Чтение 26–й страницы книги ~Педагогическая поэма~

открыто.

- Смотрите, Антон Семенович, до чего вы их распустили! - обращается ко
мне Екатерина Григорьевна. - Он будет лечиться у Софрона!.. Ступайте,
укладывайтесь!

От Задорова несло страшным жаром, и было видно, что он еле держится на
ногах. Я взял его за локоть и молча направил в спальню. В спальне уже
лежали в кроватях Осадчий и Белухин. Осадчий страдал и был недоволен своим
состоянием. Я давно заметил, что такие "боевые" парни всегда очень трудно
переносят болезнь. Зато Белухин по обыкновению был в радужном настроении.

Не было в колонии человека веселее и радостнее Белухина. Он происходил
из стобового рабочего рода в Нижнем Тагиле; во время голода отправился за
хлебом, в Москве был задержан при какой-то облаве и помещен в детский дом,
оттуда убежал и освоился на улице, снова был задержан и снова убежал. Как
человек предприимчивый, он старался не красть, а больше спекулировал, но
сам потом рассказывал о своих спекуляциях с добродушным хохотом, так они
всегда были смелы, своеобразны и неудачны. Наконец Белухин убедился, что
он для спекуляции не годится, и решил ехать на Украину.

Белухин когда-то учился в школе, знал обо всем понемножку, парень был
разбитной и бывалый, но на удивление и дко неграмотный. Бывают такие
ребята: как будто всю грамоту изучил, и дроби знает, и о процентах имеет
понятие, но все это у него удивительно коряво и даже смешно получается.
Белухин и говорил на таком же корявом языке, тем не менее умном и с
огоньком.

Лежа в тифу, он был неистощимо болтлив, и, как всегда, его остроумие
удваивалось случайно комическим сочетанием слов:

- Тиф - это медицинская интеллигентность, так почему она прицепилась к
рабочему от природы? Вот когда социализм уродится, тогда эту бациллу и на
порог не пустим, а если, скажем, ей приспичит по делу: паек получить или
что, потому что и ей же, по справедливости, жить нужно, так обратись к
моему секретарю-писателю. А секретарем приклепаем Кольку Вершнева, потому
он с книжкой, как собака с блохой, не разлучается. Колька интеллигентность
совершит, и ему - что блоха, что бацилла соответствует по демократическому
равносилию.

- Я буду секретарем, а ты что будешь делать при социализме? -
спрашивает Колька Вершнев, заикаясь.

Колька сидит в ногах у Белухина, по обыкновению с книжкой, по
обыкновению взлохмаченный и в изодранной рубашке.
- А я буду законы писать, как вот тебя одеть, чтобы у тебя
приспособленность к человечеству была, а не как к босяку, потому что это
возмущает даже Тоську Соловьева. Какой же ты читатель, если ты на обезьяну
похож? Да и то не у всякого обезьянщика черная выступает. Правда ж,
Тоська?

Хлопцы хохотали над Вершневым. Вершнев не сердился и любовно
посматривал на Белухина серыми добрыми глазами. Они были большими
друзьями, пришли в колонию вместе и рядом работали в кузнице, только
Белухин уже стоял у наковальни, а Колька предпочитал дуть мехом, чтобы
иметь одну свободную руку для книжки.

Тоська Соловьев, чаще называвшийся Антоном Семеновичем, - были
мы с ним двойные тезки - имел отроду только десять лет. Он был найден
Белухиным в нашем лесу умирающим от голода уже в беспамятстве. На Украину
он выехал из Самарской губернии вместе с родителями, в дороге потерял
мать, а что потом было, и не помнит. У Тоськи хорошенькое, ясное, детское
лицо, и оно всегда обращено к Белухину. Тоська, видимо, прожил свою
маленькую жизнь без особенно сильных впечатлений, и его навсегда поразил и
приковал к себе этот веселый, уверенный зубоскал Белухин, который
органически не мог бояться жизни и всему на свете знал цену.

Тоська стоит в головах у Белухина, и его глазенки горят любовью и
восхищением. Он звенит взрывним дискантным смехом ребенка:

- Черная обезьяна!

- Вот Тоська у меня будет молодец, - Белухин вытаскивает его из-за
кровати.

Тоська в смущении склоняется на белухинский живот, покрытый ватным
одеялом.

- Слушай, Тоська, ты книжки не так читай, как Колька, а то, видишь, он
всякую сознательность заморочил себе.

