Чтение 26–й страницы книги ~Кесаревна Отрада~

Я нормально.

Тогда по шесть. Ты начинаешь?

Слово.

Слово. Иди, тогда я сплю.

Он взбил солому у края шатра, набросил на нее порожный плащ и улегся.

Авид потоптался у входа, потом мысленно махнул рукой, сдернул с плеча лук...

Он застрелил голубя, двух ворон и хорька, от которых просто смердело чужой волей. В час после полуночи вид растолкал брата.

Давай.

Ух... это ты. А я уж... Слушай, мне такое снилось...

Иди дежурь. Шпионов вокруг море.

Авик, слушай. Что-то вокруг неладно, понимаешь? таких снов сроду не видел...

Не знаю. Тихо все.

Вот я и говорю. Что-то не так.

Я все равно ничего не понимаю. Умираю, как спать хочу.

Ложись... Ладно, я еще послушаю, что это такое --вокруг...

Ночь звенела...

Все бесстрашие Драгана скомкалось в первые полчаса. Темь была пронизана чуждой человеку волей. Невидимые и почти неощутимые, скользили летучие тени. Темный жар спускался с небес. Драган вдруг ощутил себя кем-то другим. Золотая цепь на шее пригибала к земле, и утопала в той земле украшенная красным кровавым шитьем атласная обувь. Исчезло тощее, обвитое жилами тело. Медовое облако было вместо него, укрытое исшитыми тканями, золотым фартуком, драгоценной птичьей кожей. Но нечто иное, высшее, способное вмиг испепелить и развеять, распахивало пока что пространство, приглашая войти и принять данность. А потом вдруг рассыпалось золото прахом, и вместо стежек драгоценных нитей одежды соединялись червями, тонкими и белыми, и запах тлена заместил собой запахи благовоний...

Драган очнулся.

Руки сжимали лук и стрелу, припосаженную на тетиву. Хищная тень медленно взмывала впереди и падала, взмывала и падала. Бесчувственной деревянной рукой Драган натянул тетиву и отпустил стрелу в полет. Казалось, она почти увязла в воздухе, густом, как сахарный сироп, который уваривают весной из кленового сока, а осенью разогревают в больших медных чанах и бросают в него абрикосы...

Страшно медленно стрела прочертила короткую линию в пространстве и пронзила шею непонятной птице, похожей на огромного ворона со слишком длинной шеей. Птица издала скрежещущий вскрик и рухнула.

Драган будто проснулся еще раз.

Он стоял, весь мокрый от пота, перед палаткой. Пот стекал с бровей, норовя попасть в глаза. Руки тряслись.

Кто-то кричал и причитал впереди.

Его не пустили смотреть на убитую птицу. Не в обычае молодых людей таких лет, но он и сам не рвался посмотреть на то, чей полет он прервал.

Достаточно, что десятник потрепал его по плечу и сказал:

Ну, парень... Был в самой красе рассвет, когда его сменил Авид.

Отрада откинула полог шатра. Воздух снаружи, хоть и пах дымом множества костров, был все же свежее спертого воздуха шелковой коробки, подогретого к тому же не слишком чистым углем жаровен.

Дядюшка Светозар сильно мерз. Похоже, он простудился дорогой, изо всех сил это скрывал, мучился незаметно, но если быть рядом с ним, слышалось тяжелое, с похрипыванием, дыхание, и доносился запах душного пота, каким потеют температурящие люди.

Ночь они провели в разговоре, таком доверительном и чистом, что Отрада едва не созналась в своей грешной и безнадежной (это становилось все яснее и яснее) любви... ее просто отвлекло что-то внешнее, а потом она потеряла решимость. Дядюшка был мягок и мудр, но по каким-то признакам Отрада уловила, что все происходящее ему ненужно, что роль эту он играет по обязанности...

Монастырь, в котором он прожил две трети своей жизни, известен был как место сосредоточения знаний о земле. Известно там было даже о землях, лежащих за тридцать лет пути от Мелиоры. Ближними считались страны, до которых было двадцать тысяч верст. Континент, кажущийся огромным, простирался всего на двенадцать тысяч на запад и на жалких три-четыре на юг и север. Западнее, в океане, была россыпь островов, где жили невысокие светловолосые люди, признающие передвижение только по водам. К северу, отделенная узким проливом, лежала гористая и почти необитаемая страна. Южный океан, сливающийся с восточньм, казался бескрайним, и судам требовалось более года, чтобы пересечь его, но зато по ту сторону начинался прекрасный зеленый материк, населенный темнокожими великанами, которым рослый мелиорец был едва по плечо; великаны жили в необычных и величественных городах и владели странной магией...

Кроме рассказов о чужих землях, ей показались интересными суждения дядюшки о взаимоотношениях Кузни и реального мира. Так, он считал, что обитатели Кузни в глубине сознания знают о том, что и сами они не вполне материальны, и мир их призрачен, и именно поэтому изобрели принцип обязательной чувственной перекрестной проверки всех умственных построений; объекта, который невозможно потрогать руками, для них не существует. Но призрачными руками можно потрогать только призрачный объект тем самым они загоняют себя в порочный круг, ежесекундно убеждая себя в том, что реально только призрачное и что все прочее не заслуживает даже серьезного обсуждения. При этом они, дядюшка подчеркнул, знают, что есть что, отсюда их бесконечные терзания и поиски лучшего, запутанные и наивные мифы о рае и аде, понятие Бога, которого невозможно увидеть и постичь, бесконечные взаимоотрицаемые религии... Размышлениями о своем невидимом Боге они пытаются заставить себя забыть то, что для них недоступно...

Белее был неправ, когда творил эту свою Кузню, говорил дядюшка, потому что призрачные люди остаются людьми, и к ним нельзя относиться иначе, чем к просто людям. Обрекать же их на вечное изгнание просто потому, что им ни за что и никогда не преодолеть стены, разделяющей собственно мир и мир, существующий в воображении мира, бесчеловечно, а значит, наказуемо. И как иногда человек перестает различать сон и явь, мир может перестать различать явь плотную и явь призрачную... что, не исключено, давно уже происходит...

Да, подумала Отрада, там, где чудеса это умение, почти ремесло, там, где общение с мертвыми повседневность, там никак не додуматься до идеи Высшего существа, всемогущего и всеведущего. Но в этом-то и крылась не вполне для нее внятная ущербность здешнего миропонимания.

И вот Отрада стояла в проеме двери шатра, вдыхая дым догорающих и погасших костров. В низине стелился туман, редкий, как рыболовная сеть. Маленькие отсюда шатры, белые и синие вперемешку, проглядывали сквозь ячейки этой сети. Меж шатров бегали и суетились совсем уж крошечные фигурки...

Опасно смотреть на мир с высоты, подумалось ей.

Взрытая красная земля вдоль реки казалась подсохшей раной.

А дальше, теряясь в синей тени, отброшенной горами, курчавился мелкий лес, серела дорога, левее сияли тронутые солнцем вершины холмов, безумная оранжево-зеленая смесь, а за ними стояло море, темное до фиолета, до цвета старого свинца, хотя небо над водой было высоким, пронзительным и чистым. Не могло море отойти после вчерашней ночной бури...

Тень впереди буквально вздрагивала от таящейся под нею силы. Будто единое существо напрягалось там и устраивалось, выбирая ямку или кочку, чтобы упереться надежно лапами и броситься вперед.

Сюда, на Отраду.

Мелкие же фигурки внизу готовились ни много ни мало умереть за нее.

Злодеяние этой ночи потрясло Порфир, а чуть позже-и всю Конкордию. Мелиорские славы проникли в огромный приют, где жили и воспитывались сироты, и разрушили порохом возведенную там недавно башню для наблюдений за звездами и лунами. В бою и пламени погибли почти две сотни воспитанников...

Чуть позже стали шептаться, что башня была не просто башня, а чародейская башня для удержания штормов и что было изощрённым коварством ставить ее там, среди детей; что славы детей оберегали, а вот охранники-степняки напротив просто прорубались сквозь толпы, надеясь спасти то, что они должны были охранить и не охранили. И что вина во всем лежит на... и опасливо делали специфический знак пальцами.

