помогать. А что в сторожке, мы не знали. Когда был взрыв, я думала, это
кидают гранаты. Потом я побежала в сторожку. Немцы туда долго не
подходили. Я даже удивляюсь, что военные люди не сразу поняли, в чем дело.
Ну, я не поняла, я женщина. А они, я думаю, просто испугались такого
взрыва. И там все дымилось. Ни одного партизана они не поймали. Сазон
Иванович говорит: ни одного. Хотя в "Белорусской газете", я не читала, но
говорят, было сообщение, что в Жухаловичах захвачена большая группа
партизан. Должно быть, они сами себя успокаивают. Сазон Иванович говорит,
что это вымысел. Партизаны ушли. Самое страшное началось потом. Василия
Егоровича надо было откапывать. Его, мертвого, придавило кирпичами. А
Феликс был еще жив. Он лежал у самых дверей. Я понесла его в дом, он даже
обхватил меня руками за шею. Не могу это рассказывать. Может быть, потом
расскажу. Феликс - он как ребенок...
большие, в горошину, слезы выкатываются из ее прекрасных глаз. Она
отворачивается.
спустя. - Я, пожалуй, напрасно расстроила тебя.
может быть, проверить по ее лицу, смутится ли она от его вопроса. - А
почему, я хотел спросить, немцы не устроили у вас обыск? Что, вас немцы
пожалели?
они кого-то могут пожалеть? У нас страшный был обыск. Всю ночь. Всю
картошку в подполье переворошили. И полицейские, и немцы...
него пристально и удивленно. - Вон ты, оказывается, какой. Подозрительный.
А называл меня "мамой"...
тебя только утром. Немцы тебя не искали. Они не знали, что здесь еще
кто-то есть. А я и ночью искала и утром. Нашла, но не решилась сразу
переносить. Во-первых, здесь утром еще были немцы, а во-вторых - я еще не
знала, в каком ты состоянии, можно ли тебя нести, не вредно ли тебе. Я
сделала над тобой что-то вроде шалашика из досок. Чтобы ты мог дышать и
чтобы тебя не нашли немцы. Потом уж я тебя перенесла в подполье...
здесь помог? Конечно, я одна тебя перенесла...
задушит тебя, разорвет на куски. Потом, когда днем здесь опять появились
немцы, она требовала, чтобы я передвинула вот этот шкаф, закрыла шкафом
ход в подполье. Чтобы немцы не нашли тебя. Но я не стала это делать. Немцы
знали уже, где у нас подполье. Вечером она опять ругала меня, что я жалею
для тебя одеяло, что ты лежишь только на соломе. И сама полезла тебя
укрывать. А я боялась, что она все-таки задушит тебя. Хотя, я знаю, - она
чудесная женщина. Но ведь здесь вот уже стояли на двух столах гробы -
Василия Егоровича и Феликса. Все это очень страшно. Я теперь только
начинаю понимать, как это было страшно. Вот здесь вот ходит поп с кадилом.
Отпевает двух покойников. А внизу лежит без сознания человек, который
каждую минуту может стать третьим. И нечем помочь ему. И нельзя помогать,
пока здесь есть посторонние люди. И Софья Казимировна сама как в
беспамятстве. Смотрит на Феликса в гробу и говорит мне: "Он дышит. Гляди,
змея бесчувственная, он дышит". А может быть, правда, бесчувственная. Я
никак не могла заплакать. Из Жухаловичей приехали на похороны две тетки.