- Не от книжки читает, а книжки его читают, - сказал Задоров с соседней
кровати.

Я сижу рядом за партией в шахматы с Карабановым и думаю: "Они, кажется,
забыли, что у них тиф".

- Кто-нибудь там, позовите Екатерину Григорьевну.

Екатерина Григорьевна приходит в образе гневного ангела.

- Это что за нежности? Почему здесь Тоська вертится? Вы соображает
что-нибудь? Это ни на что не похоже!

Тоська испуганно срывается с кровати и отступает. Карабанов цепляется
за его руку, приседает и в паническом ужасе дурашливо отшатывается в
угол:

- И я боюсь...

Задоров хрипит:

- Тоська, так ты же и Антона Семеновича возьми за руку. Что же ты его
бросил?

Екатерина Григорьевна беспомощно оглядывается среди радостной толпы.

- Совершенно так, как у зулусов.

- Зулусы - это которые без штанов ходят, а для продовольствия
употребляют знакомых, - говорит важно Белухин. - Подойдет этак к барышне:
"Позвольте вас сопроводить". Та, конечно, рада: "Ах, зачем же, я сама
проводюся". - "Нет, как же можно, разве можно, чтобы самой" Ну, до
переулка доведет и слопает. И даже без горчицы.

Из дальнего угла раздается заливчатый дискант Тоськи. И Екатерина
Григорьевна улыбается:

- Там барышень едят, а здесь малых детей пускают к тифозному. Все
равно.

Вершнев находит момент отомстить Белухину:

- Зззулусы нне едят ннникаких ббарышень. И конечно, кккультурнее ттебя.
Зззаразишь Тттоську.

- А вы, Вершнев, почему сидите на этой кровати? - замечает его

Екатерина Григорьевна. - Немедленно уходите отсюда!

Вершнев смущенно начинает собирать свои книжки, разбросанные на кровати
Белухина.

Задоров вступается:

- Он не барышня. Его Белухин не будет шамать.

Тоська уже стоит рядом с Екатериной Григорьевной и говорит как будто
задумчиво:

- Матвей не будет есть черную обезьяну.

Вершнев под одной рукой уносит целую кучу книг, а под другой неожиданно
оказывается Тоська, дрыгает ногами, хохочет. Вся эта группа сваливается на
кровать Вершнева, в самом дальнем углу.

Наутро глубокий воз, изготовленный по проекту Калины Ивановича и
немного похожий на гроб, наполнен до отказа. Завернутые в одеяла, сидят на
дне подводы наши тифозные. На краю гроба положена доска, и на ней
возвышаемся мы с Братченко. На душе у меня скверно, потому что
предчувствую повторение той же канители, которая встретила Ветковского. И
нет у меня никакой уверенности, что ребята едут именно лечиться#33.

ПРИМЕЧАНИЕ 33 с.500. В "Пед поэме" 1935, с.149: "В общей свалке
несчастья они меньше всех могут надеяться на счастливый случай,
а тем более на чью-либо заботу".

Осадчий лежит и судорожно стягивает одеяло на плечах. Из одеяла
выглядывает черно-серая вата, у моих ног я вижу ботинок Осадчего, корявый
и истерзанный. Белухин надел одеяло на голову, построил из него трубку и
говорит:

- Народы эти подумают, что попы едут. Зачем такую массу попов везут?

Задоров улыбается в ответ, и по этой улыбке видно, как ему плохо.
В больничном городке прежняя обстановка. Я нахожу сестру, которая работает
в палате, где лежит Костя. Она с трудом затормаживает стремительный бег по
коридору.

- Ветковский? Кажется, в этой палате...

- В каком он состоянии?

- Еще ничего не известно.

Антон за спиной дергает кнутом по воздуху:

- Вот еще: неизвестно! Как же это - неизвестно?

- Это с вами мальчик? - сестра брезгливо смотрит на отсыревшего,
пахнущего навозом Антона, к штанам которого прицепились соломинки.

- Мы из колонии имени Горького, - начинаю я осторожно. - Здесь наш
воспитанник Ветковский. А сейчас я привез еще троих, кажется тоже с тифом.

- Так вы обратитесь в приемную.

- Да в приемной толпа. А кроме того, я хотел бы, чтобы ребята были
вместе.

- Мы не можем всяким капризам потурать!

Так и сказала "потурать". И двинулась вперед.

Но Антон у нее на дороге: