перелом истории, это уже началась новая история. А перелом - это
производная по времени. Говорят, сердечники реагируют не на плохую погоду,
а на изменение хорошей. Вокруг еще солнышко сияет, тепло благорастворение
воздухов, но давление начало меняться, и сердечник хватается за сердце.
Может быть, и с историей так же? Может быть, Г.А. со своей чуткостью
реагирует на изменения, которые только-только еще начались? Не удивился
бы, хотя сам никаких изменений не ощущаю.
страшно интересно, они непрерывно сверкают вспышками и шуршат во все
стороны видеокамерами.
друг, Князь Игорь, комсомолец же, не ушел во Флору? Реликтовые звуки были
мне ответом.
Видимо, в то время он располагался на пересечении нескольких каботажных
если и не порог, то, во всяком случае, тропинок. Чуть ли не каждую неделю
в его удобной южной бухточке бросало якорь какое-нибудь судно, чтобы
пополнить здесь запас пресной воды, снабдиться вяленой козлятиной, а то и
спустить на берег очередного ссыльного.
жаргонным словечком _п_р_и_к_а_х_т_ы_, что соответствует примерно нашему
понятию "крестник". Были там крестники Калигулы, крестники Клавдия,
крестники Тиберия. Возомнившие о себе сенаторы, проштрафившиеся артисты,
иноземные князья, мастера и любители красного словца, непотрафившие
реформаторы - некоторые при семействах и скарбе, а некоторые без ушей, без
языка, иногда без гениталий.
близкие. А полуголый, вываренный в кипящем масле, облезлый
профессиональный бандит был социально чуждым. Строго говоря, он был даже
недостоин ссылки: если уж на него не хватило масла, то место ему было, без
всякого сомнения, на кресте, а не в светском обществе. Поэтому первые
недели пребывания его на острове были омрачены инцидентами.
точки зрения гордых прикахтов. Они стремились исправить упущение властей -
и не преуспели.
их и вместе с Прохором съел, зажарив на угольях. Затем были изувечены
четверо рабов сенатора Варрона, посланные отомстить за собак. Бандит лишил
их гениталий, чтобы они в дальнейшем ни в чем не превосходили своего
хозяина.
офицеры Четырнадцатого легиона. Облава кончилась ничем: сожгли пустую
развалюху, в которой ютился он с Прохором, разбили единственный его горшок
со вчерашней похлебкой да захватили несколько коз, случившихся неподалеку
и вряд ли ему принадлежавших.
пастухами-фригийцами, а бандит со своим Прохором, нагрузившись скарбом
сенатора Варрона, ушел в горы. