Чтение 26–й страницы книги ~Орфография~

- Как не слышать, ее тут закрыть хотели, но пока не вышло. К ним многие ходят, там чуть не клуб... Ну, раскол - это еще при вас.

- При мне.

- Пейте чай, это бомбейский, мне позавчера прислали.

- Так почта действует?

- Не всякая, - уклончиво ответил Клингенмайер. - Правительство переехало, столица теперь в Москве - к этому, впрочем, триста лет уже шло. К чему азиатской стране европейская столица? Наилучшим вариантом было бы разделение, и до этого еще может дойти: когда не могут поделить власть, надо делить страну. Подобный путь предложил Грозный - возьмите опричнину; но у этих вряд ли хватит ума... Петроград теперь ничей, совершенно ничей. Но так ведь, согласитесь, и интересней - только в паузах стоит жить; перелома я ожидаю не раньше мая. Скажите лучше, где были вы.

- Я - в Крыму, там интересно... было, - добавил Ять, с наслаждением отпивая большой глоток крепчайшего чая, слабо пахнущего таинственными пряностями, цветами, джунглями. - Теперь немцы, и вряд ли что-то осталось от всего этого двухмесячного карнавала. Четыре власти поменялись, потом началась кровь... а теперь, вероятно, орднунг.

- На юге всегда все быстрей, - подтвердил Клингенмайер.

- Кстати! - Ять порылся в кармане и извлек альмекский сувенир от Зуева. - Вот ведь: так и протаскал с собой все время. Не хотите в коллекцию? Клингенмайер хищно схватил дудочку.

- Откуда это у вас?

- Подарил один специалист по древней истории Крыма. Что, редкость? Клингенмайер поднял глаза на Ятя.

- Думаю, вы не представляете истинной ценности этой вещи.

- Очень может быть, - легкомысленно кивнул Ять. - Но обмен в любом случае получился равноценный.

- Что вы дали за это? Собиратель был подозрительно серьезен.

- Случилось так, что моя невеста уехала с ним.

- Вы наверное знаете, что она уехала?

- Лично не провожал, но имею все основания думать так.

- Надо было, конечно, удостовериться лично, - Клингенмайер нахмурился. - Хотя... Как давно она у вас?

- Дудка? Недели две..

- Гм. Предвестие странное, чтобы не сказать более... Посмотрите-ка на это. - Клингенмайер распахнул шкаф, где лежали у него самые бесполезные и необъяснимые древности, и извлек еще одну дудочку из сухого белого дерева, похожего на кость; он легко соединил их и с осторожной нежностью подул. Звук получился неожиданно богатым, низким, едва ли не виолончельным.

- Что это? - заинтересовался Ять.

- По-хорошему, - с тою же серьезностью проговорил Клингенмайер, - того, кто дал вам эту вещь, надо из историков разжаловать... не знаю даже куда. Одна надежда, что невеста ваша быстро превратит его в карманного вора. Видывал я невежество, но такое... Это альмекская флейта второго века, один из пяти описанных экземпляров. Судя по тому, что об остальных четырех вот уже лет сто ни слуху ни духу, - у вас последняя.

- Вы знаете об альмеках? Клингенмайер презрительно фыркнул.

- А вы грамоту знаете?

- Простите, я не думал, что это так... фундаментально.

- Фундаментально... История, Ять, не одна, и покуда все эти ваши коллеги, начитавшись Пинкертона, ищут мировой заговор - заговор вот он, под носом, только никто не хочет его видеть. Есть две истории - одну знают все, другую пишут избранные. Мы осведомлены о таких вещах, какие ни одному университету не снились, но ведь их публиковать - бессмысленно: загрызут тут же. Кто поверит в альмеков, ежели альмеки не вписываются ни в какую теорию? Однако они были, и свидетельства раскиданы по всему миру. Беда, если драгоценная вещь попадет в руки профана: сколько раз я писал - строже, строже блюдите тайну!

Если даже Клингенмайер фантазировал - это было милосердно: он сумел блистательно отвлечь Ятя от его забот. Но, скорее всего, он, как и Грэм, верил в легенду, творимую на глазах собеседника. Впрочем, чем черт не шутит - сегодня Ять не поручился бы ни за какую истину.

- Трагедия альмеков, - продолжал собиратель древностей, - случилась из-за того, что один из жрецов - полное его имя долго произносить, а краткое оскорбит его память, - приказал разъединить флейты. О точном их числе сведения расходятся: по одним источникам - двадцатьшесть, по другим - тридцать одна, - но разъединение их, по альмекским меркам, было... с чем бы сравнить?

- Отмена орфографии, - кивнул Ять.

- Что вы! Жрецу в голову бы не пришло ничего подобного. Дело в ином: он хотел многократно усложнить ритуал встречи восхода... но это усложнение, видимо, оказалось критическим. А может быть, он просто нарушил древнее табу, смысл которого забылся: нельзя разъединять флейты! И вот вам: с четвертого века пошла неуклонная деградация. К восьмому-девятому от могущественной страны в благодатном краю уцелели жалкие поселения...

- Так вы полагаете, эта дудка в самом деле драгоценна? - как можно небрежнее спросил Ять.

- Думаю, что любой музей - разумеется, в стране, где еще действуют музеи, - дал бы за этот экспонат больше, чем за всю мою коллекцию. Но я не знаю коллекционера, у которого хватило бы сил выпустить альмекскую флейту из рук. Со временем я вам дам книгу... но не теперь, конечно.

Очень возможно, что все это Клингенмайер выдумал. Несомненно было одно: зуевская белая буква зет и клингенмайеровская сухая дудка идеально подходили друг к другу и издавали странный, дивный, тревожный звук.

- Знаете, Фридрих Иванович, - робко улыбнулся Ять, все еще чувствующий себя слабым и подавленным. - Если я в силах хоть как-то отплатить вам за все, то считал бы за счастье подарить вам эту вторую половину... хотя и совершенно убежден, что всю эту прелестную новеллу вы сплели единственно для того, чтобы я не чувствовал себя только докучным посетителем.

Клингенмайер исподлобья, внимательно посмотрел на него.

- Разубеждать вас не стану, - сказал он мягко. - Не стану и благодарить, ибо есть вещи, за которые не благодарят. Живите здесь, сколько нужно, и помните, что тремя веками жизни в моей лавке на полном пансионе не уравновесили бы вы этого дара. Вы когда-нибудь сами поймете всё, а пока милости прошу закусить.

Странно было после двухмесячного отсутствия, в которое вместилось пять смен власти, два безумных путешествия, разрыв, снова прийти на Елагин остров. Поразительна была отходчивость природы: только что все спало мертвым сном, лежало покорной серой пустыней, но едва отпустило - началась бешеная подспудная работа, зароились тайные силы, повылезли жуки, червяки, ростки, обиды, надежды и желания. Жизнь перла отовсюду как бешеная. Вся поверхность Масляного луга, обратившаяся весной в царство черной жижи с подмытыми глинистыми краями и замшелыми статуями, разбросанными тут и там, готова была покрыться ядовитой ранней зеленью, похожей на плесень, и кое-где уже зазеленела.

Внутри, на первом этаже Елагина дворца, кипела столь же бурная жизнь, как и за его стенами, - и точно так же, как на Масляном лугу, все это выглядело довольно гнило. Ощущение плодородной грязи и цветущей плесени только усиливалось в главной зале с ее клетчатым полом и строгим некогда обликом: теперь тут во множестве торговали сомнительные личности, привлеченные Извольским. Во дворце развернулся, по сути, филиал Сенного рынка - и многие жители Петроградской отоваривались здесь. Извольский изменил бы себе, не воспользуйся он дворцом в коммерческих целях, - и хотя главной его коммерцией стала теперь политика, он положительно не в силах был отказаться и от сиюминутной выгоды, как тот анекдотический портной из рассказа Буркина, который, захватив трон, еще бы немножечко - и шил. Предоставив мешочникам помещения для складов и сделок, он брал с них скромную дань - своего рода паек для обитателей коммуны, взамен отнятого Чарнолуским. Чарнолуский прекрасно знал о дворцовой лавочке Извольского, но не имел еще полномочий ее прикрыть: в конце концов, так называемый публицист не делал ничего незаконного; правда, неизвестный доброжелатель уже направил в Смольный подробное письмо - со старательными, явно нарочитыми вкраплениями грамматических ошибок - о том, что предполагаемый очаг культуры, последний якобы оплот духовного сопротивления, превратился в центр спекуляции.

Нарком просвещения давно догадывался, что в Москву его отзовут только после того, как будет решен вопрос с елагинцами и, коль уж так получилось, с крестовцами. Ни о каком общественном мнении Чарнолуский, само собой, давно не думал - общественное мнение вместе с правительством переехало в Москву; он просто не знал, с какого конца взяться за это безнадежное дело. Интуиция драматурга, пусть плохонького, подсказывала ему, что елагинская оппозиция развалится тем скорее, чем меньше станут обращать на нее внимания, - но появление Извольского в профессорском стане путало все карты. Этот не собирался сидеть во дворце и пассивно сопротивляться: он таскал на Елагин иностранцев, вон и американский консул десятого апреля был приглашен туда для демонстрации бедственного положения национальной элиты, - в доносе промелькнуло даже темное сообщение об оружейном складе, устроенном в подвале кухни... Казалось бы, чего проще - объявить дворец памятником культуры, а стариков развести по квартирам, в крайнем случае свезти в богадельню на Обводном канале; но момент был безнадежно упущен. Извольский устроил во дворце склад, он проводил митинги, наводнял оставшиеся газеты гневными очерками о произволе властей и вообще вел дело к серьезной стычке, которая скомпрометировала бы новую власть капитально и надолго. Пора было решаться - а все-таки решиться Чарнолуский не мог. Ища способ избежать большой крови, он подумывал даже о поджоге дворца, но тут же встряхивал головой и пытался отвлечься. Отвлечься, однако, было нечем Похоже, решение елагинской проблемы стало в глазах товарищей чем-то вроде инициации: только разобравшись с последствиями собственной сомнительной затеи, мог он на равных войти в правительство. Впрочем, была у Чарнолуского одна идея; над ее-то осуществлением он и размышлял в то самое время, как Ять входил во дворец.

Ять, конечно, всего этого не знал. Он видел только бурно развернувшуюся торговлю на первом этаже дворца. Вот кому достаются дворцы, захваченные восставшим народом! - тут был жестокий, но ясный символ. Да и кто, кроме Чарнолуского, мог вообразить, что в чужом доме после изгнания хозяев возможны занятия искусствами и коллективный поиск истины? Подобное могло еще получиться в добровольно оставленном жилище вроде прилукинской дачи, но в принудительно отчужденном дворце мог разместиться только блошиный рынок. Ни об отнятии пайка, ни об угрозе разгона коммуны Ять еще не слышал, - он принял разгул предпринимательства за признание большевиками собственного бессилия. Снабдить стариков крупой, хлебом и чаем они могли теперь, видимо, только при помощи спекулянтов.

Спекулянты были не простые, а с понятием: каждый знал, что на острове образовался своего рода культурный заповедник, где столовались и отоваривались почти все оставшиеся в городе писатели. Заходили сюда и артисты - в этой среде у Извольского были особенно обширные знакомства; артистам полагались скидки. Никогда еще не было у петроградских спекулянтов столь блистательной клиентуры: певцы из Мариинки, красавицы из бывшей студии Комиссаржевской, завсегдатаи богемных кабаков - все шли на Елагин остров. Извольский скромно называл свою торговлишку "Лавкой искусств".

