затекло от долгой неподвижности. Руки были скованы, правда, кольца кандалов
оказались обёрнуты чем-то мягким. Ноги скованы также. Он сидел в крошечной
каморке, привалившись спиной к дощатой стене. На полу - груда не слишком чистых
тряпок, окон нет. Впрочем, по ощутимому покачиванию пола нетрудно было
догадаться, что его везут на корабле. Резкой вспышкой вернулась память, и он
вцепился в обёрнутый кожей кандальный браслет, чтобы не застонать. Салладор,
Эргри... Птенцы... их Старшая... бой отчаянный и безнадёжный... падающие
тела... кровь на глитах... и, наконец, последний, отнявший сознание удар. Он в
плену. Он в руках того самого Этлау, что один раз уже чуть не сжёг Фесса на
костре. Надо думать, тот урок пошёл отцу-экзекутору впрок и он не повторит
прежних ошибок. Конечно, и гасящий магию талисман Этлау тут как тут и старается
вовсю...
отправился на дно, разом положив конец всему, чтобы не видеть торжество серых,
их ухмыляющиеся рожи, чтобы не видеть мерзавца Этлау, не слышать их голосов,
чтобы сразу - и навсегда. Грудь готова была разорваться от стона. Душу жгла не
попранная гордыня, не горечь торажения - страх, что на пути безумца Этлау
рухнула последняя преграда и теперь остановить его не сможет уже никто. А
милостивый государь наш Этлау не колеблясь отправит на костёр весь Эгест, весь
Аркин, весь Эбин и все Семиграцье, и даже не ради личной власти - ради
торжества той Идеи, которой он столь истово служит. Смерть людская для него не
зло, кровь людская - водица, оплодотворяющая ниву мира иного, "пресветло-го",
"просветлённого". . Да и чего ж ему останавливаться перед чьей-то гибелью,
ежели разлучить святую душу с грешным и грешашим телом - дело донельзя благое?
груди, уронил на них голову. Цепи загремели, словно погребальные колокола. Не
приходилось сомневаться, стражи за дверью каморки уже поняли, что ценный
пленник очухался. Сейчас доложат кому следут, а уж господин наш преподобный
Этлау не замедлит явиться, потешить душеньку, позлорадствовать, что, мол,
наконец-то изловил некромансера. И дело, ради которого он, Фесс, когда-то
вступил в Академию, так и останется несделанным.
Жизнь тут, в Эвиале, была настоящей, в отличие от сонного покоя богатенькой
Долины, где целители и погодники отдыхали от трудов праведных.
лишился всего. На тебе - тщательно проверенное тряпьё, просмотренное, наверное,
всеми магами, что на службе Святой Инквизиции. Руки и ноги скованы. Способность
к волшебству задавлена грубой силой талисмана Этлау - эх, знать бы ещё, что это
такое...
сбежать. Точнее, сбежать можно, но в это никто не верит. Считается, что человек
в открытом море неминуемо умрёт от жажды, но ещё скорее и вернее - умрёт от
страха перед смертью, как бы парадоксально это ни звучало. Потом, на суше, куда
бы его ни везли, сбежать будет значительно труднее.
Нигде ни соринки, ни пылинки, словно это - царский дворец, а не камера узника.
И, разумеется, никакой надежды найти что-то вроде гвоздя или просто железки и
попытаться отомкнуть замок кандалов.
положено кормить и давать ему справить нужду. Раз его не убили сразу, есть
надежда, что Этлау соблазнился долгими допросами.
трудом приподнялся, доковылял до низкой дверцы, от души врезал по ней
кандалами:
помчался с донесением, что окаянный некромансер, понимаешь, требует воды.
Никакого ответа. Ни да, ни нет, ни приказов заткнуться и не тревожить покой
достойнейшей стражи, ни угроз переломать все кости. Фесс выждал немного и вновь
принялся колотить в дверь наручными браслетами. Получалось громко. Оставалось
надеяться, что эти звуки всё ж испортят преподобному отцу Этлау пищеварение и
он соблаговолит-таки обратить внимание на узника.
внимание не больше, чем на крики чаек.
колотиться, разбивать себе голову о стены - никто не откликнется. Ну что ж,
господа, всё равно вы сюда зайдёте - меня выводить...
постепенно расползалась боль. Его всего словно бы пропустили через мясорубку.
Ныли суставы, обжигающе сводило растянутые мышцы, острая боль прокатывалась по
рёбрам при каждом вздохе - сейчас Фесс был лишь тенью прежнего Кэра Лаэды. Судя
по всему, поработали над ним изрядно, били уже бесчувственного. И, похоже,
преуспели. Магия смогла бы залечить раны, переломы, стянуть разорванные связки
- но не под талисманом Этлау. А он-то, Фесс, надеялся, что в бою у пирамиды ему
удалось если не обратить в пыль тот талисман, то, по крайней мере, высосать из
него все силы... Зря надеялся, выходит.
стараясь отрешиться и от поражения, и от боли - как телесной, так и душевной.
Мир вокруг него мало-помалу тускнел, плеск волн отдалялся, сливаясь в неясный
гул, стены и потолок каморки заволакивало серой мглой. Дыхание Фесса стало
медленным и глубоким, глаза закрылись. Так он дольше продержится без воды.
заслоны. Рот превратился в пылающий костёр, каждое движение языка оборачивалось
болью. Тем не менее он заставил себя не двигаться. Сидел, по-прежнему уронив
голову на руки, обхватив колени. В Серой Лиге, давным-давно, его учили - когда
нет возможности от чего-то спастись, сделай всё, чтобы насладиться этим, как бы
жутко это ни звучало. Тебе больно - призывай ещё большую боль. От такой
"защиты" впору самому очень быстро сойти с ума, но... иногда не остаётся
никакого иного выбора.
вверх, высоко-высоко, пронзает облака, оставляет позади весь этот проклятый
мир, вступает на Тропу Межреальности, двигается всё дальше и дальше, по
вьющейся сквозь бесконечность дороге, не зная отдыха, не зная усталости - до
тех пор, пока впереди не появятся знакомые горы, окружающие Долину, невысокие,
но обрывистые и скалистые, серый камень, перевитый голубыми, стекающими с
ледников ручьями, что бегут к озеру посреди самой Долины. Он видел родной дом,
он поднимался по ступеням крыльца, с запоздалым раскаянием вспоминая, что,
несмотря на все просьбы тётушки, так и не собрался заменить подгнившую и
проседающую доску.
тётушкино кресло у камина пустовало. На диванном валике - небрежно брошенное
вязание. Тёти Аглаи нет. Никого нет, ни одной живой души. Фесс поднимается к
себе в комнату, где ничего не изменилось с того самого момента, когда он,
едва-едва залечив рану, вновь сбежал в Мельин из-под пристального надзора Клары
Хюммель.
выточенный из лопатки какого-то исполинского дракона, некогда убитого молодым
Витаром Лаэдой, и, явно в подражание Архимагу Игнациусу Копперу, превращённой в
предмет обстановки; на столе - так и оставшаяся пустая бронзовая подставка, в
которой взорвался голубой кристалл, открывая Фессу
глефа, пропал отцовский меч, пропали амулеты и талисманы, всё пропало. И новое
его оружие, сработанное уже здесь, в Эвиале, пропало тоже - оно в руках
Инквизиции, если не на дне морском, для верности...
обернулся. В дверях стоял отец, ничуть не постаревший, оно и понятно - мёртвые
не старятся, тем более в воспоминаниях близких.
чужого плеча, прорванную и кое-как залатанную в нескольких местах, покрытую
давней ржавчиной. На руках - боевые перчатки толстой кожи с нашитыми стальными
пластинками, тоже очень старые, в пятнах от засохшей крови. Отец опирался на
самый обыкновенный прямой полутораручный меч, ничем не примечательной работы -
так мог бы снарядиться для боя любой ратник во множестве миров. Лицо отца,
почерневшее, с ввалившимися щеками, перемазано было и грязью, и засохшей
кровью, уже не разобрать, своей или чужой.
славой или не возвращаемся совсем.
имя. Призраком ускользать от тюремщиков - невелика мудрость. Я тоже мог это
сделать. Но не стал.
момент, при любой опасности, даже в путах или в темнице - может вот так взять и
оказаться дома, в Долине?
семьи. Ну а от кого мы его получили, ты узнаешь в своё время. Если, конечно,
окажешься достоин.
Вот точно так же я сидел в каморке, только не на корабле, а в темнице, и ждал
чуда. На рассвете меня должны были казнить.
и не дождался. Меня вывели на эшафот, и...
усугубленные отчаянием и жаждой. Я ждал до последнего. У меня были товарищи.