Но, конечно, эта трагедия еще не могла стать причиной мятежа.

Пока еще не могла.

Будь это дети живых родителей... тогда массовые похороны, речи, внезапный взлет бесстрашия... Здесь даже мало кто знал, куда делись тела. А тела увозили по окрестным селам, по монастырям, зарывали на маленьких кладбищах хуторов и поместий, пригрозив хозяевам плеткой. И начало казаться, что все пройдет, что растечется...

Далеко на севере, на безлюдном берегу, царь Авенезер, вынесенный в своем гробу на берег, медленно растянул восковые губы в усмешке и жестом велел собираться. Тут же упали шатры, скатались и повисли на шестах ковры, вьюки оседлали серых коней, люди в синем вскочили на гнедых. Гроб царя поместили на носилках, закрепленных между двумя вороными меринами. Качнулось и поплыло назад небо...

Глава пятая

С медлительностью каменного прилива армии обеих сторон стягивались к тонкой черте речке Кипени. С каждой ночью все больше и больше костров пылало и севернее ее, и южнее. В горах схватывались отряды разведчиков, в море изредка показывались далекие единичные паруса, маячили и исчезали. Иерон не спешил, понимая, что в этой битве верх одержат не столько искусство и маневр, сколько выдержка и доблесть. И уж подавно не спешили Рогдай и Светозар...

И все же такое наращивание давления не могло продолжаться долго.

...На рассвете двадцать восьмого мая Авида растолкал брат.

Началось!.. Началось!..

Что? вскакивая и просыпаясь на ходу, выдохнул Авид. Что началось?

Ему снился дом и пожар в доме.

Вокруг громко и возбужденно разговаривали, гдето выкрикивали команды; потом ударили барабаны. Звук этих мерных ударов, отбивающих ритм чуть торопящегося сердца: ту-дум, ту-дум, ту-дум, вдруг вскинул все внутри; жар и холод одновременно, и та быстрая торопящаяся дрожь, которая только и бывает от утреннего озноба и барабанной дроби...

Десятник на ходу хлопнул их по спинам:

На вышку, ребята!

Но мы...

Иссспол-нять!

Понял, отозвался Драган, и Авид кивнул вслед:

Понял...

Трехногая вышка, сооруженная где-то в полутора полетах стрелы от реки, представляла собой сооружение высокое, но хлипкое, из связанных тонких стволов сосен и вообще каких-то шестов, к которому без необходимости старались не приближаться. Наверху его, на высоте тринадцати саженей, была плетеная площадка размером четыре шага на два. Таких вышек в порядках мелиорской армии стояло около сотни: для наблюдения за противником и отстрела шпионских птиц. Но сейчас, по разумению братьев, шпионить врагу уже не было смысла, а значит, и торчать на вышке не было никакой необходимости тем более таким классным лучникам...

Однако, ворча и оглядываясь, они все же добежали до вышки и вскарабкались наверх.

Там уже сидела Живана, деваха тринадцати лет из их же Особой сотни, служившая у сотника Нила по прозвищу "Хобот". Живана неплохо стреляла из новомодного лука с крестообразно натянутой тетивой, однако шпионских птиц чувствовала плохо, а потому лупила во всех подряд. Но лук у нее был хорош, это братья признали сразу, хотя и молча. Тетива этого черного причудливо изогнутого лука вначале шла очень туго, но потом с какого-то момента усилие ослабевало во много раз, и натянутую ее удерживать у плеча было очень легко. Поэтому целиться можно было неторопливо и спокойно, рука не уставала и не начинала дрожать даже после трех десятков выпущенных стрел...

Впрочем, свои и легкие охотничьи, из которых били птиц, и длинные прямые ясеневые луки братья все равно не променяли бы ни на что иное.

Солнце не встало, но было достаточно светло, чтобы видеть происходящее с высоты вороньего полета. Но еще не хватало света, чтобы всё и люди, и предметы, и земля обрело объем; и были моменты, когда казалось, что пейзаж вокруг нарисован довольно грубо на огромном круговом холсте...