Каждый, кто приторговывал в Елагином дворце, обзавелся собственным альбомом, где постоянные клиенты оставляли автографы, стихи и приятные пожелания. Самый толстый альбом, еще прошлого века, с картонными сиреневыми страницами - в каждом углу по виньеточке, - Имелся у Шраера, торговца дровами. Где брал он дрова - для всех оставалось тайной. Шраер был человек могущественный: толстый (что в Петрограде восемнадцатого года уже служило знаком власти), и не водянисто-дряблый, как иные, опухшие от кипятка и глинистого хлеба, а тугой, плотный. Он имел вечно сонное, умильное выражение лица и огромную бородавку под левым глазом, тоже отчего-то усиливавшую впечатление достоинства и силы. Он лениво записывал в огромную засаленную тетрадь имя и адрес заказчика, и на другой день к тому приезжала требуемая порция прекрасных березовых дров. На восхищенные, робкие вопросы об источнике этой главной петроградской валюты образца 1918 года (апрельские ночи были холодны) Шраер скромно потуплялся и замечал, что надо же ж вертеться. Алексеев его ненавидел. Перед ним был не просто жид, но воплощение, идея жида, - и от этого жида зависел теперь и Алексеев, и все. Он не мог отказаться от услуг Шраера, отапливал комнату его дровами, добытыми Бог весть где, способствовал Шраерову обогащению - он, именно и предсказавший такое развитие событий десять лет назад! Они для того и расшатали всю русскую государственность - под предлогом защиты своих прав, которые никто не ущемлял, и отмены оседлости, которую никто не соблюдал, - чтобы теперь свободно торговать и рассказывать свои анекдоты, а русская интеллигенция чтоб была у них на посылках, - ясно же, что жиду отроду не была нужна никакая свобода и культура, а только торговля и анекдот!

"Лавка искусств" поражала изобилием; Ять горячо пожалел об отсутствии денег. Нечего было растравлять душу зрелищем этого великолепия, и он решительно прошел к Казарину.

Казарин был дома, один, - лежал на постели, укрывшись пледом; у него было холодно - ржавую печь он сегодня не топил. В комнате пахло гнилью, болезнью - даром что было по-монашески голо и чисто.

- А, Ять, - сказал он без всякого выражения, словно они виделись вчера. - Заходите, рассказывайте, что нового.

- Рассказывать долго. - Ять присел на кровать. - Что, нездоровы?

- Да, знаете... впрочем, это давно. Где вас носило, что не заходили? Пошел слух, будто вы за границу подались... Чаю хотите? Есть чай, настоящий.

Казарин всегда был несколько томен и вял, но сейчас в его слабости не было и тени притворства: лицо приобрело зеленоватый оттенок, щеки ввалились, он едва шевелился, а когда протянул руку - указать на расписную чашку, в которой заваривал чай, - Ять поразился худобе этой руки и неуверенности всех его движений. Отрастил он, кроме того, огромные ногти - желтые и кривые, хищного вида, никак не сочетавшиеся с хрупкостью, почти бесплотностью самого Казарина.

- Благодарю вас, я пил сегодня. Как вы, как Марья?

- Марья ушла, - спокойно сказал Казарин. - Она, кажется, на Крестовском теперь.

- Простите, ради Бога, - проговорил после паузы опешивший Ять. Казарин прикрыл глаза.

- Ничего, ничего. Что тут такого. Вы же не могли знать... Это давно уже случилось.

Ять ощутил при этом известии толчок счастья, которого немедленно устыдился: выходит, не только у него случается такое. Вид идиллической пары, счастливая и цветущая Ашхарумова - все это сильно уязвило бы его; он опять позавидовал бы Казарину - даже больному.

- Ушла, ушла, - повторил Казарин, не открывая глаз и не шевелясь. - И я думаю, правильно. Это должно было быть, и лучше, что так. Вы решите, вероятно, что я зол на нее, - нет. О, если бы я мог быть на нее зол... Но иногда я думаю, что и сам бы хотел... не сразу, конечно, не с начала, но чем дольше, тем сильней я подталкивал ее. Знаете, есть сюжеты... их власть велика; полюбил молодую, привязал к себе, мучил - ясно же, что уйдет, должна уйти. Бывают такие молодые, что остаются по доброй воле, и не ради тебя, а потому, что видят в этом служение. Согласитесь, так хуже. Есть тут какое-то вранье. Если хотите курить - курите, у нас теперь много всякого... добра.

Он лежал вытянувшись, говорил медленно и едва слышно.

- Вам не до меня теперь, - сказал Ять. - Я зайду еще. - И он поднялся уходить.

- Посидите, - просительно выговорил Казарин. - Посидите, вам я могу сказать... я же знаю, у вас было подобное. Мне надо говорить, я привык, что в комнате кто-то есть, и одному трудно... До сих пор ошибаюсь - доплетаюсь до этих, с лотками, и говорю: дайте нам... нам нужно... А между тем нам ничего не нужно, и я почти труп. С ней было бы хуже, но без нее... - Он неожиданно всхлипнул, из угла закрытого глаза скатилась маленькая слеза.

