брата заставил его открыть глаза.
обратился к востоку, где по утрам белая звезда перебегала дорогу Солнцу. -
Смотри, плачь! Вот она, твоя сила, красавица, вот оно, твое естество, у
меня в руке! - отдышавшись, мохнатый повернулся к Гильгамешу. Было видно,
как его распирает смех. - Давай отдадим и удилище, и Инаннины клубни в
храм, где служила Шамхат! Вот так! Пусть блудницы попляшут вокруг них,
пусть устроят поминовение!
Блудницы старательно плакали над бычачьим удом, а горожане собрались на
самой большой площади, перед храмом Э-Ана, чтобы чествовать братьев. Дабы
уберечься от солнца, соорудили длинные полотняные навесы, со всех
постоялых домов притащили скамьи и столы. Хотя около Э-Ана поместилась
меньшая часть народа, довольны были все, даже те, кто сидел и пировал
прямо на земле, заполнив прилегающие к площади улицы.
размышлять над тем, что произошло, было слишком трудно, поэтому все
спешили воспользоваться возможностью забыться в хмельном веселии. Если мир
переворачивается - отчего бы не отметить это хорошим праздником! Тем
более, что большинство горожан верило: отныне центр Вселенной будет
находиться в Уруке. Вот он, центр, пьет виноградную влагу. Терракотовая
жидкость, покрытая сиреневыми барашками пены, льется ему на подбородок, на
грудь. Вот он останавливается и, вместо того, чтобы допить чашу, одевает
ее на голову Энкиду, второму центру мира. Брага течет по мохнатым космам
хохочущего великана и урукские средоточия сущего принимаются тузить друг
друга - тузить легонько, играючи, хотя любой из их ударов мог бы убить
обычного человека.
запасы, Гильгамешу стоит погрозить небесам кулаком - и оттуда посыплются
пироги, рыба, румяные бока запеченных в золе барашков. А еще -
простокваша, молоко, масло, сливки; все, чем хвасталась опозоренная
Инанна. Урукцы были уверены в этом и, отправляя в рот очередной кусок,
хлопая по налитым пищей животам, громко хвастались грядущим изобилием.
потом подойдем к Большому все, разом, и скажем: "Возьми топор, пробей в
небе дыру! Пусть кушанья со стола богов упадут на город! Пусть завидуют и
Ниппур, и Сиппар, и Киш!"
топором, поднялся бы на крышу Кулаба, чтобы испытать остроту земной меди
на небесной лазуритовой тверди. Большому было весело и легко. Он верил,
что небо сейчас очень близко. Стоит протянуть руку - и сожмешь в горсти
белую пену облаков.
произносил их имена, перед его мысленным взором вставали не малопонятные
могучие образы, а тупые морды глиняных идолов. Ударишь кулаком - и они
развалятся, рассыплются, являя свою глиняную суть. Таких нельзя было
бояться. А где нет страха, может ли идти речь о поклонении?
боги не могли не слышать их. Но теперь он казался себе настолько Большим,
что ничья ревность не могла его обеспокоить. Хмельной больше от ощущения
переворачивающегося мира, чем от браги, Гильгамеш пировал далеко за
полночь. Лишь когда из-за восточного горизонта стала подниматься розовая
от стыда Утренняя Звезда, они с Энкиду легли спать.
полстены изображением священного брака. Мрачная богиня прыгала над
чреслами глуповато закатившего глаза героя, а под ними скользил огромный
змей, смысл которого был забыт еще предками черноголовых.
беспорядочного потока ярких, хмельных сновидений, как взрослый за руку
вытаскивает плещущегося в реке ребенка.
Наступал день, но внутри храма еще стояли душные сумерки. Кряхтели,
храпели во сне вповалку лежавшие на полу пирующие. Тяжелый похмельный
покой стоял в Э-Ане. Не обнаружив стонавшего, Гильгамеш хотел было лечь,
но вдруг его взгляд упал на Энкиду. По членам Большого пробежала дрожь.
игольное ушко зрачки окружали мутно-белые белки.
светиться разум.
Там было так светло, что глаза мои болели, а я не мог закрыть их. Как не
хотелось мне этого.