Они плакали и кричали так, что я все время им подавала капли. И Сазон
Иванович плакал. Он очень хороший, замечательный человек. Правда, он был
сильно выпивши. На кладбище над открытой могилой кричал Василию Егоровичу,
как живому, кричал и плакал: "Товарищ Бугреев, Вася, дружок мой, прими мою
клятву. Что надо сделать, сделаю. Убьюсь, но сделаю. Ты же знаешь, что я
не прохвост и прохвостом не был". А потом оглянулся, нет ли кого лишнего,
и сказал: "Вечная тебе память и сыну твоему, господин Бугреев". Уже не
товарищем, а господином его назвал. Вспомнил, должно быть, что "товарищ" -
запрещенное немцами слово. И потом после похорон все время говорил мне:
"Поищите хлопца, который должен был к вам зайти. Беленький, говорил, такой
хлопец, боевой. Может быть, его где-нибудь, говорил, присыпало взрывом.
Или, скорее всего, он ушел с теми ребятами, которые тут свалили
мотоциклистов. Тоже, говорил, видать, серьезные ребятки". Может быть, мне
дойти до Сазона Ивановича сказать ему, что ты жив?
ему понятно, что не надо через кого-то связываться с Сазоном Ивановичем.
Он лежит задумчивый. И кто не знает, сколько ему лет, мог бы подумать
сейчас, что ему под тридцать и что он давно уже серьезно нездоров.
уголки губ. Мазь едучая и плохо пахнет.
Постарайся уснуть. А я уйду ненадолго. У меня еще есть дела. Но ты не
бойся, я недалеко уйду. Я здесь близко буду. Не волнуйся, спи. Все будет
хорошо.
16
посидим немножечко.
него переняла это слово.
Василий Егорович повел их с Феликсом через картофельное поле к оврагу, где
он, Михась, впервые услышал о Еве, которая будто бы одна вытащила из
болота огромную бомбу, четвертую по счету.
А какой оказалась она? Разве Михась может и сейчас одним, или двумя, или
десятью словами определить, какая Ева? Что-то в ней есть такое, что
привлекает его и будет, наверно, всегда привлекать, и что-то будет всегда
отталкивать. Но что?
тяжкую затрудненность в своих отношениях с Евой. Что-то мешает ему быть
полностью откровенным с ней. Что-то невысказанное, что и высказать,
пожалуй, невозможно, разделяет их. Хотя он; наверно, всегда будет
вспоминать ее. Только хорошо, только с благодарностью будет вспоминать.
узкую дорогу против дома, пригорки кладбища. Вечер тихий, безветренный и,
кажется, теплый.
брюках Василия Егоровича. И еще Ева обмотала ему шею пушистым шарфом.
прошлом году провожал в партизанский отряд. Он провожал еще двенадцать
человек из Жухаловичей. Всех не запомнить. Но, судя по куртке, Виктор был
большой, широкоплечий. Два Михася, пожалуй, могли бы влезть в его куртку.
Ева смотрит на оторванные доски под крыльцом и говорит:
недоволен. Он любил аккуратность. Завтра приколочу...
и еще сегодня. Хочешь посмотреть?
стал короче.
может быть, сам Василий Егорович еще вернется в свой дом. А он где-то, вот
здесь недалеко, схоронен, где-то недалеко от тех могил, в которых
хранились и сейчас хранятся собранные им снаряды. Надо бы забрать их
отсюда. Надо придумать, как их забрать. Лучше всего поговорить с Сазоном
Ивановичем. Он, пожалуй, их отвезет. А Ева укажет могилы...
впотьмах цепляет за ноги. Можешь упасть. - И притрагивается к локтю
Михася. - Боже мой, боже мой! Я привыкнуть не могу к тому, что ты уже
ходишь. Еще утром был почти мертвый. И уже ходишь. Не трудно тебе? Не
устал?
нельзя напоминать о прошлом их состоянии. Но я считаю это глупостью.
Смотря какие больные. Если мужественные люди, их ничем не испугаешь. Я
считаю тебя мужественным. А как же иначе? Я уважаю и люблю только
мужественных людей. Вот ты, например, ведь совсем молодой человек. Сколько
тебе лет?
Роллинс Джеймс
Конюшевский Владислав
Самойлова Елена
Свержин Владимир
Пехов Алексей
Мороз Александра