Чтение 26–й страницы книги ~Флаги на башнях~

- Товарищ Чернявин! ССК передал: в пять часов вечера совет бригадиров.
Чтобы ты пришел. Отдуваться тебе.

- Хорошо.

- ПРидешь или приводить надо?

Володя спросил серьезно, даже губами что-то проделывал от серьезности
при слотве "приводить".

- Приду.

- Ну смотри, в пять часов быть ву совете.

Помолчали.

- Чего же ты не отвечаешь?

Игорь глянул на его серьезную, требовательную мордочку, вскочил, сказал
со смехом:

- Есть, в пять часов быть в совете!

- То-то же! - строго сказал Володя и удалился.

28. ПОСЛЕ ДОЖДЯ

В четыре часа прошла гроза. По лесу била аккуратно, весело, как будто
договор выполняла, колонию обходила ударами, поливала крупным, густым,
сильным дождем. Пацаны в одних трусиках бегали под дождем и что-то
кричали друг другу. Потом гроза ушла на город, над колонией остались
домашние хозяйственные тучки и тихонько сеяли теплым дождиком. Пацаны
побежали переодеваться. Более солидные люди, переждав ливень, быстро на
носках перебегали от здания к зданию. У парадного входа, с винтовкой,
аккуратненькая, розовая Люба Ротштепйн стоит над целой территорией сухих
мешков, разостланных на полу, и сегодня пристает к каждому без разбора:

- Ноги!

- Богатов, ноги!

- Беленький, не забывай!

К пацанам, принявшим холодный душ, она относится с нескрываемым
осуждением:

- Все равно не пущу.

- Да я вытер ноги, Люба!

- Все равно с тебя течет.

- Так что же мне, высыхать?

- Высыхай.

- Так этио долго.

Но Люба не отвечает и сердито поглядывает в сторону. Пацан кричит
кому-то в окно на втором этаже, тому, кого не видно и, может быть, даже в
комнате нет, кричит долго,

- Колька! Колька! Колька!

Наконец кто-то выглядывает:

- Чего тебе?

- Полотенце брось.

Через минуту натертый докрасна пацан улыбается подобревшей Любе и
пробегает в вестибюль.

В пять часов Володя проиграл "сбор бригадиров", посмотрел на дождик и
ушел в здание.

К парадному входу прибрел совершенно промокший, без шапки, в
истоптанных ботинках, похудевший и побледневший Ваня Гальченко. Он
остановился против входа и осторожно посмотрел на великолепную Любу.

- Ты откуда, мальчик?

- Я. Я пришел сюда...

- Вижу, что ты пришел, а не приехал. А кого тебе нужно?

- Примут меня в колонию?

- Скорый ты какой. У тебя есть ордер?

- Какой ордер?

- Бумажка какая-нибудь есть?

- Бумажки нету.

- А как же? По чему тебя принимать?

Ваня развел руками и пристально посмотрел на Любу. Люба улыбнулась.

- Чего ты на дожде мокнешь? Стань сюда... Только тебя не примут.

Ваня вошел в вестибюль. Стал на мешках, засмотрелся на дождь. Глянул на
Любу, быстро рукавом вытер слезы.

В этот самый момент Игорь Чернявин стоял на середине в комнате совета
бригадиров и "отдувался". Народу в комнате было много. На бесконечном
диване сидели не только бригадиры, сидели еще и другие колонисты, всего
человек сорок. Из восьмой бригады, кроме Нестеренко, были здесь Зорин,
Гонтарь, Остапчин. Рядом с Зориным сидел большеглазый, черноволосый Марк
Грингауз, секретарь комсомольской ячейки, и печально улыбался, может быть,
думал о чем-то своем, а может быть, об Игоре Чернявине - разобрать было
трудно. За столом СССК сидели Виктор Торский и Алексей Степанович. В
дверях стояли пацаны и впереди всех Володя Бегунок. Все внимательно
слушали Игоря, а Игорь говорил:

- Разве я не хочу работать? Я в сборочном цехе не хочу работать. Это,
понимаете, мне не подходит. Чистить проножки, какой же смысл?

Он замолчал, внимательно провел взглядом по лицам сидящих. На лицах
выражалось нетерпение и досада, это Игорю понравилось. Он улыбнулся и
посмотрел на заведующего. Лицо Захарова ничего не выражало. Над большой
пепельницей он осторожно и пристально маленьким ножиком чинил карандаш.

- Дай слово, - сказал Гонтарь.

Виктор кивнул. Гонтарь встал, вытянул вперед правую руку:

- Черт его знает! Сколько их таких еще будет? Я живу в колонии пятый
год, а их, таких барчуков, стояло в этой самой комнате человек, наверное,
тридцать.

- Больше, - поправил кто-то.

- И каждый торочит одно и то же. Аж надоело. Он не собирается быть
сборщиком. А что он умеет делать, спросите? Жрать и спать, больше ничего.
Придет сюда, его, конечно, вымоют, а он станет на середину и сейчас же: я
не буду сборщиком. А кем он будет? Угадайте, чем он будет. Дармоедом
будет, так и видно. Я понимаю, один такой пришел, другой, третий. А то
сколько! А мы уговариваем и уговариваем. А я предлагаю: содрать с него
одежду, выдать его барахло, иди! Одного выставим, все будут знать.

Зырянский крикнул:

- Правильно!

Виктор остановил:

- Не перебивай. Возьмешь потом слово.

- Да никакого слова я не хочу. Стоит он того, чтобы еще слово брать? Он
не хочет быть столяром, а мы все столяры? Почему мы должны его кормить,
почему? Выставить, показать дорогу.

- Его нельзя выставить, пропадет, - спокойно сказал Нестеренко.

- И хорошо. И пускай пропадает.

В совете загудели сочувственно. Высокий, полудетский голос выделился:

- Прекратить разговоры и голосовать.

Игорь навел четкое ухо, надеялся услыштать что-либо более к себе
расположенное. Захаров все чинил свой карандаш. В голове Игоря
промелькнуло: "А, пожалуй, выгонят". И стало вдруг непривычно тревожно.

На парадном входе Люба спросила грустного Ваню Гальченко:

- Ты где живешь?

- Нигде.

- Как это "нигде"? Вообще ты живешь или умер?

- Вообще? Вообще живу, а так нет.

- А ночуешь где?

- Вообще, да?

- Что у тебя за глупый разговор? Где ты сегодня спал?

- Сегодня? Там... в одном доме... в сарае спал. А почему меня не
примут?

- У нас мест нет, а мы тебя не знаем.

Ваня снова загрустил и снова ему захотелось плакать.

29. ВСЕ, ЧТО ХОТИТЕ...

В совете бригадиров речь говорил Марк Грингауз. Он стоял не у своего места
на диване, а подошел к письменному столику, опирался на него рукой.
Захаров уже очинил карандаш и на листке бумаги что-то тщательно
вырисовывал. Марк говорил медленно, тихо, каждое слово у него имело
значение:

- Сколько раз уже здесь говорилось, и Алексей Степанович тоже
подчеркивал, - как это так выгнать? Куда выгнать? На улицу? Разве мы имеем
право? Мы не имеем такого права!

Марк большими черными глазами посмотрел на Зырянского. Зырянский
ответил ему задорным взглядом, понимающим всю меру доброты оратора и
отрицающей ее.

- Да, Алеша, не имеем права. Есть советский закон, а закону мы обязаны
подчиниться. А закон говорит: выгонять на улицу нельзя. А вы, товарищи
бригадиры, всегда кричите: выгнать!

- Выгонять нельзя, - Грингауз нажал голосом и головой, - а, конечно, мы
не можем терпеть, потому что у нас социалистический сектор, а в
социалистическом секторе все должны работать. Игорь говорит: будет
работать в другом месте. Тоже допустить не можем: в социалистическом
секторе должна быть дисциплина. Обойди у нас всю колонию, хоть одного
найдешь, который сказал бы, хочу быть сборщиком? Все учатся, все понимают:
дорог у нас много и дороги прекрасные. Тот хочет быть летчиком, тот
геологом, тот военным, а сборщиком никто не собирается, и даже такой
квалификации вообще нет. Никаких капризов колония допустить не может, а
только и выгонять нельзя.

- В банку со спиртом... посадить!

Марк оглянулся на голос. Смотрел на него, покраснев до самого вихре-