для того, чтобы оговорить цыганку, бывшую в коротких связях с
тем, которого хотя и заморозили, но не могут докончить с его грозными
замыслами, - цыганку, умевшую понравиться и Волынскому, с которым она, после
смотра, оставалась долго наедине. Горденко не передал ли ей известного
доноса? Не перешел ли этот письменный доказчик в третьи руки, к врагу
герцога?.. Личность его светлости с этой стороны не обезопасена; а кто не
знает, что личность временщика идет впереди всего? Не беда сделать цыганку
преступницей, навалить ей на плеча два-три злодеяния!.. Скрутив ее таким
образом, можно ее допытать и, смотря по обстоятельствам, наказать или
помиловать: все в воле герцога.

Повести это дело к желанной цели поручено, как мы видели, хитрецу
Липману.

- Правда, - отвечала с твердостью цыганка, - меня зовут Мариулой,
правда и то, что малороссиянин - бог знает, кто он такой, - полюбил меня за
мое будто лукавство, часто говаривал со мною и...

- И передал тебе?.. - спросил, дрожа от нетерпения, Липман, - ну,
голубушка?

"Понимаю, - сказала про себя Мариула, - понимаю и все открою. Что мне
до чужих дел! У меня только одно дело на свете..."

- Велите выйти этому мешку, - примолвила она вслух, обратясь к судье, -
я знаю, что вам надо.

Спокойствие и твердость, с которою она говорила, предвещали
благоприятную и скорую развязку допросам. Гроза, собравшаяся на лице
обер-гофкомиссара, начала расходиться. Он дал знак Языку рукою, этот понял и
вышел. Тогда цыганка сказала с твердостью:

- Вам надобна бумага Горденки, так ли?

- Да, да, моя голубушка! бума... га, которую... но ты... догадлива, ты
все знаешь...

- Нет, господин, я ничего не знаю.

- Как ничего?.. - вскричал грозно допросчик. - Проклятая цыганка! не ты
ли сама?..

- Я не знаю, что в бумаге; но она...

- Ну?..

Липман при этом вопросе приподнялся невольно со стула: глаза вцепились,
как когти дьявола, в душу Мариулы, из которой, казалось, хотели исторгнуть
ее тайну.

- Где? - прибавил он нетерпеливо.

- У меня, и со мною теперь, - отвечала цыганка.

Если б она сказала другое, старичишка растерзал бы ее по клочкам;
обрадованный ответом, он готов был расцеловать ее.

Не спрашивая позволения, Мариула подошла к окну, оборотилась к Липману
спиной, вынула из-за пазухи запечатанный пакет и потом передала его своему
судье с вопросом:

- Она ли?

Заворотив свои манжеты, Липман схватил трепещущей рукой пакет, сломил
на нем печать и, передав его секретарю, задыхаясь, спросил также
лаконически:

- Она?..

Секретарь машинально взял бумагу, сонными глазами пробежал ее, кивнул
утвердительно и, зевая длинною зевотой, отвечал:

- Она! - Потом стал пристально читать ее.

Пока роковое слово не дошло до ушей старика, он, казалось, готов был
съесть племянника за медленность изъяснения; но ответ произнесен, и
торжествующая душа его вся излилась в восклицании:

- А!..

Но иначе произнес бы это восклицание алхимик, найдя философский камень;
вероятно, не иначе произнес его Колумб, увидя первый берег открытого им
Нового света.

Тут лукавая Мариула, посвященная Горденкою в некоторые политические
тайны, касающиеся до Бирона, умела, не путая в них кабинет-министра,
осторожно рассказать, как досталась ей бумага, как Горденко - атаман, что
ли, она не ведала - умолял, в случае смерти его, подать эту бумагу
матушке-царице.

- Я обещала, - говорила она, - между тем у меня было на уме: коли бог
приберет его, так запечатанный лист в печь, а то, статься может, напляшешься
с ним, что и чертям до слез.

- Начинаю верить, что ты не причастна злодеяниям разбойника; а то жаль
было мне славной бабенки. Зато и голова у тебя цела, да еще жди милостей от
самого герцога. Барин большой, выше его нет в России - что я говорю, в
России? - в подсолнечной! барин добрый, щедрый, стоит только знать его.

- Как же, батюшка, - отвечала Мариула, - про него везде, даже и в
турецкой земле, такая хорошая слава идет...

Молодой человек едва-едва усмехнулся; но и эту усмешку прикрыл зевотой,
положил бумагу на стол, протянул ноги во всю длину их и начал дремать.

- Теперь еще два вопроса, - сказал Липман, - и если ты на них будешь
так же скоро и верно отвечать, как доселе, так поздравляю: ты с богатою
обновой.

- Спрашивайте, господин!

- Не видала ли ты на малороссиянине другой бумаги?

- Не видала.

- Не проговаривался ли он об ней?

- Никогда.

- Не рассказывал ли он тебе своих замыслов?

- Сказывал только, что ищет выместить на ком-то свою обиду, а на ком и
как - не пояснил мне.

- Теперь последний вопрос: о чем говорила ты наедине с Артемием
Петровичем Волынским вчера, у него в доме?

Дух занялся у цыганки; бледнея и запинаясь, она отвечала:

- Ничего, господин... право слово, ничего...

- Гм! ничего! Но ты бледнеешь и дрожишь?.. Ничего?.. Ты должна мне
сказать, что с ним говорила, или...

- Признаться, господин великий... божусь вам богом, это нейдет к вашему
делу... пустячки...

- Если это пустячки, так зачем скрывать их?

- Я поклялась...

- Эй! заплечный мастер! - закричал Липман.

Вошел палач.

- О, когда дело дошло до этого, пытайте: не скажу!

При этом ответе, в котором выразилась вся сила души Мариулы, она
подняла голову и потом спросила, куда ей идти на пытку.

Молодой человек был исторгнут из своей дремоты восклицанием ее;
наклонившись к дяде, он сказал ему по-немецки:

- Не ожесточайте ее! Когда она не утаила от вас бумаги, так рассказала
бы и другие тайны свои, которые касаются до малороссиянина или заговора
Волынского, если б их знала. Вероятно, какое-нибудь волокитство... просили
ее помощи... ведь вам уж сказывали... Любовное дела? не так ли? - прибавил
он по-русски, обратясь к цыганке я ободряя ее голосом и взором.

- Да! Больше не ждите от меня словечка, - отвечала Мариула.

- Давно бы так, голубушка, - подхватил Липман, переменив свой грозный
голос на ласковый и дав знак рукою палачу удалиться, - понимаю... невеста
хоть куда!.. ба, ба, ба, да она в тебя словно вылита!.. Не живала ли ты уж в
Молдавии, у какого-нибудь господарчика?

- Полноте шутить, - отвечала с сердцем Мариула.

Она согласилась бы в это время провалиться сквозь землю.

- Что ж? доброе дело! - продолжал иронически старичишка, - жених хоть
куда! богатый, знатный... свахе будут хорошие подарки...

Жених! невеста! слова эти стучали, как молот, в сердце бедной матери.

- В этом сватовстве мы вам мешать не будем, лишь бы остальное...
смотри!.. - прибавил Липман значительно, погрозясь и показывая на губы.

- Умрет в груди моей, - отвечала цыганка с твердостью, оправившись от
своего испуга.

- Хорошо, я доволен! Да, да, еще одно дельце?

- Приказывайте.

- Малороссиянин, атаман, не атаман, назови его как хочешь, пропал...

- Так что ж, сударь?

- Малороссиянин, который был наряжен на игрище воеводой и подменен
потом Горденкою, теперь налицо... Вот видишь, если узнают, что он пропадал,
что разбойник подставил себя на место его и хотел насмеяться над властями,
худо будет воеводе, начнутся допросы... пойдет путаница, в которую - долго
ли до греха? - и тебя втащут... Так лучше, смекаешь, разом кончить это
дело... тем, что во всю дорогу знала ты одного хохла... теперь разумеешь...

- И что за Горденко такой, и не ведаю...

- Те, те, те! эка разумница!

- А подруга малороссиянина?

- Об ней не хлопочи. Она, пристав и другие, кто дорогою только знавал
проклятого хохла, что нагородил нам столько дола, - все под присягою
сказали...