Франции добрались до Марселя, там их посадили на корабли, часть погибла в
море, а большая часть попала в руки работорговцев и была продана в Египет.
Дети из Германии дошли до Бриндизи, повернули обратно, и почти все погибли в
Альпах от истощения и болезней... - Он помедлил. - А вы говорите, история не
повторяется.
Славушка думал, что Быстров рассердится, ждал вспышки, но тот,
наоборот, повеселел.
- Глупости вы все говорите, - ответил он. - Во-первых, у них не было
реальной цели, а во-вторых, к молодежи мы и близко не подпустим никаких
проходимцев...
Славушка удивился - не заметил Быстров или не захотел понять намек, но
Славушке захотелось поддержать Быстрова, хотя он отлично понимал, что
Быстров не нуждается ни в какой поддержке.
Мальчик собрал книги в стопку, сдвинул на край подоконника.
- Я пойду, - сказал он.
Андриевский повернулся к нему.
- Далеко?
Лиловое облако под потолком растаяло, деревянная обшивка поблескивала в
прозрачном оранжевом свете, золотистая полоса теплого света лилась через
окно.
- В крестовый поход, - вызывающе сказал Славушка и перебросил ногу
через подоконник.
- Против кого же? - спросил Андриевский с насмешливым участием.
- Против врагов революции! - крикнул Славушка и прыгнул за окно. -
Против врагов революции!
Лежишь, лежишь, а сон бежит с глаз. Тело неподвижно, а душа мечется,
душа не может свернуться клубочком и заснуть.
Ночь давила. Жестокость жизни давила. Ему жалко себя. Жалко до слез. У
мальчика выступили на глазах слезы. О чем он плакал? Кто знает! Он и сам не
знал. Разочарование в людях... Может быть, это самое тяжкое, что обрушивает
на нас жизнь. Разочарование в человеке. В самом любимом, самом дорогом. Ты -
лучшее, что произвела природа. И ты - худшее, что только есть в природе.
Предчувствие множества обид и горестей жизни, какое-то неясное предчувствие,
ощущение неизбежности. А он хотел быть сильным. И справедливым.
Справедливым. К самому себе. Ко всем людям. К жизни.
Как много говорят, толкуют, кричат об Отечестве! Как бессовестно
склоняют это слово... А разве не сказано: не употребляй имени господа бога
твоего всуе. А его употребляют. Спорят: что есть Отечество? Жуют, жуют это
слово, а ведь это не слово. Нет человека без отца, и нет человека без
Отечества. Отечество, ты моя душа, а без души нет человека!
Славушка лежал в тумане июльской ночи. Где-то за окном дрожала
пронзительно нежная песня полевого кузнечика. Бежали часы секунда за
секундой. Шуршали в высоте листья.
Нет, он не спал, слезы высохли, он ждал зари, ждал, когда розовый
отсвет опередит солнце и окрасит пушистые облака, он клялся не забывать и не
изменять, быть верным одной цели, быть лучше себя, лучше самого себя, всегда
быть лучше самого себя!
16
В отступление Красной Армии никто не верил...
Проскользнули отдельные сообщения в газетах, доходили какие-то слухи,
говорили, что Деникин наступает, причем имелся в виду не столько сам генерал
Деникин, как вообще враждебные недобрые силы, которые катятся откуда-то с
юга, с Дона, с Кубани, из далеких Сальских степей, создавалось впечатление,
что белогвардейцы обходят большие города стороной, думалось, что и Успенское
останется в стороне.
В исполкоме работа шла своим чередом, власть где можно подбирала хлеб,
хотя и без особого нажима, делили и переделяли землю, разбирались какие-то
гражданские дела, и только начальство, увы, редело день ото дня, да и сам
Быстров становился все мрачнее и мрачнее.
Война ворвалась к Астаховым в образе Егорыча, младшего брата Прасковьи
Егоровны. Был он неудачник, бедняк, бобыль, маленький, седенький, вертлявый
старичок, все им пренебрегали, слыл он первым сплетником во всей округе и
никогда не появлялся без новостей.
Настроение у всех, как перед грозой, тревога терзает Павла Федоровича,
как въедливая головная боль, а вот поди ж ты, раздался знакомый скрипучий
голосок, и стало как будто легче.
Трухлявая таратайка Егорыча не успела еще остановиться, а Егорыч что-то
уже кому-то кричит, с кем-то здоровается, что-то кому-то сообщает и смеется
заливистым детским смехом.
