Чтение 26–й страницы книги ~Путь меча~

Никогда в своей жизни не слышал я ТАКОГО звона; и неведомо для меня
было значение сказанного.

Треснула одна из опор деревянной подставки, две других не выдержали
веса старого ятагана, согнулись, спружинили, покачнулся палисандровый
постамент...

Я это видел.

Скрежетнули когти по гладкому полу, рывком разогнулись мощные лапы,
посылая чауша в воздух с неотвратимостью взбесившейся судьбы...

И это я видел.

Двое летели навстречу друг другу: освободившийся зверь, обуянный
жаждой убийства, и обнаженный ятаган Фархад, чьи ножны зацепились кольцом
за обломившуюся опору подставки, пославшую Блистающего в полет.

- ...Мунир суи ояд-хаме аль-Мутанабби! - эхом прозвучало во второй
раз. Грозно и непонятно.

А потом Чэн, словно во сне, протянул правую руку и легко поймал
Фархада за рукоять.

Впервые мой Придаток держал одновременно со мной другого Блистающего;
но разве не впервые существовал Придаток (опять это проклятое слово!) с
невесть чьей латной перчаткой вместо руки?!

Сгоряча я даже и не заметил - почти не заметил - что вновь думаю о
Чэне, как о Придатке, а потом я внезапно увидел пылающий Кабир,
проступивший сквозь стены зала, гневно заржал призрачный гнедой жеребец, и
я сделал то, что должен был сделать.

Сделал.

Сам.

Или не сам?..

Но я это сделал.

...Придаток Шешеза тяжело спустился с помоста, словно прошедшие
мгновенья состарили его на добрый десяток лет - срок, ничтожный для
Блистающего, но не для Придатка - и, обойдя убитого чауша, приблизился к
лежащему Шешезу.

Нагнулся.

Поднял.

Шешез Абу-Салим фарр-ла-Кабир молчал.

Его Придаток еще немного постоял и вернулся к мертвому зверю. Присев
у тела, он замер на корточках; Шешез осторожно потянулся вперед и почти
робко коснулся разрубленной головы с навечно оскаленной пастью.

Разрубленной.

Чисто и умело.

Как умели это делать ятаганы фарр-ла-Кабир, рубя неживое; и я еще
подумал, что легенды о Фархаде могут оказаться правдой, и старый ятаган
рубил некогда многое, о чем не стоит лишний раз вспоминать.

Окровавленный Фархад иль-Рахш по-прежнему находился в правой руке
Чэна.

Потом Шешез толкнул голову чауша, и та запрокинулась, открывая бурую
слипшуюся шерсть на пронзенной насквозь шее зверя.

Ятаганы так не умеют.

Так умею я.

О Дикие Лезвия, ставшие Блистающими - как же это оказалось просто! До
смешного просто!..

И я негромко рассмеялся. Смерть и смех - вы, оказывается, часто
ходите рядом!

Да, сегодня передо мной и Фархадом был зверь, дикий безмозглый зверь,
хищный обитатель солончаков - но, может быть, с Придатками все получается
так же просто? Так же естественно? Значит, дело не в руке - верней, не
только в руке из металла - но и во мне?! В кого ты превращаешься,
Мэйланьский Единорог? Куда идешь?!

Неужели таков Путь Меча?!

Чэн спрыгнул вниз, подошел к Придатку Шешеза и отдал ему Фархада. Сам
Шешез Абу-Салим слабо вздрогнул, когда его Придаток коснулся железной руки
Чэна; я сделал вид, что ничего не произошло, и тщательно вытерся о шкуру
убитого чауша.

Так, словно не раз делал это раньше.

- Фархад! - тихо позвал я потом (мне легче было обращаться к старому
ятагану, когда его держал чужой Придаток). - Фархад иль-Рахш
фарр-ла-Кабир!

Он не отозвался.

Он спал. Или притворялся. Или думал о своем.

Какая разница?

- Что ты хочешь спросить... Высший Дан Гьен? - ответил вместо
иль-Рахша Шешез, и голос его был неестественно бесстрастен.

- Я хочу знать, что кричал Блистающий Фархад перед тем, как...

Я не договорил.

Шешез Абу-Салим поднял на ноги своего Придатка, возвратился к
сломанной подставке, долго смотрел на нее, а потом его Придаток осторожно
положил иль-Рахша просто поперек колыбели, так и не облачив его в
потерянные ножны.

