вырасту.
встал. - А вот без друзей в любое время нельзя жить. И в войну нельзя. - Он
помедлил, глядя на девочку, но говорил он будто не ей, а себе. - В войну
особенно нельзя. Счастливо, подружка.
рука. Никогда не ощущал солдат такой странной детской руки. Сейчас только
дошел до него страшный смысл слов о голодной болезни.
ведь праздник и у военных тоже? А я вам куклу покажу, Катьку, она тоже
перенесла блокаду... Даже не пискнула ни разу. Придете?
вслед.
сам до конца не осознал. Около путей осмотрелся, бегом пересек их. Полем
вышел к станции. Издали увидел товарняк на том месте, где был их эшелон.
эшелон или другой, будто могла измениться от этого судьба Андрея.
таких случаях. Если поймают, и того короче. Не в эшелон лежал его путь.
назад жил он иной, праведной жизнью. Числился примерным бойцом, дружил с
остроязыким Воробьевым, стоял на довольствии, и все было понятно в его пути
на фронт.
царапнув, того не зная, по самому больному.
нас на самый край, начинаем мы ценить обыкновенное, чем мы жили и чего не
замечали?
так его называть. Пригнувшись, пересек он старое люберецкое кладбище, с
гнившими деревянными крестами и старыми мраморами, поверженными в беспорядке
наземь.
условиях научил его старший сержант Потапенко.
запах, напомнивший о чем-то неподвижно вечном. Подумалось, как просто было
бы лечь здесь и заснуть навсегда.
спешишь, но ляжешь так, как я, сядь и посиди на камне у меня. Сорви
былиночку, подумай о судьбе, я дома, ты в гостях, подумай о себе..."
Последнее, хоть миновал камень, больно, как гвоздь, воткнулось в память.
Подумай о себе... Господи, сколько он передумал!
завтракал, сидя на насыпи, иные, раздевшись до пояса, загорали.
его вагона, прыгнул рядовой Гандзюк, начал споласкивать над рельсами котелок
с водой. Рядом встал старший сержант Потапенко, что-то внушал солдату. Но
говорил он, кажется, лениво, медленно, скорей по привычке, и все тыкал рукой
в сторону кладбища. Может, какое поручение давал.
сердце его холонуло, - стал смотреть как раз туда, где он лежал. Суеверно
подумалось:
видеть Потапенко не мог. Он стоял задумавшись, и мысли его были невеселые. О
бойце Долгушине, посланном в штаб и пропавшем безвестно два дня назад, о
срочном приказе эшелону завтра ночью направиться на юг, в район Курска. Не
из-за этого ли томили несколько суток на маленькой станции, что решалась их
судьба?
силах был заглянуть на месяц-другой вперед, в тот горячий день пятого июля,
когда начнется великая из битв войны, на Курско-Белгородском направлении, и
будет это главным испытанием для него самого и его солдат.
Гандзюку, Потапенко, всем на свете.
его жизни. Пригибаясь, уходил он от поезда, и больнее и отчетливее возникало
в нем чувство одиночества.
глазами и сказал какие-нибудь слова! Васька живое существо, и Андрей живое
существо. Они нашли друг друга по несчастью. Беда свела их, но она может и
развести навсегда.
прокормлю".
обогнул его лесом. Пересек железную дорогу, оказался в Панках.
видел, кажется, эту девочку вместе с Васькой. Одноклассница, что ли, его.
снизу вверх. У нее были голубые глаза, две косички торчали из-под пушистого
беретика.
указала рукой:
щель, куда можно было залезть лишь на четвереньках.
досок. Услышав шорох и шаги, поднял голову, но никаких чувств при виде
солдата и Ксаны не проявил.
кровное, свое. Здесь можно было лежать или сидеть, глядя на шатучие вверху
доски, слушая чужой разговор, объяснения, секреты.
легко узнавал их хозяев. Хромовые скрипучие сапоги, желтенькие ботинки,
звонкие туфельки с каблучками. А то стоптанные брезентовые тапочки, подошвы
от протекторов, галоши, скрывающие бесподметность в башмаках... Какие
веселые выслушивал он дроби, когда танцевали тут! Но танцевали редко.
от папирос и самокрутки, огрызки, бумажные фантики, монеты, даже рубли. Один
раз упал кошелек, в котором почему-то оказались кусочек мыла и две булавки.
электрички, громоподобные колеса высекали кучу искр, это было красиво.
Паровозы ухали и гудели, наполняя все пространство теплом и паром. Тяжело
оглушали длинные составы, Ваське было видно, как гнутся, прогибаясь,
стальные рельсы. Иногда он начинал тревожиться, выдержат ли, не сломаются.
Но рельсы всегда выдерживали. Здесь же, под платформой, жили всякие
брошенные и никому не нужные твари: кошки, собаки, крысы, птицы. У каждой
твари была своя жизнь и свои заботы, как у всех в войну, и друг друга они не
трогали. Так же, как никто не нарушал Васькиного спокойствия, а оно
временами было ему просто необходимо.
изобретения, как пригородная платформа. Где бы протекала без уединения,
затаенного тихого места, личная его жизнь?
потерях? Где скрывался от детдомовских хищников, блатяг, хамов,
милиционеров, воспитателей, учителей, пьяниц, свирепых домохозяек, бандюг и
прочих, могущих его обидеть, извести, уничтожить?
кто-то налетит, отнимет, вырвет из рук, изо рта?
пересидит он дождь, снег, а летом сонный зной?
словно у себя дома. Платформа была длинной, может, кто еще вроде Васьки имел
тут убежище, это его не волновало. Тут хватило бы места для личной жизни
всех подмосковных отщепенцев: безымянных, брошенных, выгнанных, бродячих и
ничьих детей.
любопытством заглядывая вверх.
смотрел. Ксана сидела тут же, на корточках, подобрав полы своего вишневого
пальто, слушала их странный разговор.