На той стороне реки выстраивались щитоносцы. Высокие, выше человеческого роста, щиты были выкрашены черной краской или обтянуты черной кожей, и потому казалось, что кто-то провел над нарисованным берегом ровную черту. Потом сплошная черта превратилась в пунктир...

Ха! Площадка качнулась, Живана опустила лук; дикая утка сломалась в полете и свалилась кудато под ноги бегущим воинам.

Авид снял с плеча оба лука, поднял охотничий; легкая стрела сама легла на тетиву, и глаза уже привычно полуприкрылись веками, чтобы не замечать ненужного.

Есть, сказал за спиной Драган. И тут же выстрелил сам Авид. Голубка... Еще несколько дней назад он считал бы непристойным делом стрелять голубей.

Началось, тупо думал Рогдай, глядя перед собой. Поле грядущего сражения было перед ним как на ладони, и разве что правый фланг просматривался хуже за некстати вылезшим вперед всей гряды рябым холмом в серых полосках козьих троп; можно было бы разместить штаб на нем, но там слишком близко к изрезанным и заросшим горам, а Рогдай хорошо знал, чем грозит в бою излишняя уязвимость командования. Да и близость командира к одному из флангов неизбежно приводит к тому, что события на другом фланге кажутся ему менее значимыми и известно о них становится с большим запозданием...

На этой невысокой горке, совсем пологой с одной стороны и выветрившейся с другой, стояли полтора десятка заброшенных, частью разрушенных крестьянских глинобитных домов. Что они тут делали без воды, вскользь подумалось Рогдаю вчера, когда размещали штаб...

Сейчас он вспомнил об этом, потому что ему все время неудержимо хотелось пить. Ему хотелось пить перед боем еще тогда, когда он был мальчиком-оруженосцем, потом отроком, потом славом-хороборцем, потом сотником... Рогдай прошел через семьдесят шесть больших и малых схваток, но каждый раз волновался, будто перед первой.

Каждый раз ему казалось, что он забыл сделать что-то самое важное...

Свои войска он развернул тремя большими хорами: два, возглавляемые десятитысячниками Силаном Орентием (левый) и Артемоном Протасием (правый), выдвинуты были вплотную к реке, к береговым укреплениям, прикрывая полосу примерно в семь верст, а третий, отданный под команду старого стратига Вергиния, стоял позади них и между ними примерно в полутора верстах от реки. Остальную часть полосы обороны до гор и до моря удерживала конница. Берега речки в сторону гор были крутые и высокие, течение бурное и быстрое, и перебраться на другой берег там было сложновато даже для невооруженного, налегке, человека в отсутствие всяческого сопротивления. В сторону моря до дюн тянулся заболоченный луг, тоже не слишком проходимый. Собственно дюны и побережье перекрывал четырехтысячный отряд отважников, и Рогдай был уверен, что они с задачей справятся.

Если хоть в чем-то можно быть уверенным накануне большого боя...

Он уже привык и почти смирился с этой неизбежной кисло-затхлой тоской на душе. Он видел, как чернели и медленно умирали добровольцы, обученные Якуном собирать на себя эту затхлость. Он знал, что молодые чародеи и ведимы каждый день обходят воинов и разъясняют, и толкуют природу охватившей всех черной грусти и неуверенности. Да, это помогало. Вечерами назло всему и всем в лагере шло бурное, может быть, надрывное веселье. И днем никто не хотел показать, что поддается врагу... Но Рогдай знал также и то, сколько солдат задавились ремнями в лесу или в нужниках, сколько десятников и сотников бросились на мечи. И он предполагал, что сегодня их всех ждет кое-что посуровее.

Кое-что посуровее простой сечи.

Якун и кесарь Светозар (Рогдай все понимал, но просто не мог заставить себя относиться к этому мудрецу и книжнику как подобает; однако кесарь, следует отдать ему должное, наедине сказал Рогдаю, чтобы тот по всем военным делам принимал решения самостоятельно, приказов не ждал и ничего не боялся...), на вид спокойные, о чем-то тихо переговаривались в некотором отдалении. Неподалеку от них стояли совсем неподвижно кесаревич Войдан с женой. Рогдай попытался задержать взгляд на этих детях... и не смог.