- Но мне казалось, она любила вас, - после паузы заговорил Ять. Казарин открыл глаза - огромные, черные.

- Она и теперь любит, - с жаром сказал он. - Конечно, любит. Это самое страшное. Она приходит иногда - вы знаете? Не может сразу уйти, и я это терплю. Что прикажете делать, ведь ей тоже трудно. Привычка, и потом, я всего третий. Первого стараются забыть, со вторым долго мучаются, с третьим впервые узнают счастье и помнят долго... В том-то вся и беда, что любит. Если б она ушла из-за того, что разлюбила, - я не мучился бы, я был бы теперь здоров... Это другой уход. Если б не давняя ненависть к этому слову, я сказал бы, что это уход идейный. Но и это не совсем то. Ей, видите ли, показалось, что там - жизнь, а здесь - только я, который боится выйти этой жизни навстречу. Опасно любить жизнь, вы не находите? Она всегда уходит.

- Я думал об этом, - кивнул Ять. - У меня, в сущности, то же самое.

- В самом деле? Расскажите! - потребовал Казарин. - Мне нужно теперь.

- Это надо рассказывать или очень долго, - улыбнулся Ять, - или не рассказывать вовсе. Я за этот месяц пережил, считай, всю российскую историю - бывшую и будущую. Там только и стало понятно, за что я ее люблю. С ней, понимаете ли, в короткое время можно успеть очень много - все ускоряется вдесятеро. Ну, а в конце, естественно, - все как всегда. Она теперь за границей, а я тут. И боюсь, что теперь это уже последний разрыв. Во всяком случае, она не вернется, да и я вряд ли уеду - я вовсе там себя не мыслю... Казарин кивнул.

- Да, там тоже жизнь... а вы выбрали смерть, и правильно сделали. Всегда надо выбирать смерть. Я у какого-то японца читал: живи так, словно ты уже умер. Это нетрудно.

- Ну, зачем же так? Бог даст, и вы поправитесь...

- Что - я? - громко и страстно проговорил Казарин. - Я теперь скелет, голая кость, и надо хоть сдохнуть с пользой, раз я жить никогда не умел. Знаете - "ты взвешен и найден очень легким"; но хотя бы это перо надо кинуть на правильную чашу. Мне теперь отсюда дороги нет, я человек конченый, - но ведь с самого начала к этому шло. Я и говорил вам, помните?

- Но почему вам не вернуться домой?

- Шутите? - Казарин посмотрел на него с неприязнью. - Нет-с, я из осажденной крепости не побегу. Нас ведь разогнать хотели, вы слышали?

- Ничего не слышал, потому и пришел...

- Чарнолускому кто-то донес, - со вздохом, словно его тяготил долгий и бессмысленный пересказ, начал Казарин. - Написали ему, что тут контрреволюция... А может, и не ему, может, и выше, - но закрыть приказали ему как изобретателю всей этой... затеи. - У Ятя застучало в висках. - Ну, тут мы сами, конечно... Есть тут один - организатор, он и мешочников привел. Публицист такой, Извольский, - не слышали?

- Где-то определенно слышал, - сказал Ять. - Сейчас не припомню.

- А я не слышал. Но я никогда публицистики не читал... Такой, знаете... живчик. Мечется, бегает, ведет разговоры... Пошляк, словом. Я поначалу к Хмелеву сунулся - Николай Алексеевич, голубчик, что вы делаете, ведь он и не филолог никакой, и не писатель подавно... Но он тогда хорошо меня осадил: сколько, говорит, можно прятаться от жизни в тетрадь да под юбку. Я обиделся сперва, но потом много думал... Знаете, трещина между нами - между мной и Марьей, я хочу сказать, - обозначилась почти сразу. Для нее все это было развлечение: вот, молодая девчонка, много читала, конечно... кружилась в полубогемной компании... тут - или живут, или чай пить приходят - все ее кумиры... да и я человек не последний... В общем, лестно, конечно, и я вполне могу ее понять. Но ведь она, видите ли, никогда и ничем за это не платила. Есть люди, которые всю жизнь - около искусства, они пьют его мед, но не знают его яда.

Э, подумал Ять, ты все-таки злишься, и сильно. Впрочем, все правда.

- Ей игры, а мне гибель, - продолжал Казарин, приподнимаясь на локте. - И я сам сказал: уходи. А она... только того и ждала.

- Как хотите, Вячеслав Андреевич, - глядя в пол, сказал Ять, - мне все же казалось, что вы шли сюда за квартирой и ничем более.

- Да я и не скрывал! - с досадой ответил больной. - Что вы меня разоблачаете, когда я сам себя давно приговорил! Виноват, кругом виноват: захотелось счастья на старости лет. Закат печальный и тому подобное. Пришел искать убежища в горящий дом: люди кричат, из окон прыгают, а я знай в спальне резвлюсь...

- А у меня, - вдруг сказал Ять, - пока я в Крыму был, квартиру отняли.

- То есть как?

- Ей-Богу. Приезжаю - уплотнили. Если, говорят, хотите - живите в кухне. Он почему-то улыбался, рассказывая об этом.

- Да, да, я слыхал про такое, - закивал Казарин. - Но чтобы без вас... Они что же, дверь взломали? Ять кивнул.

- И кто у вас там?

- Прелестные люди. Дворник наш с семьей - из деревни приехали, - фабричный какой-то, с женой и тремя детьми... Я и думать не думал, что у меня там столько места. Замечательное решение проблемы города и деревни: помните, все говорили - пропасть между крестьянином и горожанином... Вот и всё, и никакой пропасти. Если в каждую питерскую квартиру поселить по пятнадцать человек, где раньше жили трое, - скоро в деревне никого не останется.

- А хлеб кто будет растить? - слабо улыбнулся Казарин.

- Понятия не имею. Покупать будем. Теперь же свобода - зачем работать-то?

- И где же вы теперь?

- Пока - у Клингенмайера, это друг мой, историк и собиратель. У него, конечно, надолго нельзя - неловко, знаете... Так что в конце концов, может, и к вам подамся.

- Ну, к нам не зову, - неожиданно сухо возразил Казарин. - Кто же своею волей в пекло полезет...

- Ночевать негде - так и в пекло полезешь, - Ять попытался свести все на шутку. - Новую квартиру теперь не снимешь. И не хочу вам напоминать, но ведь и вы сюда пришли не за орфографию бороться...

- Да какая теперь орфография,-махнул рукой страдалец.-Про нее и не помнит никто. Теперь или они нас, или мы их-то есть мы их, конечно, никогда не опрокинем, но по крайней мере покажем миру, что тут такое делается в действительности. Не советую лезть в эту передрягу.

Ага, разозлился Ять. Мало того, что этот герой не имел никаких прав на вселение сюда, - он мне, действительному члену Общества любителей словесности, черт бы ее драл совсем, запрещает преклонить голову во дворце, который я же для них приискал! Ах, Казарин, Казарин, отвергнутый любовник, - нашел себе правду, и прислонился, и отпихивает теперь от нее всех, кто еще не втиснулся в нишку! Выплыл среди обломков корабля, ухватился за доску и ногами, ногами расшвыривает остальных: моя доска, на ней буду героически гибнуть! Прочие могут гибнуть негероически, коли уж у них так сложилось... Ах, Казарин, Казарин, какая ты все-таки дрянь - поделом от тебя ушла красивая девушка со смородинными глазами...

- Кстати, - не удержался Ять и ударил под дых. - К кому ушла ваша Марья?

- К Барцеву, - спокойно ответил Казарин. Он снова лег, вытянулся и закрыл глаза, всем своим видом показывая, что до предела утомлен разговором - а может, и вправду устал? - Помните, рыжий... бородатый?

- Боже мой, но ведь он идиот!

- Не такой уж идиот, как оказалось. Мне даже кое-что нравилось у него... Она хотела его сюда привести, но тут уж я встал горой. - Немыслимо было себе представить, чтобы Казарин, лежащий тряпкой, встал горой. - Никто из них сюда не войдет, пока тут мы... хватит уже осквернений. А ваша к кому ушла?

- К очень славному типу. Скучноват, правда... но надежен. Историк. Они вместе уехали, он ради этого продал дом. Может, все действительно правильно: я бы дома не продал.

- Удивительный вы человек, Ять, - желчно проговорил Казарин. - Как это вы умудряетесь так безопасно жить, ни в чем не замараться? Из квартиры вас выгнали прелестные люди, невеста ушла к очень славному типу... Нельзя же, в самом деле, вот так проскользить, надо же когда-нибудь и возненавидеть кого-нибудь до смерти... и подставить себя под настоящий удар... Дивлюсь вам, право.

Он сам не замечал, как почти дословно повторяет обращенные к нему хмелевские упреки месячной давности, - но теперь у него было на это право.

Конечно, думал Ять, переходя по мосту на Крестовский остров. Конечно, мне нечего там делать. Выдумали себе обреченность и купили за нее правоту. Очень просто. Я в детстве, бывало, прятался от всех в чулане: сначала мне очень нравилось, как я сейчас всех напугаю... потом начинал досадовать, что никто меня до сих пор не хватился, и наконец уже ненавидел их за то, что они так легко обо мне забыли; может быть, именно в чулане, среди собственных старых игрушек я и понял впервые, что смерть - это примерно так же: вычли меня, и никто не вспомнит... И я выходил злой, зареванный, и мать долго, долго не могла успокоить меня... Заперлись в чулане со старыми игрушками - твердый знак, государь, профессорский статус - и ждут, пока за ними придут; да никто за вами не придет! Права была девочка, что сбежала оттуда.

На прилукинской даче тоже переменилось многое: на березах и соснах, подступивших к покосившимся заборам, красовались красные треугольники и черные крути, а на самой даче вывешен был транспарант с четырьмя крупно намалеванными буквами ЕПБХ - трудно было вообразить большее неприличие. Подле каждой из букв виднелась жирная точка, словно подтверждавшая: да, за каждой буквой стоит вполне конкретное слово. Наверняка тут был вызов общественной морали - не могли же они не понимать, что у них получилось? Ять заулыбался было, но тут ему навстречу прямо из дверей ЕПБХ выпал moi-футурист Лотейкин. Он явно был не на шутку перепуган, хоть и старался соблюдать респектабельность - вот, спешу на прогулку прекрасным апрельским днем... Вслед ему неслись громовые проклятия.

- И чтобы духу твоего тут не было! - ревел Корабельников. - Сунешься - в Невке утоплю!

- Но Саша! - заячьим голосом взывал Лотейкин. - Уверяю тебя, что все...

- Спекулянтов уверяй, мародер! - пробасил глава футуристов. Из дверей вылетел и шмякнулся в грязь возле Лотейкина узелок с вещами.

- Лик-ви-дирую! - пообещал напоследок Корабельников. Из окон прилукинской дачи выглядывали хохочущие лица Краминова, Барцева и - да, в этом не могло быть сомнения - Ашхарумовой. На крыше прилаживал к трубе что-то футуристическое художник Черемных: оторвавшись от работы, он одобрительно наблюдал за изгнанием бывшего собрата.

- Вы все скоро побежите туда! - провизжал Лотейкин. - И нечего тут играть в чистоту! Я прекрасно знаю, кто еще... - тут он осекся.

На крыльцо вышел огромный, голый по пояс Корабельников, мрачно жуя папиросу. Руки его были скрещены на груди, а за спиной так и угадывались крылья пролетарского демона: одно черное, другое красное.

- Пошел вон, гнида! - заорал демон, и Лотейкин, подобрав узелок и оскальзываясь в жидкой грязи, поспешил к мосту. Поравнявшись с Ятем, он жалобно улыбнулся:

- Теоретические споры. Саша совершенно невыносим. Никаких несогласий не переносит...

- Ять, Ять! - закричала Ашхарумова, распахнув окно. - Где вы были все это время? Идите сюда!

- Не слушайте его, он врет! - вторя ей, высунулся из окна ликующий Барцев. - Он к елагинцам жрать ходил! Небось к ним теперь. Ну, они его не очень-то и примут, перебежчика.

- Если бы по идейным соображениям, никто бы слова не сказал, - захлебываясь, рассказывал Краминов. - Вот Маша к Казаринову ходит - все же знают, что он болен. Мы не звери, верно?