Лошадь он не распрягает, из чего явствует, что прибыл Егорыч ненадолго,
привязывает своего саврасого одра - "чтоб тебе ни дна ни покрышки!" - к
одному из столбов галереи и вбегает в кухню.
- Мир дому сему и кобелю моему!
Такое приветствие он считает отменной шуткой.
- Откуда вы, дядя? - спрашивает Павел Федорович.
- Где бывал, никто не видал, а куда спешу, никому не скажу! - И Егорыч
опять заливисто смеется. - У меня новостей на сто гостей, на рупь, на пятак,
а хозяйке за так, чайком угостит - даром отдам!
Без чая он не уедет, для него чай лучшее угощение, дома у него ни
заварки, ни сахара, и, чтобы напиться чаю, он способен трюхать из Критова не
то что до Успенского, а хоть до Москвы.
Павел Федорович вздыхает:
- Надежда, ставь самовар...
- С медком или сахарком? - осведомляется гость. - Лучше бы с медком, со
свеженьким... Качали давно?
Он садится, вскакивает, снова садится, юркий, как бес, и, как бес,
лукавый и любопытный.
- Троцкий себя царем объявил, - сообщает он. - Только препятствия
есть...
- Кем?
- Царем!
- Ну что вы мелете? - грубо вмешивается Славушка. - Троцкий народный
комиссар...
- А что из того? Разве из комиссаров в цари заказано переходить? -
отвечает Егорыч. - Тут другая препятствия, на царствие надо в соборе
присягать, а он масон.
- Какой еще масон?
- Это я для деликатности, а проще сказать - иудей, а иудею нельзя в
церкву, а без церквы на царствие...
- Вы лучше скажите, что про войну слышно?
- Льгов взят, Фатеж взят, Щигры взяты, Мармыжи взяты, Малоархангельск
заберут не сегодня-завтра...
- И все вы врете, - перебивает Славушка.
Егорыч нисколько не обижается.
- Как разговаривает! Что значит молодая поколения! Надоть сестренку
проведать...
Возвращается он очень скоро.
- Ничего, еще поживет, только дух от нее...
Надежда подает самовар, Павел Федорович приносит из кладовой мед и чай,
сам заваривает, ставит чайник распариться на самовар, сам разливает чай по
стаканам.
Егорыч пьет первый стакан торопясь, обжигаясь, второй пьет медленнее,
третий совсем не торопясь.
- Паш, а, Паш, они вправду идут. В Моховом уже. Подготовился?
- А чего готовиться? Придут, уйдут...
- Подрубить могут хозяйство. Зерно схоронил?
- А чего его хоронить? Не мыши, не сгрызут.
- А я бы на твоем месте пшеничку в светличку, гречку под печку и овес
бы унес!
- Да что они - кони, что ли, овес жрать, овса даже Быстров не забирает,
не нарушает хозяйства.
- Так-то так, а я б схоронил! - Егорыч опять заливисто смеется,
придвигаясь к племяннику, шепчет ему что-то в самое ухо, Славушка слышит
лишь отдельные слова. - Снизки, борки... - Это о жемчужных снизках, что
покупала в приданое дочерям Прасковья Егоровна, да пожалела отдать. - Под
матрас, под ейный матрас, старуху побрезгуют шевелить... Амбре! - Старик
взвизгивает. - Никто как бог, а сам не будь плох...
Егорыч по обыкновению ерничает, но Павел Федорович сосредоточен -
советами шутов не следует пренебрегать.
Славушка выбирается из-за стола, идет в исполком, он часто туда
наведывается, но там все как будто спокойно, занятия движутся своим чередом.
Дмитрий Фомич строчит бумажки, а перед Быстровым топчется какой-то
старикашка, судя по разговору, - мельник, и Степан Кузьмич убеждает его, что
гарнцевый сбор надлежит сдавать государству, и настроен Быстров сегодня даже
веселее обычного.
17
Точно кто толкнул его в бок. Славушка открыл глаза. Никого. Спал Петя.
Спала мама. Петя сопит, время от времени похрапывает, лицо сердитое, точно
серьезные заботы не оставляют его и во сне. Мама спит нежно, раннее утро
шелестит за окном, и мамино дыхание сливается с шелестом листвы.
Мальчик соскочил с дивана, - штаны, рубашка, туфли на веревочной
подошве, - скользнул в окно и был таков!
Возле исполкома все находилось в движении. Подвод стояло что-то много.
Славушка не мог сообразить сколько, да и не пытался сосчитать, мужики и