брата. Он полностью находился во власти только что пережитого.
Энлиль держит его в кулаке, скоро он станет нажимать: все сильнее, до тех
пор, пока оно не остановится. Он посмотрел мне прямо в глаза: его взгляд
обжигает, словно дыхание небесного быка, которого мы убили. Но только во
сто крат сильнее! У меня все внутри болит. Он воткнул в меня раскаленный
металл, - Энкиду откинулся назад и схватился за грудь.
названного брата. - Всю ночь ты провел здесь. Если бы боги хотели напугать
тебя, они перебудили бы всех, сидящих в храме.
лежало здесь, но глаза, сердце, дыхание перенеслись к престолу Ану.
Братец, я присутствовал на суде, который устроили небеса! Ану и Энлиль
обвиняли тебя, Уту пытался защищать. Он говорил, что без их воли, без воли
высших богов смертные не могли бы повергнуть бессмертных, что на скрижалях
грядущего все это давно написано. Но Энлиль ничего не слушал. Он метал в
Солнце молнии. Они как раздувшиеся змеи впивались в тело Уту. Наш
покровитель замолчал. И тогда заговорил Ану. "Гильгамеш должен быть
наказан, - сказал он. - Но как это сделать? В нем течет кровь богов, а бег
ее не остановить, поэтому пусть в преисподнюю отправится тот, чья смерть
принесет владыке Урука боль". Брат, милый, они больше не судили тебя, зато
они вспомнили обо мне. Энлиль принялся перечислять мои грехи - и Быка, и
гору Хуррум, и хвастливые речи. - Энкиду закрыл глаза рукой. - Но больше
всего они разозлились из-за двери.
благополучно разрешится от бремени, я поклялся, что соберу молодцов,
нарублю на горе Хувавы кедров, сплавлю вниз по течению Евфрата и в
священном городе Ниппуре из дерева сделают дверь для храма громовержца. А
на ней высекут мое имя - чтобы люди знали, кто посвятил это чудо богу.
Брат, теперь я понимаю: я не обет давал небу, я хвалился силой. Хотел
подарить ниппурскому храму украшение, сделанное из священных деревьев
Энлиля. Хотел пробраться в его сад, унести любимую его драгоценность, а
потом хвалиться: вот, мол, как я умею служить богам!.. Будь проклят мой
язык, произнесший эти слова! Энлиль гневался, топал ногами, громадные тучи
сталкивались над моей головой, высекая перуны. А потом громовержец
закричал: "Вот он, Созданный Энки, смотрит на нас! Лишим его света и
воздуха! Лишим воды и пищи! Лишим очага жены и брата! Пусть Эрешкигаль
тешится над его телом, пусть бледные черви сделают кости мохнатого голыми!
Смотри мне в глаза, Энкиду, читай свою судьбу!"
руками.
доносился из-под земной толщи. - У меня нет сил бороться с болью. Я умру,
братец, умру вместо тебя. Боги желают закласть меня, как ты закладываешь
ягненка перед алтарем Энки. Когда твой нож разрезает ему горло, ты
говоришь: "Вот я, Энки и Энлиль, вот моя кровь!" Так же и мне придется
говорить, спускаясь в преисподнюю: "Я - ягненок! Я - кровь Гильгамеша!"
дуновениях жгучего летнего воздуха. Превозмогая оторопь, в которую его
ввели слова Энкиду, Большой положил ему руки на плечи и легонько
встряхнул.
приснилось, будто у него выросло мужское корневище.
Энкиду. - Это не сон.
мужчина. А губы твои дрожат как у ребенка. И грудь твоя болит не из-за
перунов Энлиля, а потому, что вчера было выпито много. Хочешь, возьми
гусиное перо, пощекочи в горле - боль выскочит сама собой! Или наоборот,
выпей еще, проспись, отлежись, это лучшее лекарство от наваждения! Тут
жаловаться богам не надо, похмелье - это человеческое, человек справляется
с ним сам.
тусклые ручейки слез.
Маккефри Энн
Каменистый Артем
Березин Федор
Конюшевский Владислав
Акунин Борис