Маша слушала, невозмутимо стоя в углу и по-корабельниковски скрестив руки. Ять украдкой взглядывал на нее: нет, не переменилась. На ней в самом деле ничто не оставляло следа: те же круглые смородинные глаза, тот же румянец и чистый, открытый лоб. Барцев по временам перехватывал эти взгляды, словно говоря: что, хороша, да? Хороша Маша, и теперь наша.

- И чем вы тут заняты? - поинтересовался Ять.

- Да кто чем, полная свобода. Давайте и вы к нам, дело найдется. Сейчас вот к Первому мая готовимся, впервые будет в Питере демонстрация без полиции и ограничений. Думаем весь город превратить в эстраду.

- А что такое ЕПБХ?

- Единое Петроградское братство художников, - серьезно ответил Краминов. - Мы живем в эпоху сокращений, когда каждое слово сводится к букве, к знаку. В будущем сокращения должны вытеснить обычную фразу. Например, вместо "Который час?" будет сначала "КЧ", а потом какой-нибудь особенный звук...

- В будущем у всех будут свои часы, - серьезно поправил Барцев.

- А вам не приходило в голову, что это... довольно двусмысленно? - все еще полагая, что его разыгрывают, спросил Ять.

- Что двусмысленно?

- Да вот это ваше ЕПБХ. Это же можно расшифровать и... не знаю... Ежи против бешеных хомяков... Ашхарумова захлопала в ладоши:

- Браво, Ять! Да вы совсем наш! Переходите к нам, честное слово.

- А что, очень может быть. Меня уплотнили, вы знаете?

- Меня тоже, - небрежно кивнул Краминов. - Я теперь домой и не захожу. Всё - тут. Правда, Ять, давайте! Рук не хватает. Будете кубы клеить, плакаты писать...

- Да не слушайте вы его, Ять! - перебил Барцев. - Тут каждый делает что хочет. Корабельников, конечно, немножко диктатор, но иногда слушается. Мельникова, например. А Мельников вообще ничего не делает, он будущее вычисляет. У нас поголодней, конечно, чем у елагинцев. Спекулянтов не пускаем. Паек сохранился кое-какой, потом платят за "Окна"...

- Какие окна?

- Да так, пишем, - уклончиво улыбнулся Барцев. - Самописьма продаем, то есть автографы. На Сенном книжный рынок, зайдите посмотреть. Вы где были-то?

- В Крыму.

- А Таню видели? - оживилась Ашхарумова.

Ять хотел соврать - не нашел, разминулись, - но тут же разозлился на себя и на нее: какого черта ему юлить перед девчонкой?

- Да, видел. - Он посмотрел на нее в упор. - Я ведь за этим и поехал.

- Ну что, как она?

- Почти как вы, - сказал он чуть жестче, чем хотел.

Ашхарумова отвела глаза. Барцев быстро посмотрел на нее, потом на Ятя, но промолчал.

- Нет, серьезно, переселяйтесь! - спас их от неловкости Краминов. - У нас тут, правда, двое противных типов - то ли для охраны, то ли для связи с правительством... Но они в общем безобидные. Мы притерпелись.

- А Льговский что же, ушел?

- Ему поп наш не понравился. У нас же теперь и поп свой, обновленец. Говорит, что благословляет революцию. Хитрит, конечно, но рисковый: ездит по церквам, проповеди говорит... На митингах выступает. Мистерию Сашкину благословил... Ах, это все так долго рассказывать! Если вкратце, Соломин считает, что большевики должны построить красную империю. Они с Сашей чуть не задрались, но я помирил. По-моему, сейчас надо сообща, а разберемся потом...

Все это слишком напоминало разговоры в подвале Амалии фон Кирстенхардт, и Ять поднялся уходить.

- Где же вы живете? - спросила Ашхарумова.

- Пока - у приятеля... Кое-какие сбережения у меня остались, уплотнители не тронули, - но газета закрыта, работать негде... В крайнем случае приду клеить кубы.

С ним простились дружески. Ять уже вступил на мост, когда его догнала Ашхарумова.

- Простите, - запыхавшись, сказала она. - Простите, я не хотела, чтобы вы... не так поняли. Вы были у Славы, да?

- Был, - просто ответил Ять. Он не хотел помогать ей в этом разговоре и выжидательно замолк.