Чтение 26–й страницы книги ~Войти в образ~

Продлившие осенний дождь?..

Еще одна цикада в хоре.

На следующее утро я вновь внимательно перечитал сборник. Два новых
хокку были выписаны, на сей раз в блокнот. К концу недели я знал, что ни в
одном отечественном или зарубежном издании, зарегистрированном в каталоге
Бергмана, этих строк нет. Получив подобную информацию, мне оставалось либо
обвинить Илью Аркадьевича в самовольном вписывании стихов, вероятно,
личного сочинения, либо признаться, что годы моего увлечения пропали
впустую, либо... На третье "либо" у меня просто не хватало воображения.
Первых двух было достаточно, чтобы считать себя идиотом. Ведь не мог же я,
в конце концов, считать гостеприимного пенсионера скромным замаскированным
гением. Пришлось остановиться на многоточии...

Когда во вторник я ворвался к Илье Аркадьевичу олицетворением бури и
натиска, весь мой азарт был моментально сбит коротеньким монологом:

- Не суетитесь, дорогой, мой, и позаботьтесь запереть за собой
дверь... Если бы я умел писать такие стихи, в авторстве которых вы желаете
меня скоропалительно обвинить, то сейчас, скорее всего, я ехал бы за
Нобелевской премией, а Бродский занимал за мной очередь. Так что давайте
вернемся к нашей теме, но дня через три-четыре. Когда вы поостынете. А
пока возьмите с полки пирожок. В виде вон того сборничка. Да-да, левее...
И когда будете наслаждаться парадоксами бородатого любителя вина и
математики, то не забудьте обратить внимание на 265-ю и 301-ю рубаи. Потом
можете, если хотите, запросить каталог Бергмана или любой другой, и
обвинить меня также в подражательстве Омару Хайяму, в числе прочих.

Я послушно взял предложенного мне Хайяма и позаботился прикрыть дверь
с той стороны.

Каталог подтвердил то, в чем я уже не сомневался. Названные рубаи
никогда не издавались. А в 167-й косвенным образом упоминалась Нишапурская
Большая мечеть Фансури. Построенная через семь-восемь лет после
предполагаемой смерти Омара Ибрагима Абу-л-Фатха ан-Нишапури. Более
известного под прозвищем Хайям.

В назначенный день я пришел к Илье Аркадьевичу, готовый продать ему
душу и сжечь его на костре. Одновременно. И он понял это.

- Скажите, дорогой мой, вы можете занять мне пять рублей?

Я машинально извлек помятую пятерку.

- А пять минут?

- Вот видите. А я могу. Только не смотрите на меня так понимающе. Это
не каламбур и не бред параноика. Я действительно могу занять пять минут.
Вам. Графоману из клуба. Мацуо Басе и Франсуа Вийону. Кому угодно. Я не
знаю, откуда на мне эта ноша, и мне все равно, поверите вы или нет.
Впрочем, вру - не все равно. И пригласил я вас не случайно. Старость -
паскудная вещь, молодой человек, особенно если по паспорту я ненамного
старше вас. Но за все надо платить. Поразившее вас хокку стоило мне пяти
лет жизни. Хайям - почти год. Видите угловой томик Ли Бо - лет шесть. Так
что уже почти пора. Почти.

Если вы хорошо пороетесь на полках, вы отыщете стихи, не вошедшие ни
в один сборник, не значащиеся ни в одном каталоге. Их писали в мгновения,
в подаренные секунды, куда я втискивал свои годы, сжимая их до пяти минут.
Что поделаешь, на большее сил не хватало... Но мне казалось, что игра
стоит свеч, что искусство требует жертв - а оказалось, что жертв требуют
все. Одни жертвы ничего не требуют.

Я видел, как вы берете книги в руки. Вы мне подходите, дорогой мой,
это наивно, глупо, но я скоро умру, и пора задуматься о наследнике.
Наследнике всего, что у меня есть, и креста моего в том числе. Не спешите
ответить. Идите домой, подумайте, спишите все на маразм старого идиота,
выпейте водки и забудьте. Но если списать не удастся - тогда приходите. Я
буду ждать. Всего хорошего, молодой человек. Поверьте, мне непривычно так
обращаться к почти сверстнику, но иначе это выглядело бы нелепо... Идите.

Всю неделю я бродил кругами возле его квартала, проклиная свою
впечатлительность и мягкотелость. Любая попытка сосредоточиться на словах
Ильи Аркадьевича вызывала тошноту и головокружение. Я взрослый человек,
без пяти минут кандидат, без пяти... Без пяти минут. Взаймы.

На восьмой день я зашел в знакомый двор.

Два красномордых детины в ватниках курили подле обшарпанного голубого
автобуса. Морщинистые старушки любопытно разглядывали черные с золотом
ленты на немногочисленных венках, их глазки неприлично сияли.
Родственники, соседи, да минует нас чаша сия, пьем без тоста, чужие
люди... Я кинулся по лестнице. Меня пропускали, сторонились, сзади
слышалось: "Который?.. этот самый... Родня? Нет... да пусть подавится,
кому эта макулатура надобна..."

В старом кабинете с занавешенным зеркалом никого не было. На столе
стояла чашка недопитого чая, рядом лежало... Рядом лежало завещание,
придавленное тяжелым пресс-папье. Библиотека завещалась мне. В здравом уме
и трезвой памяти. Или наоборот. Мне. И желтый листок с пятью небрежными
иероглифами и коряво записанным переводом.

Кто строил храм, тот умер.

Ветер столетий пронзает душу.

Падаю в мох вместе со снегом.

- ...Кто строил храм, тот умер, - после долгого молчания повторил
Сарт. - Ветер столетий. Везет же людям...

Мом резко встал и вышел из комнаты, смахнув по дороге с журнального
столика пузатую бутылку. В коридоре раздался писк, и сейчас же в дверь
просунулся очаровательный носик и не менее очаровательная челка, из-под
которой блестели умело наивные глазки.

- Можно? - деликатно спросили челка, носик и глазки.

- Можно, можно... - буркнул я. - Заходи, Алиса.

Алиса игриво прошлась по комнате, время от времени кокетливо
поглядывая на Сарта. Меня она, похоже, игнорировала. Ну и правильно, кто я
такой?! А тут товар подержанный, но вид имеет... Разве только души нет,
если не врет, так нам не впервой! Дырка хоть осталась?.. Ну ладно, пусть
не дырка - пустота... Залезем в пустоту, свернемся клубочком, места на
всех хватит!.. Ой, шалишь, Алиска, не про тебя такие дырки... Ну, Мом, -
он у нас великий режиссер, я, выходит, великий актер мировой
самодеятельности, а Сарт? Режиссер, актер - кто третий? Костюмер?
Суфлер?.. Великий гример?!

- Мальчики, а мальчики... - пропела Алиса, - а вы что ж тут -
совсем-совсем одни?

- Да вроде бы так, - немедленно отозвался Сарт в том же тоне. - А вы
что ж там - совсем-совсем все вместе?!

- А ну их всех, - передернула плечиками Алиса. - Дураки дурацкие...
Накурили, как в дирижабле, а диван жесткий и... Пуговицу оторвали, а
блузка импортная...

Она охотно продемонстрировала наличие отрывания импортной пуговицы.
Сарт сочувственно поцокал языком.

- И все-таки, - заявил он, - кино там разное... Разумное, доброе,
вечное. Посмотрели бы, все веселее!..

- Это жутики-то? - скривилась Алиса. - Вот где они у меня сидят! - и
для пущей убедительности она шлепнула себя пониже пояса. - Упыри эти
синюшные, вроде Стаса, оборотни недоделанные... Кровь по морде
размазывает, а сам на продюсера косится: не пора ли перекурить? Небось, в
жизни так зубами бы не клацал...

- Разумеется, - поддержал ее Сарт. - В жизни совсем не так... В жизни
мы стоим на террасе, закат полыхает в полнеба, и в кустах у старой ограды
кладбища вдруг слышится шорох - словно какой-то силуэт серым комком
метнулся за шиповник - но, может быть, это всего лишь сон... Это сон,
странный, невозможный сон, и мы летим, летим, падаем в крутящуюся агатовую
бездну, смеющуюся нам в лицо; а вокруг - пламя, и все плавится, течет, и -
глаза! - сотни, тысячи голодных распахнутых глаз, они впиваются, они
зовут, и подушка дышит влагой кошмара... А потом на востоке занимается
невыносимое сияние, и тело отказывается подчиняться, боль путает мысли; и
мы едва успеваем уйти в дыхание, голубоватыми струйками тумана скользнув в
кокон, ощущая объятья материнской среды, шероховатость камней и сочную
мякоть корешков; и все гаснет, и лунная последняя пыльца осыпается на
холм...

По-моему, девочка Алиса была близка к истерике. Она, не отрываясь,
смотрела в лицо Сарту, а я глядел на нее, боясь повернуться, увидеть,
заглянуть в пропасть, распахнувшуюся под неподвижными тяжелыми веками.

- Этого не может быть, - шептала Алиса, - это неправда...

- Неправда?! - жестко перебил ее Сарт. - А что правда? Раздеться
догола и слетать на шабаш? А ты знаешь, какой он - шабаш?! Сходи в ту
комнату, посмотри! Разве что шуму чуть побольше...

Сарт замолчал и прислушался.

- Да и здесь шуму порядочно, - добавил он секунду спустя.

Алиса всхлипнула и вылетела в коридор, словно оборвалась невидимая
привязь, удерживающая ее около Сарта. Тут только я обнаружил, что из
коридора доносится нестройный гул голосов, из которого выделяется
возбужденный фальцет Стаса: "Пустите меня! Пустите, сволочи! Я этой Прорве