Чего мы стоим на самом-то деле, подумал вдруг он, если детям достается такое...

Враг шел шестью широкими колоннами, это было отчетливо видно. Щитоносцы впереди, прикрывая стрелков. Что будет дальше понятно.

Наверное, там, на реке, уже схватились. Множество крошечных тусклых огоньков возникло вдоль частокола: лучники затеплили факелы, чтобы потом от них зажигать наконечники стрел. Степные богатыри если чего-то и боялись, то только огня.

Да, схватились. В небо взвились и лопнули со звоном сигнальные ракеты условленный знак того, что бой начался.

Скоро понесутся связные...

Венедим, получивший три дня назад под свою команду тысячу легкой пехоты, занимал позицию в первой линии обороны на правом крьше. Частокол, врытый в землю по самому срезу обрыва, был невысок, вряд ли в рост человека, но защиту обеспечивал вроде бы неплохую: по крайней мере, Венедим не мог себе представить, как его можно преодолеть со стороны реки, не разрушив предварительно. А чтобы разрушить, надо подобраться. А чтобы подобраться... Он посмотрел вниз. Темная вода неслась стремительно, пенясь на перекате. Высок и отвесен и тот берег, и этот.

Вам придется потрудиться, ребята...

Не меньше, чем потрудились наши солдаты, сооружая все это. Кроме частокола, была еще траншея с высоким бруствером шагах в ста позади. Если придется отходить то есть куда. И далее тоже траншеи, но не сплошные, а в виде ряда букв П. Для отходящих между буквами спасительные проходы, для наступающих коридоры смерти. И только потом, за этими траншеями, начинались боевые порядки тяжелой пехоты.

Движение, начавшееся на том берегу еще в темноте, продолжалось все так же медленно, сдержанно, отвлеченно как будто все происходящее не имело к тем, кто стоял по эту сторону реки, ни малейшего отношения. Щитоносцы вынесли на берег высокие шиты и вот уже час стояли за ними. Солнце взошло и светило сбоку, оделяя собой в равной мере воду, траву и людей. Далеко за линией щитов перемещались вымпела, поднятые высоко, скакали верховые, поодиночке, сотнями, куплами... Поднималась пыль. Слева примерно за версту Венедим видел это началась перестрелка через реку. Потом на том берегу прямо перед ним раздался мерный барабанный бой и сверлящий уши звук рожка. Позади линии щитов замелькали шлемы, флажки, наконечники копий.

Венедим поднял руку.

Товьсь-товьсь-товьсь-товьсь... пробежало за спиной.

Дружный слитный звук, которому нет имени, звук натягиваемой тетивы, звук напрягаемого дерева, звук стрелы, скользящей пока еще назад, назад... и слитное "ффф", изданное сотнями уголками ртов прежде чем задержать дыхание... Стрельба на максимальную дальность, в небо и в ветер.

Рука пошла вниз.

Свист и хлопок тетивы, свист стрелы все это помножено на тысячу. Счет до пяти... до шести...

Позади черты щитов стрелы стали касаться земли. Или тел. Там бежали плотно...

Еще один залп. Еще. Потом темп сбился. Мало времени было на обучение...

И все равно небо гудело.

Кто-то устал, кто-то снизил прицел. Венедим видел, как вонзаются стрелы в щиты.

Для того они там и поставлены. Для того и покрашены так притягательно для стрелка.

Трудно не выстрелить в черное...

Но вот щиты едва заметно дрогнули, задышали. Венедим нащупал древко огненного флага, сжал.

Щиты сдвоились. Между ними открылись бреши.

Он поднял флаг и медленно провел им над головой вправо и влево.

Закройсь-закройсь-закройсь...

Лучники за его спиной подхватывали с земли щиты, присаживались на корточки, пригибали головы. Венедим оглянулся. Удовлетворенно кивнул. Сплошная черепица...

И едва успел упасть сам.

Стрелы с того берега летели не со свистом с ревом. Бревна частокола гудели от ударов. А пролетя между бревнами или над самыми остриями, найдя цель, эти стрелы опрокидывали сидящих вместе со щитами и поднимались не все.

Венедим приник к бойнице.

Ничего не понимаю...

На вид просто люди и просто луки. Или это рамочные у них?

Ну конечно рамочные. Он даже вздохнул с облегчением. Ну да двое-трое натягивают тетиву, цепляют ее за зарубку на раме, передают натянутый лук вперед. Стрелок выпускает стрелу, берет следующий натянутый...

Ну, посмотрим, как это у вас отлажено.

Он встал, поднял руку.

Товьсь...

За спиной вставали. Кричали, но вставали. Махнул резко. Залп. Еще и еще.

Все же наши защищены лучше. И стрелки отменные. Падают, падают, падают враги. И даже падают те, кто держит щиты. И поток ревущих стрел ослаб. Но не прекратился.

Вскрики рядом. Можно не смотреть... День лишь начинается. Всем укрыться. Лечь.

Да, это даже не начало. Даже не обмен приветствиями. Щиты на том берегу сдвинулись вновь в сплошную линию.

Пронзительный звук рожков. А ведь как-то уж очень легко они уступили, с сомнением подумал Венедим. Он огляделся. Убитых относили в сторону, раненых перевязывали. Тех и других было немного но для бойцов, многие из которых впервые в жизни посмотрели в глаза такой вот смерти, и это было почти потрясением. Когда человек, стоявший рядом с тобой, вдруг захлебывается собственной кровью... когда корчится от невыносимой боли, от которой и кричатьто невозможно, а ты ничем не можешь помочь ему... а в ушах звон, и шершавый язык царапает шершавые губы, и кто-то впереди падает, сраженный уже твоей стрелой, и так же с муками расстается с жизнью...

А ведь по-настоящему-то еще ничего и не начиналось. И прошло добрых полчаса, прежде чем все началось по-настоящему.

Рогдай почувствовал что-то странное: будто дуновение ветра сверху. Он поднял лицо. Небо сделалось низким и холодно-хрупким. Что-то предостерегающе каркнул Якун. Да-да, хотел сказать Рогдай, ничего страшного... Тяжесть становилась невыносимой. Невидимые руки давили на плечи. Сильнее и сильнее. Рогдай наклонился чуть вперед и шагнул шаг и еще шаг широко расставив ноги, ссутулясь, принимая тяжесть на крестец и бедра. Кругом потемнело, и даже солнце стало темным. Он не уловил того мига, когда упал, просто увидел себя лежащим, увидел будто со стороны... раздавленный краб. Застонав от унижения, он повернулся, нашел опору для рук, напрягся. Он будто бы вставал с мельничным жерновом на спине. Что-то трещало. Сквозь темень он увидел Якуна, который стоял стоял! подняв правую руку со скрюченными пальцами, и что-то выкрикивал гортанно и ритмично.

Потом он вновь упал подломилась рука. А потом все как-то кончилось. Остался шум, кружение головы, желание лежать и не вставать. Железный или медный вкус во рту. Кто-то ворочал его, делал больно. Рогдай открыл глаза.

Незнакомый слав ощупывал ему плечи и руки.

Я никогда не видел, чтобы человека так корежило, сказал он. Но ты крепок, стратиг, кости все целы.

В голове чуть прояснилось. Это был Пактовий.

Ф-фу... что это было? И постой. Где все?

Кто?

Ну, здесь же было... Он огляделся. Померещилось. Ничего себе...

Кого ты видел?

Да многих... Помоги-ка встать. Я долго... так?

Минут сорок. Якун сказал: часа два проваляешься.

Вестовые были?

Были. Отпустил.

Что впереди?

Те стоят. Чего-то ждут.

Пока я сдохну... Ладно, пошли обратно.

И они пошли. Ноги не желали вставать туда, куда он хотел их поставить. Но потом и он, и они вроде бы приспособились, стали понимать друг друга...

Шатер. Полуразвалины. Расчищенная площадь, стол под навесом, горсточка людей. На все смотришь как из-под воды, из воздушного пузыря. Звук не проходит?.. Все, однако, слышно... вроде бы.

Он будто никогда не был на этом месте и людей видел впервые, хотя и знал откуда-то (из сна?), как их зовут и кто они такие.

Алексей, шепнул он так, чтобы другие не услышали. Поглядывай на меня. Если буду делать глупости руби. Понял?

Хорошо, дядюшка. Тот кивнул с излишней серьезностью, и Рогдай понял: врет, не зарубит. В крайнем случае свяжет.

И то хорошо...

Наверное, какое-то невидимое колесо там, на том берегу, сделало круг, невидимым выступом зацепило невидимый рычаг... Венедим услышал далекие команды, в небо взметнулись плотной щетиной копья с флажками, щитоносцы опрометью бросились к самому обрезу берега, под кем-то обрушилась земля, в воду полетели люди и оружие... Лучники Венедима, не дожидаясь взмаха руки командира, открыли стрельбу, целясь над самым обрезом черных щитов. И немедленно оттуда, из-за щитов, полетели в ответ ревущие стрелы. Ответный залп был плотен и меток, зловеще меток...

Венедим понимал: сейчас слишком многое зависит от того, выстоят ли его люди под этим убийственным потоком или сдадутся духом. Он неторопливо стянул с плеча бесценный тисовый двуизогнутый лук, укрепленный рогом сильного лося, воткнул перед собой в землю с десяток стрел, возложил одну на тетиву и стал выбирать глазом цель. Сплошные щиты... ага, вот брешь. Он выступил из-под укрытия частокола, вмиг прицелился, отпустил стрелу в полет и шагнул обратно. Кто-то рухнул там, в бреши; щиты сомкнулись. Следующие стрелы он пускал наугад так, чтобы они сами находили цель. Ревущие стрелы летели все гуще, совсем рядом, врезались в столбы, защищавшие его, он делал вид, что его это не касается. Одна рванула перевязь на плече, он только скосил глаза...

Его тысяча держалась, держалась...

За ревом чужих стрел он почти не слышал чужих барабанов, и поэтому начало штурма застало его врасплох.

Щиты местами остались стоять по пять из каждой двадцатки? примерно так... а прочие упали, и в бреши бешеными потоками хлынули саптахи и крайны, круглые щиты и блестящие маленькие шлемы... все они несли с собой надутые бурдюки, по два в связке, и бесстрашно бросались в поток, и поток увлекал их налево, налево... десятками они гибли под стрелами, и в какой-то момент Венедим понял, что бросили их вперед для того только, чтобы лучники его, забыв осторожность, начали высовываться для стрельбы по такой простой мишени... Да, из-за оставшихся щитов их били прицельно, едва ли не на выбор, но уже ничего нельзя было сделать, никто просто не увидел бы его команды и уж тем более не услышал бы. Бой входил в ту стадию, когда из всех команд остается одна: "Бей!"

И Венедим сам решил следовать ей.

Он хладнокровно, одного за другим, сразил семерых конкордийских (или степных? кто их теперь разберет...) лучников, излишне увлекшихся охотой на его солдат. Да, и на том берегу брал верх азарт боя, вещь страшная, погубившая многих но и многих спасшая, а кроме всего прочего, и неизбежная, как болезнь дождливой зимой-Потом чужая стрела ударила его в нагрудник и опрокинула навзничь.

Когда он встал и вернулся на свое место, река была буквально запружена массой переправляющихся солдат. Когда он вскинул привычным движением лук, левой руке что-то помешало. Он посмотрел. В нагруднике застрял огромный черный наконечник. Древко стрелы, очевидно, разлетелось в щепы. Хороший бой... Как все настоящие лучники, он презирал рамочные луки и по той же причине опасался их. Стрела на стрелу любой деревенщина окажется сильнее тебя...

В два удара он выбил застрявший в железе наконечник. Вновь вскинул лук. Можно было не целиться, и он, содрогаясь внутренне, стал выпускать стрелу за стрелой в кипящую брызгами людскую кашу.

Колчан опустел, но маленький оруженосец (не по возрасту, просто ростом не вышел) уже волок вязанку новых стрел. Припав к земле, он наполнил колчан, а оставшиеся полсотни воткнул в землю чтобы бьыи под рукой. Побежал обратно, упал и уже не встал.