- Здесь никого нет, - бросил Шешез, отвечая на еще один вопрос,
который я так и не задал вслух. - Дитя-Придаток Фархада в другом месте. В
этой колыбели он только спит по ночам, да и то не всегда. Значит, Высший
Дан Гьен, ты хочешь знать, что кричал мой двоюродный дядя Фархад?.. Он
кричал: "Ильхан мохасту Мунир суи ояд-хаме аль-Мутанабби!" Я и не думал,
что когда-нибудь услышу этот забытый язык, да еще в своем доме...

Я ждал.

- Это означает, - сухо продолжил Шешез Абу-Салим, - это означает: "Во
имя клинков Мунира зову руку аль-Мутанабби!" Ну что, ты доволен, Единорог?

Мое прозвище почему-то далось ему с трудом.

- Аль-Мутанабби? - задумчиво лязгнул я, опускаясь в ножны. - Это
Блистающий?

И тут же устыдился собственной глупости. Раз у это аль-Мутанабби была
рука - кем он мог быть, если не Придатком?

Шешез будто и не заметил моего промаха.

- В семье Абу-Салимов, - заметил он, - бытует старое придание, что
когда южный поход Диких Лезвий увенчался взятием Кабира, и лучший ятаган
нашей семьи стал первым фарр-ла-Кабир... так вот, его Придатка якобы звали
Абу-т-Тайиб Абу-Салим аль-Мутанабби. И я не раз слышал от того же Фархада,
что в черные дни Кабира вновь придет время для руки этого Придатка.
Правда, я всегда посмеивался над велеречивостью старика, когда он в
очередной раз принимался излагать мне одно и то же...

- Во имя клинков Мунира зову руку аль-Мутанабби... - повторил я. - А
клинки Мунира - это тоже из ваших родовых преданий? И кто такой Мунир?
Имя? Город? Местность?

- Не знаю, - ответил Шешез, - ничего я толком не знаю... Я знаю
только, Единорог, что время испытаний для тебя закончилось. И еще кое-что
закончилось...

Он резко взлетел вверх и описал двойную дугу над головой своего
Придатка.

- Смерти! - взвизгнул ятаган. - Смерти, убийства, несчастные случаи,
призраки Тусклых - все это закончилось! Тишь да гладь! Вот уже две недели,
как в Кабире все спокойно! И я не могу больше, я все время жду неведомо
чего, я боюсь собственной тени... Это проклятое затишье вымотало меня хуже
ежедневных сообщений об очередных убийствах! И вдобавок этот харзиец,
пылающий ненавистью, этот Пояс Пустыни... последнее его сообщение было с
дороги Барра, что ведет к границе с Мэйланем - и с тех пор он молчит! А
сообщал, что напал на след... Выходит, однако, что след напал на него...

Шешез успокоился так же неожиданно, как и вышел из себя.

- Мир переворачивается, Единорог, как песочные часы, и прошлые
песчинки вновь сыплются в чашу настоящего... Я схожу с ума от
неизвестности, Кабир мечется от стены ужаса к двери благополучия, ты
веришь Дзюттэ Обломку и пытаешься спасти испорченного Придатка, Маскин
Седьмой из Харзы... он учится убивать, Шипастый Молчун заставляет своего
Повитуху приклепать твоему Чэну неизвестно чью руку, а Фархад глядит на
нее и взывает к руке аль-Мутанабби!.. Наверное, и впрямь настали черные
дни Кабира! А я - я плохой правитель для черного времени... слишком уж
долго за окнами было светло.

И я понял, что аудиенция закончена.

А еще я вспомнил, что в тот момент, когда в доме Гердана впервые
сжались стальные пальцы - Дзюттэ Обломок сказал почти то же самое, что и
Фархад иль-Рахш.

Дзюттэ сказал: "Во имя клинков Мунира!.."

А вечеринка - или празднество, как пышно выразился Заррахид - прошла
на редкость успешно.

Гости были милы и подчеркнуто беззаботны, Гвениль все время острил и
все время неудачно, зато Махайра - удачно, но тому же Гвенилю стоило
больших трудов не обижаться на Бронзового Жнеца; Заррахиду я
строго-настрого запретил прислуживать - для этого понадобился приказ по
всей форме о переводе эстока на сегодняшний вечер в ранг гостя - и теперь
мой Заррахид рьяно ухаживал за Волчьей Метлой и был совершенно
неотразим...

Детский Учитель семьи Абу-Салим молчал, как всегда, но молчать он
умел весьма выразительно, передавая различные оттенки настроения - и я
решил, что на этот раз Детский Учитель молчит доброжелательно. Помалкивал
и Обломок, словно растеряв с того памятного дня изрядную долю своих причуд