Чтение 26–й страницы книги ~Окаянный груз~

— Слыхал много всякого. А так не знаком, — шепотом отозвался Арцим.

— Что слыхал-то?

— Так это... Знаменитый порубежник. Сотником был в Богорадовке. Сколько рыцарей-волков в Преисподнюю спровадил, не счесть. Говорят, за Лугу не единожды ходил, а саблей-то как управляется... — Арцим цокнул языком и подкатил глаза.

— Точно знаешь?

— За что купил, за то продал. Говорят еще, жизнь его здорово попинала. И в детстве, и совсем недавно... Вдовый вроде...

— Да ладно тебе! «Вдовый»! Верить ему можно?

— Говорят, можно. В Малых Прилужанах — один из первейших рыцарей. У князя Януша на хорошем счету, пану Симону Вочапу, что полковником в Берестянке, он почитай что сын родной...

— Все! — оборвал излияния порубежника Сахон. — Молчи пока!

Он шагнул ближе к пани Либушке, но не решался привлечь ее внимание. Видел, что пани сотник на волосок от гневной вспышки, когда может за саблю схватиться не раздумывая.

Либушка смерила посмевших противостоять ей холодным взглядом. Промолвила:

— Знаешь, какое в Тараще присловье есть, пан Войцек? Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь. Ты, никак, силой нам угрожать вздумал?

— Я? — искренне поразился пан Шпара. — Д-даже не мыслил... Просто в-выхода нам ты не оставляешь.

— А что мне делать прикажешь? У порубежников закон суровый...

В это время Сахон таки дотянулся кончиками пальцев до шпоры своего командира. Легонько постучал, будто отворить ставень просил.

— Чего тебе? — пани Либушка нагнулась к уряднику с седла. Правда, учитывая разницу в росте, и нагибаться-то сильно не пришлось.

Сахон, бросая на пана Войцека взгляды поверх малинового верха шапки пани Либушки, горячо зашептал ей что-то на ухо. Командир порубежников выслушала его, не перебивая. Кивнула. Подняла голову:

— Верно ли, пан Войцек, что ты был сотником в Богорадовке?

— В-верно, пани Либушка. Как верно и то, что там сейчас сотником некий пан Либоруш Пячкур. Не ро-родственником ли тебе приходится?

Порубежница помолчала. Снова кивнула.

— Опиши-ка пана Либоруша, не сочти за труд.

— Д-добро. Опишу. Невысокий. Чернявый. Черноусый. Годков двадцать. Ну, м-м-может, чуть больше. Л-лицом на тебя похож. Пан Симон говорил, с саблей де не худо управляется. Сам не проверял, врать не берусь. Пра-авильно описал?

Либушка кивнула и, подумав, ответила на первый вопрос:

— Родственник. Братишка меньшой.

Порубежники заулыбались, по напряженному строю пробежала легкая рябь — кто-то кого-то пихнул локтем в бок.

— Он не так давно с оказией письмо присылал, — продолжила пани сотник.

— И ка-ак т-там в Богорадовке?

— Хвала Господу, спокойно.

— Рыцари-волки не тревожат?

— Так он еще в начале червня письмо писал, — пожала плечами Либушка. — Ты, пан Войцек, поди, сам еще Малые Прилужаны не покинул. Сам ведаешь, не тревожили.

— В-верно. Я бы слышал.

— Вот то ж и оно. А он про тебя тоже рассказывал... — Порубежница улыбнулась тонкими губами. — Хвалил очень.

— К-как он меня хвалить мог? — удивился Меченый и вдруг кивнул, едва сдержался, чтоб по лбу себя не хлопнуть. — Радовит! Вот болтун! Наплетет с три короба... Они, чародеи, все такие... — Он поискал глазами местного реестрового волшебника, но не нашел.

— В Хорове, — верно истолковала его взгляд Либушка. — Пан Адась Скорняга, наш польный гетман, всех реестровых чародеев собрал. Опасается, что в Выгове Контрамацию отменят... — Она вдруг встрепенулась, вспомнив о важном. — Не хочешь, пан Войцек, на своего человека поглядеть, что при телеге обретался? Поговорить, вопрос какой-никакой задать?..

— Добро. Н-не откажусь, — пан Шпара на миг оскалил зубы, не обещая ничего хорошего беглецу.

— Тогда пошли. А люди твои пускай отдохнут. Сахон!

— Здесь, пани сотник!

— С Гервасем и Аверьяном побудь с гостями. Пускай твои люди отдохнут пока, пан Войцек. Севярын!

— Слушаю, пани сотник!

— Сажай своих на конь и в разъезд.

— Слушаю, пани сотник. Арцим, Явсей, коноводов ко мне!

Пан Войцек с одобрением слушал ясные и четкие команды порубежницы, молодцеватые ответы урядников. Кивнул своим:

— Спешиваемся, односумы...

Спрыгнув с буланого, Грай бросил поводья на руки Лексе:

— Сумеешь? Тут тебе не шинок... — Порубежник злился, что раненого Хватана, с которым их связывало неполных три года службы бок о бок, пришлось оставить на попечение братьев Беласцей.

— Ты... того-этого... Не боись, — заверил его великан и сноровисто принялся распускать подпругу.

Ендрек взял повод коня пана Бутли, а тот, прихрамывая, все-таки сказывалась неглубокая, но болезненная рана от клинка предателя Гредзика, отправился вместе с Граем осматривать телегу.

— Давай, того-этого... стреножим. Пущай пасутся, — пробасил Лекса. — А сами отдохнем в холодке, приглядим. Того-этого... И волки сыты, и дело мастера боится.

Медикус до сих пор еще не привык к исковерканным поговоркам шинкаря, а потому несколько мгновений ошалело на него таращился.

— Не спи, студиозус, замерзнешь, — хлопнул его по плечу Гапей. — Я вам пособлю.

Он, весело ухмыляясь, вытащил путы из своего вьюка.

— Слыхали, как рошиоры спорили, кто больше лужичан зарубил?

— Когда? — вскинулся Ендрек. До сих пор одно упоминание угорских гусар вызывало у него дрожь и желание спрятаться в норку поглубже.

— Да уж не вчерась! — захохотал Гапей.

— Ты... того-этого... сказывай давай, — улыбнулся в кудлатую бороду шинкарь, уже догадавшись. что предстоит очередная байка. — Оно... того-этого... работать веселее.

— Верно, борода, веселее! — радостно согласился Тыковка. — Ты давай, студиозус, седла стаскивай, ты, борода, ноги вяжи коням...

— А ты, поди, сказки сказывать собрался? — прищурился Лекса.

— Да нет, борода! Я с тобой. Куда ж я денусь? Лови!

Связка кожаных ремней с петлями прыгнула в руки шинкаря словно сама собой. Закипела работа. Ендрек, в начале пути недолюбливавший ухаживать за лошадьми, с удивлением понял, что можно получать удовольствие даже от запаха конского пота, не говоря уже о тыкающихся в плечо бархатистых, теплых губах и тяжелых мордах, так и норовящих стукнуть тебя по уху.

— Так вот, односумы, слухайте! — Гапей ловко работал пальцами, не забывая оглянуться и посмотреть — здесь ли хоровские порубежники, назначенные пани Либушкой не то в помощь, не то в охрану. — Ехали как-то Жулянским трактом... Слыхали про такой?

— Обижаешь, родной, — сдержанно улыбаясь, проговорил высоченный Аверьян — выше, пожалуй, и Лексы, и пана Войцека, тоже росточком не обиженных, но гораздо уже в плечах, чем они. — С Тернова на Жулны дорога. Ее еще каменной кличут, лет сто пятьдесят назад, еще при Зориславе Ласковом, по ней в Выгов камень возили. Под Жулнами каменоломни знатные... Бараньи Лбы вроде как зовутся.

— Верно, молодец! — похвалил его Гапей. — Возьми с полки пирожок.

— Какой пирожок? — не понял Гервась.

— С маком, братишка, с маком! — захохотал Гапей. — С мясом нам ноне не по мошне.

— Со Зьмитроком при казне скоро и с капустой не по мошне будет, — угрюмо проговорил Аверьян. — Ты давай, сказывай.

— А я и сказываю! Вы ж сами перебиваете — пирожок им подавай!

— Да ты ж... — начал было Гервась, но Аверьян дернул его за рукав — мол, закройся, а то вовек сказку не услышим.

— Ехали как-то Жулянским трактом три рошиора. Во-он, навроде тех, что вы там разложили воронью на потеху. Едут, значится, и хвастают промеж собой. Один говорит: «Я в бою как саблей махну — пять реестровых лужичанских валяется!»

— Это когда ж такое... — вновь открыл рот Гервась, и опять длинный порубежник одернул его и заставил замолчать.

— Было, было, при короле Гарашке Струковиче. Ты слушай... Второй говорит: «А я еще злее в драке, почтенные мазылы. Как саблей взмахну, так десять лужичан с коня падают!» Третий только рот открыл, хотел, видно, тоже сбрехать, не поскупившись, как тут скачет порубежник трактом. Ваш ли, наш ли, не знаю, врать не буду. Только рошиоры нырь в кусты на обочине и сидят. Шапочки свои придуравушные коням на морды понадевали, а то заржут, не ровен час...

Тыковка выпрямился, потер поясницу, обвел слушателей хитрым взглядом.

— А после, как порубежник проехал, вылезли, листики сухие со штанов отряхивают... А третий, последний вдруг нос зажал и спрашивает: «А что ж от вас смердит-то так, почтенные мазылы?» А они избоченились и гордо так отвечают: «Ты не подумай, мазыл, что то от страха. То от злости!»

От громового хохота Лексы шарахнулись кони, едва не вырвавшись из рук. Ендрек боролся одновременно с пляшущим, прижавшим уши, серым пана Бутли и с желанием бросить все и схватиться за живот. Аверьян сунул кулак в бок сосредоточенно нахмурившемуся Гервасю, и через мгновение они ржали оба, как жеребчики-трехлетки. Даже оглянулись пан Юржик с урядником Сахоном и высунувшимся из-под телеги Граем. Не поняли, в чем беда, но улыбнулись за компанию.

— Ну, ты даешь, родной... Как бишь тебя?.. — вытирая слезы кулаком, проговорил Аверьян.

— Гапеем мамка нарекла, но друзья Тыковкой кличут — я не обижаюсь.

— Ну, ты даешь, Гапей. Ты б деньги мог зарабатывать сказками.

— Старым стану — буду. Ты езжай с нами. Я таких сказок много знаю — не соскучишься.

— С ними хоть так, хоть так не соскучишься, — влез шинкарь.

— Не, — помотал головой Аверьян, — не получится, родной. Служба.

— Ну, как знаешь! — не стал расстраиваться Тыковка. — Наше дело предложить. Верно, Лекса?

— А то!

— Стой, Лекса, — вдруг прищурился длинный порубежник. — Ты ж тот самый шинкарь, что в десяти верстах отсель к Выгову живет? Лекса-Бобыль, верно?

— Верно, я, — не стал спорить великан.

— Так ты теперь, выходит, с ними? Или проводить решил?

— С ними, с ними... Что мне того-этого... за развлечение в шинке сидеть? Кашу со шкварками купцам подавать? Тьфу!.. Я, могет быть, с детства сопливого мечтал странствовать. Как говорится, сколько волка не корми, а во рту слаще не станет.

— Чего? — Глаза у Аверьяна вылезли на лоб и стали словно два зейцльбержских талера.

— Да чего слышал! — хохотнул Гапей. — Не бери в голову! С ним бок о бок поездишь, не того еще наслушаешься. Как он вчера выдал про рошиоров — на чужой каравай не садись, мол. Я думал, паны Климаш с Цимошем с коней свалятся.

— А я чо? Я ничо, — скромно пожал плечами Лекса, но ни одной из своих пословиц не припомнил.

Быстро шагая, с ним приблизился пан Юржик:

— Управились?

— Ну, так долго ли, умеючи? — ответил Гапей.

— Вот и молодцы... — Пан Бутля потер синяк, оставленный навершием сабли Гредзика. — Оставайся, Гапей, с Лексой сторожить. А ты, студиозус, можешь вздремнуть в телеге. Досталось тебе этой ночью не по-детски.

Ендрек благодарно кивнул, глянул на шинкаря с Тыковкой — не обиделись ли? Не хватало еще славу командирского любимчика заполучить. В Академии он не старался набиваться профессорам в прихвостни и даже слегка гордился тем, что его наказывают и гоняют почем зря. И тут не собирался. Лекса с Гапеем не возражали. Не велика работа — сидеть на травке под деревом и глядеть, чтоб стреноженные кони не разбредались. Тут даже вздремнуть по очереди можно.

Поэтому Ендрек зашагал к телеге, сопровождаемый паном Бутлей.

— Грай все проверил, — приговаривал пан Юржик — Оси целы, тяж надорванный, так его заменить не долго. Коня для запряжки найдем... И дальше...

— А отпустят? — засомневался Ендрек.

— Да отпустят, отпустят... Сахон говорил, они тут сами с выговчанами и новым королем целоваться не спешат. Да и то представить, его так искорежило, говорят, ни один в здравом уме целоваться не полезет. Ну, и поделом...

— Зря ты так, пан Юржик, — вздохнул медикус. — Господь нас чему учит? Любить ближнего. А ты смеешься над горем человеческим.

— Ишь ты... — Бутля поджал губы, закусил ус. — Господа он припомнил. Я тех ближних люблю, кто меня любит. Вот и весь сказ. А ты припомни, как его твоей кровушкой окропить Мржек хотел. Небось он бы тебя не пожалел, а ты его...

— Я его глаза видел, — помолчав, заметил Ендрек. — Близко, близко видел. Он искренне верит, что Прилужанскому королевству под его рукой в светлое будущее дорога откроется. Верит. И выгоды своей не ищет. Вот Зьмитрок, тот так и норовит... Эх! — не договорил, махнул рукой.

— Глаза... — насмешливо протянул пан Бутля. — Я тоже хотел бы ему в глаза посмотреть. Не тогда, а сейчас. Королевство вот-вот развалится. Малые Прилужаны не сегодня, так завтра в Уховецке престол возведут да князя Януша короной увенчают. Вон Сахон сказывал, с голубиной почтой им доносят. Так урядникам не все еще расскажут... Новый великий гетман, князь люлинецкий, Твожимир за Елуч гусарские полки перебрасывает. Спроста ли? Хоровчане едва ли не отделяться удумали. Видишь, где у них теперь граница? Про Стрыпу и думать забыли, а кочевники только того и дожидаются. Лужичане лужичан за чубы таскают, а гауту — радость. А как развалится королевство, закипит междоусобица... Прикинь, что тогда начнется? Зейцльбержцы Лугу перейдут, угорцы уже сейчас нам палки в колеса ставят, а тогда открыто войну учинят. А начнут лужичанский пирог на куски кромсать, думаешь, Руттердах твой в стороне останется? Или Заречье?

— Не надо, пан Юржик, — едва ли не взмолился молодой человек. — Страшно...

— То-то и оно, что страшно. А все из-за чего?

— Из-за чего?

— Из-за гордыни! Князья уступить один другому не хотят. Ниже чести княжеской терновцы да выговчане почитают подчиниться уховецким. Вот и будем расхлебывать кровь и разор. Мы, а не князья!

— Нет, — Ендрек тряхнул головой с твердой уверенностью. — Не допустит король Юстын такого. Я ему верю. Зьмитроку не верю, а ему верю.

— Тьфу на тебя... Не принимал бы ты, студиозус, все тяготы бок о бок со мной, ей же ей подумал бы, что ты «кошкодрал».

— А думай, что хочешь, пан Юржик. Для меня не цвет знамени главное. Главное, когда друг рядом, за которого жизнь отдать не жалко.

Пан Бутля даже приостановился. Поглядел на него с уважением.

— Хорошо сказал, студиозус. Ладно, сигай в телегу. Передохни хоть до полудня.

Ендрек не замедлил воспользоваться советом шляхтича. Махнул через бортик. Вот чудо расчудесное! Его мешок лежал там же, с левого бока от сундука. Будто и не было страшной ночи... предательства, ужасной казни пана Стадзика, смертей Хмыза, Даника и Самоси. Студиозус закрыл глаза и вновь, словно воочию, увидел вчерашние события...

Когда он зашил рану Хватана, туго забинтовал, скорее даже спеленал, рассеченную грудь, подошли сразу трое: хромающие Цимош Беласець с паном Юржиком и держащийся за руку незнакомый воин — видно кто-то из дворни Беласцей. Снова пришлось шить, вкладывая в работу все умение, которого так не хватало недоучившемуся медикусу, бинтовать, промывать раны. Лекса не успевал драть на полосы вытащенные из коморы простыни, щипать корпию, подносить горелку: раненым, чтоб не так болело, и лекарю — смочить иглу и конский волос, залить рану.

Позже всех пришел пан Войцек. Синие глаза его горели неистовым огнем. Хоть сейчас в седло и мчать до самого Искороста, не останавливаясь и не оглядываясь.

— По-погляди, в-верно ли замотали, — сказал он, расстегивая жупан.

Скинул одежу на лавку и от резкого движения едва не свалился сам. Ендрек видел, как мертвенно побледнели щеки пана сотника, как затуманились суровые очи.

Хорошо, Лекса успел подхватить пана Шпару за плечи и бережно усадил на лавку.

— В-видишь, студиозус, — горько усмехнулся Меченый. — Дух мой сильнее тела...

Ендрек размотал тугую повязку, отнял две еловые досочки, пристроенные вдоль предплечья, и похолодел. Жевал что ли кто руку пану сотнику?

— Кто ж тебя так, пан Войцек?

— Медведицу ра-разбудил. Уг-уг-угораздило же. Чуть на го-олову не наступил. К-какому же зверю понравится?

— Пан Войцек, — похолодевшими губами произнес медикус. — Боюсь, не будет у тебя левой руки...

— Как так?! — Меченый даже заикаться перестал.

— Да ты ж лучше меня, небось, раны знаешь. Сам гляди — кости раздробленные не сложить, сухожилия не сшить... Нет у меня того умения. Да тут и десятка профессоров руттердахских мало будет. — Ендрек едва не всхлипнул. — Если и заживет, то саблю... Да что там саблю, ложку не удержишь...

Пан Войцек задумался. Долго смотрел на искалеченную руку, потом поднял взгляд на парня.

— Т-ты лечи, медикус, лечи... Выйдет — счастье. Н-нет — она ж левая. Живы будем — не помрем.

— Боюсь я, пан Войцек. Я ж не магистр, я ж студиозус третьего года...

— А ты н-не бойся. Ты скажи, студиозус, как ты себя вылечил, когда пан Вожик тебя саблей пропорол? За три дня зажило.

— Не знаю, пан Войцек, — честно отвечал Ендрек. — Просто захотел. Захотел выздороветь...

Он решительно отбросил пропитанное кровью и сукровицей полотно, взялся за искореженное предплечье.

— Я хочу, чтобы ты выздоровел, пан Войцек. Я очень сильно этого хочу...

* * *

— Эй, вставай, студиозус, обед проспишь! — Чьи-то цепкие пальцы вцепились ему в плечо и трясли, трясли. Без жалости и снисхождения.

Ендрек открыл глаза. Так и есть — пан Юржик.

— Нет в тебе сострадания, пан Юржик... — Ендрек сел, протирая заспанные глаза.

— Ну, ты уж выбирай. Или кулеш, или поспать. Ты кулеш хоровский пробовал? Раз попробуешь — потом за уши тебя не оттащишь.

— Да?

— Два! Он мне не верит! — пан Бутля огляделся по сторонам, словно ища поддержки. — Да к такому кулешу штоф горелки бы...

— Ну, извини, пан Юржик, — улыбнулся медикус. — Где там наш кулеш?

Парень спрыгнул с телеги, потянулся.

И остолбенел...

На толстом суку притулившегося обок дороги граба болтался Миролад. Босые ног не доставали до земли каких-то двух аршин. Голова с посинелым лицом склонилась к плечу, багровый язык вывалился из рта.

— Еще один...

— А ты что хотел? — жестко произнес пан Бутля. — Ежели бы не они с Квирыном, глядишь, и Стадзик живой бы остался. И Хмыз. Предателю прощенья нет.

Ендрек вздохнул:

— Ладно, пошли.

Есть как-то сразу расхотелось.

— Не грусти, студиозус! — Юржик потрепал его по плечу. — Дальше поедем не как изгои. Пани Либушка обещалась до Очеретни проводить. А на Очеретинских порогах завсегда можно к купеческому стругу пристать. Нас-то теперь мало. Заводных коней сговорились продать — вот и плата за перевоз. До самого Искороста доедем. Представь только — сидишь, за борт плюешь, а версты назад ползут и ползут.

Ендрек представил. Ему понравилось. Он повеселел и отправился следом за Юржиком к костру, где гоготали уже вперемешку хоровчане и малолужичане.

На раскачивающегося под легоньким ветром Миролада он старался не глядеть.