прекрасный товарищ, учился отлично и все такое. И была у него, надо вам
сказать, одна странность. Бывало, придет он на вечеринку на хате у сынка
какого-нибудь генерала или маршала, но чуть все разбредутся шерочка с
машерочкой, он потихоньку в прихожую, фуражечку набекрень и - привет.
Думали сначала, что есть у него какая-то постоянная любовь. Так нет - то и
дело встречали его ребята в публичных местах - ну, в парке Горького, в
клубах там разных - с какими-то отъявленными лахудрами, да все с разными!
Я вот тоже однажды повстречал. Смотрю - ну и выбрал! - ни кожи ни рожи,
чулки вокруг тощих конечностей винтом, размалевана - сказать страшно... а
тогда, между прочим, нынешней косметики ведь не было - чуть ли не ваксой
сапожной девки брови подводили... В общем, как говорится, явный мезальянс.
А он - ничего. Ведет ее нежно под ручку и что-то ей там вкручивает, как
полагается. А уж она-то - прямо тает, и гордится, и стыдится - полные
штаны удовольствия... И вот однажды в холостой компании мы и пристали к
нему: давай выкладывай, что у тебя за извращенные вкусы, как тебе с этими
б...ми ходить не тошно, когда по тебе сохнут лучшие красавицы... А надо
вам сказать, что был у нас в академии педагогический факультет,
привилегированная такая штучка, туда только из самых высоких семей девиц
набирали... Ну, он сначала отшучивался, а потом сдался и рассказал нам
такую удивительную вещь. Я, говорит, товарищи, знаю, что во мне, так
сказать, все угодья: и красив, и ордена, и хвост колом. И сам, говорит, о
себе это знаю, и записочек много на этот счет получал. Но был тут у меня,
говорит, один случай. Увидел я вдруг несчастье женщин. Всю войну они
никакого просвета не видели, жили впроголодь, вкалывали на самой мужской
работе - бедные, некрасивые, понятия даже не имеющие, что это такое - быть
красивой и желанной. И я, говорит, положил себе дать хоть немногим из них
такое яркое впечатление, чтобы на всю жизнь им было о чем вспоминать. Я,
говорит, знакомлюсь с такой вот вагоновожатой или с работницей с "Серпа и
молота", или с несчастненькой учительницей, которой и без войны-то на
особое счастье рассчитывать не приходилось, а теперь, когда столько
мужиков перебили, и вообще ничего в волнах не видно. Провожу я с ними
два-три вечера, говорит, а потом исчезаю, прощаюсь, конечно, вру, что еду
в длительную командировку или еще что-нибудь такое правдоподобное, и
остаются они с этим светлым воспоминанием... Хоть какая-то, говорит,
светлая искорка в их жизни. Не знаю, говорит, как это получается с точки
зрения высокой морали, но есть у меня ощущение, что я таким образом хоть
как-то частичку нашего общего мужского долга выполняю... Рассказал он нам
все это, мы обалдели. Потом, конечно, спорить принялись, но впечатление
это все на нас произвело необыкновенное. Вскоре он, впрочем, куда-то
исчез. Тогда многие у нас так вот исчезали: приказ командования, а в армии
не спрашивают куда и зачем... Больше я его не видел...
маме, одно мне. И было извещение маме: "Ваш сын, Сергей Михайлович
Воронин, погиб с честью при выполнении боевого задания командования". В
Корее это было. Под розовым акварельным небом Кореи, где впервые великий
стратег попробовал свои силы в схватке с американским империализмом. Он
вел там свою великую игру, а Сережа там остался со своим полным набором
орденов Славы...
должно быть, может, без этой игры и нельзя. Может быть. Даже наверняка. Но
я не могу... Не умею. И учиться даже не хочу... Ну что же, подумал он с
горечью. Значит, я просто плохой солдат. Вернее сказать, я просто солдат.
Всего-навсего солдат. Тот самый, который размышлять не умеет и потому
должен повиноваться слепо. И я никакой не партнер, не союзник великого
стратега, а крошечный винтик в его колоссальной машине, и место мое не за
столом в его непостижимой игре, а рядом с Ваном, с дядей Юрой, с
Сельмой... Я маленький звездный астроном средних способностей, и если бы
мне удалось доказать, что существует какая-то связь между широкими парами
и потоками Схилта, это было бы для меня уже очень и очень много. А что
касается великих решений и великих свершений...
следователь прокуратуры, что ему удалось добиться немалого успеха: с
помощью специально подготовленной агентуры особой сыскной методикой засечь
это таинственное Красное Здание и проникнуть в него, раскрыть его зловещие
тайны, создать все предпосылки для успешного уничтожения этого
злокачественного явления нашей жизни...
вернусь к столу, из Здания мне уже не вырваться. Оно меня поглотит. Это же
ясно: оно уже многих поглотило, на то есть свидетельские показания. Но
дело не только в этом. Дело в том, что я должен вернуться в свой кабинет и
распутать этот клубок. Вот мой долг. Вот что я сейчас обязан сделать. Все
остальное - мираж...
вернуться к делу. Здесь все не случайно. Здесь все отлично продумано. Это
чудовищный иллюзион, сооруженный провокаторами, которые стремятся
разрушить веру в конечную победу, растлить понятия морали и долга. И не
случайно, что по одну сторону Здания этот грязный кинотеатрик под
названием "Новый иллюзион". Новый! В порнографии ничего нового нет, а он -
новый! Все понятно! А по другую сторону что? Синагога...
которой было написано "Выход". Уже взявшись за дверную ручку, уже
навалившись, уже преодолевая сопротивление скрипящей пружины, он вдруг
понял, что общего было в выражении глаз, устремленных на него там,
наверху. Упрек. Они знали, что он не вернется. Он сам еще об этом и не
догадывался, а они уже знали точно...
воздуха и с замирающим от счастья сердцем увидел, что здесь все
по-прежнему: туманная мгла направо вдоль Главной улицы, туманная мгла
налево вдоль Главной улицы, а напротив, на той стороне, рукой подать -
мотоцикл с коляской и совсем заснувший полицейский водитель, погрузившийся
в воротник с головой. "Дрыхнет жиряга, - с умилением подумал Андрей. -
Умаялся". И тут голос внутри него вдруг громко произнес: "Время!", и
Андрей застонал, заплакал от отчаяния, только сейчас вспомнив главное,
самое страшное правило игры. Правило, придуманное специально против таких
вот интеллигентных хлюпиков и чистоплюев: тот, кто прервал партию, тот
сдался; тот, кто сдался, теряет все свои фигуры.
поздно. Дом уходил. Он медленно пятился задом в непроглядную тьму мрачных
задворков синагоги и "Нового иллюзиона". Он уползал с явственным шорохом,
скрежетом, скрипом, дребезжа стеклами, покряхтывая балками перекрытий. С
крыши сорвалась черепица и разбилась о каменную ступеньку.
деревом двери, а дом двигался все быстрее и быстрее, и Андрей уже бежал,
почти волочился за ним, как за отходящим поездом, он рвал и дергал ручку и
вдруг споткнулся обо что-то, упал, скрюченные пальцы его сорвались с
гладких медных завитков, он ударился обо что-то головой, очень больно,
искры посыпались из глаз, и хрустнуло что-то в черепе, но он еще видел,
как дом, пятясь, на ходу гася свои окна, свернул за желтую стену синагоги,
исчез, снова появился, словно выглянул двумя своими последними горящими
окнами, а потом и эти окна погасли, и наступила тьма.
прижимал влажный, уже степлившийся платок к здоровенной, страшной на
ощупь, гуле над правым глазом. Света белого он не видел, голову ломило
так, что он опасался, не лопнул ли череп, саднили разбитые колени,
ушибленный локоть онемел, но, по некоторым признакам, обещал в ближайшем
будущем еще заявить о себе. Впрочем, все это, может быть, было даже и к
лучшему. Все это придавало происходящему отчетливо выраженную грубую
реальность. Не было никакого Здания, не было Стратега и темной липкой лужи
под столом, не было шахмат, не было никакого предательства, а просто брел
человек в темноте, зазевался да и загремел через низенький цементный
барьер прямо в идиотскую чашу, треснувшись дурацкой своей башкой и всем
прочим о сырое цементное дно...
было совсем не так просто, но приятно было думать, что, может быть,
все-таки именно брел, именно зацепился и треснулся - тогда все получалось
даже забавно и во всяком случае удобно. Что же мне теперь делать, думал он
туманно. Ну, нашел я это Здание, ну, побывал, увидел своими глазами... А
дальше? Не забивайте мне голову, больную мою голову теперь не забивайте
всеми этими разглагольствованиями о слухах, мифах и прочей пропаганде. Это
раз. Не забивайте... Впрочем, виноват - кажется, это я сам всем забивал
голову. Надо немедленно выпустить этого... как его... с флейтой.
Интересно, эта его Элла - тоже там играла в шахматы?.. Сволочь, как голова
болит...
фонтану и, перегнувшись через край, подержал влажную тряпку в ледяной
струйке. В гулю кто-то горячо и яростно толкался изнутри. Вот тебе и миф.
Он же мираж... Он отжал платок, снова приложил его к больному месту и
посмотрел через улицу. Толстяк по-прежнему спал. Зараза жирная, подумал
Андрей с озлоблением. Службу он несет. Я тебя зачем с собой брал? Дрыхнуть
я тебя сюда брал? Меня тут сто раз могли кокнуть... Конечно, а эта
скотина, выспавшись, заявилась бы завтра утром в прокуратуру и доложила бы
как не в чем не бывало: господин, мол, следователь как зашли ночью в
Красное Здание, так больше наружу и не вышли... Некоторое время Андрей
представлял себе, как славно было бы набрать сейчас ведро ледяной воды,
подобраться бы к толстому гаду и вылить ему все ведро за шиворот. То-то бы
Орлов Алекс
Посняков Андрей
Пехов Алексей
Доставалов Александр
Суворов Виктор
Флинт Эрик