его уродливые ноги. Можно было не сомневаться, что женщина вся замарана
Касиваги, точнее, его знанием.
оставаться. Однако любопытство не давало мне уйти. Я с нетерпением ждал
той, что некогда показалась мне возрожденной Уико, а теперь должна была
предстать в качестве брошенной любовницы юного калеки. Я и сам не заметил,
как стал сообщником Касиваги, мне не терпелось вкусить того иллюзорного
наслаждения, когда собственными руками заляпываешь грязью дорогие сердцу
воспоминания.
хорошо все помню: ее хрипловатый голос, безукоризненные манеры и вежливые
речи, с которыми странно контрастировал лихорадочный блеск глаз; мольбу,
явственно звучавшую в ее словах, когда она обращалась к Касиваги, пытаясь
сохранить при постороннем видимость приличия... Я понял истинную причину,
по которой Касиваги позвал меня сегодня к себе, - ему надо было прикрыться
кем-то от докучливой любовницы.
мне когда-то образом. Это был совершенно незнакомый человек, которого я
видел впервые. В голосе женщины все громче звучало отчаяние, хотя речь ее
продолжала оставаться изысканно вежливой. На меня любовница Касиваги не
смотрела.
себя в руки, видимо решив на время отказаться от попыток смягчить сердце
Касиваги. Прикинувшись абсолютно спокойной, женщина окинула взором тесную
комнатку и впервые заметила икэбану, что стояла в токонома.
научить. Так что наши уроки больше ни к чему.
отвел глаза. Она попыталась рассмеяться, потом, не поднимаясь с колен, как
того требовала вежливость, приблизилась к токонома.
вскрикнула учительница, и поднос с водой оказался на полу, побеги хвоща
полетели в разные стороны, от ирисов остались одни клочки - все украденные
мной цветы лежали смятые и растерзанные. Я невольно вскочил, но, не зная,
что делать, прижался спиной к окну.
волосы и с размаху ударил по лицу. Действовал он совершенно с той же
размеренностью и жестокостью, будто продолжал обрезать ножницами стебли и
листья ирисов для икэбаны.
улыбнулся странной, детской улыбкой и сказал:
женщине или боязнь ослушаться Касиваги, - но я тут же бросился следом за
учительницей. Она успела уйти совсем недалеко.
поднимался в самое небо, хмурое и облачное; во мраке ослепительным
фейерверком рассыпались пурпурные искры от проводов. Женщина, пройдя
квартал Итакура, свернула на восток и пошла по узкой, темной улочке. Она
плакала на ходу, а я молча шагал рядом. Заметила она меня не сразу, но туг
же придвинулась к моему плечу и голосом, от слез еще более хриплым, чем
прежде, стала жаловаться на свои обиды, умудряясь сохранять при этом
манеры светской дамы.
обвиняла Касиваги в подлости и низком коварстве, а я слышал лишь одно
слово: "жизнь, жизнь, жизнь"... Жестокость Касиваги, его тщательно
рассчитанные поступки, предательство, бессердечие, гнусные способы,
которыми он вытягивал у любовниц деньги, - все это только усугубляло его
привлекательность, поистине необъяснимую. Я ничего в Касиваги не понимал и
был уверен лишь в одном - серьезно он относится только к своему косолапию.
от жизни, но вот меня повлекла новая судьба - зловещая и не такая жалкая,
но требующая взамен, чтобы я ежедневно приносил страдания другим людям.
"Но убить еще мало", - сказал Касиваги, эти простые слова вновь зазвучали
у меня в ушах. И мне вспомнилась молитва, которую я шептал в первую ночь
мира, глядя с горы Фудосан на расстилавшееся внизу море огней большого
города:
город!"
выговориться, и она сворачивала все в новые и новые закоулки, не в силах
прекратить это бесконечное блуждание по городу. Когда же наконец мы
подошли к ее дому, я уже не мог определить, в какой части Киото мы
находимся.
чуть ли не насильно заставила меня зайти. Она вошла первой, зажгла свет и
сказала вдруг:
недавно я желал смерти соседке Касиваги, свидетельнице моего позора.
постоянной нехватки электроэнергии я отвык от такого яркого света; жалкая
лампочка в конуре Касиваги была раза в три слабее. Теперь я мог
рассмотреть женщину как следует. Широкий пояс в стиле Нагоя был
ослепительно бел, подчеркивая пурпур глициний, составлявших узор кимоно
фасона Юдзэн.
разве что птица могла долететь, но вот прошло несколько лет, и я смог
сократить это расстояние, приблизить заветную цель - так мне теперь
казалось. Оказывается, все это время я неотвратимо, мгновение за
мгновением, подбирался к тайне, заключенной в той чайной церемонии. Так
все и должно было произойти, подумал я. И ничего удивительного, что за
прошедшие годы она настолько переменилась, - ведь пока свет далекой звезды
достигнет Земли, на ней все тоже успевает измениться. Если в тот миг,
когда я смотрел на женщину с крыши храма, между нами возникла связь,
предвещавшая сегодняшнюю встречу, все или почти все перемены, произошедшие
с тех пор, можно аннулировать; мы вернемся в прошлое и окажемся лицом к
лицу - прежний я и прежняя она.
глазами ожила та молодая листва, вспыхнули яркими красками небожители и
сказочные птицы, изображенные на потолке Башни Пяти Фениксов. Щеки
учительницы запунцовели, лихорадочный блеск в глазах сменился выражением
смятения и растерянности.
судьба, какая странная!
свое унижение и вся предалась воспоминанию; один вид возбуждения сменился
другим, еще более сильным; мне показалось, что женщина близка к
помешательству. Кимоно с узором из пурпурных глициний смялось и
распахнулось.
дитя!.. Пусть молока нет, но я покажу вам снова то, что вы уже видели.
Ведь вы любите меня с тех самых пор, правда? Я представлю себе, что вы -
это он, и мне не будет стыдно. Пусть все будет точь-в-точь как тогда!
Я не знаю, что она чувствовала в тот миг - безумную радость или безумное
отчаяние. Возможно, ей самой казалось, что она испытывает душевный подъем,
но истинной причиной этого эксцентричного поступка было, по-моему, все же
отчаяние брошенной любовницы; во всяком случае, я явственно ощущал вязкий
привкус этого отчаяния.
бесчисленные тесемки, как с визгом скользит, распахиваясь, шелковая ткань.
Вот края кимоно раздвинулись, открылись белые груди, женщина взяла
пальцами левую и приподняла ее, показывая мне.
грудь. Разглядывал ее во всех деталях. Но оставался лишь сторонним
наблюдателем - и не более. Таинственное белое пятнышко, виденное мной с
крыши храма, не могло иметь ничего общего с этой вполне конкретной,
реальной плотью. Слишком долго вынашивал я в сердце тот образ, чтобы
связать его с вполне реальной грудью, объектом чисто материальным, просто
каким-то куском мяса.
доказательство бытия, отрезанное от тела жизни.
действительно закружилась. Но слишком уж дотошным был мой взгляд, и грудь
постепенно перестала восприниматься мной как часть женского тела, а
превратилась в лишенный всякого смысла безжизненный предмет.
превращений, грудь вдруг снова показалась мне прекрасной. И сразу же
стерильность и бесчувственность Прекрасного наложили на нее свой
отпечаток, грудь обрела самостоятельное значение и смысл, подобно тому как
обладает самостоятельным значением и смыслом цветущая роза.
Николаев Андрей
Каргалов Вадим
Прозоров Александр
Корнев Павел
Самойлова Елена
Шилова Юлия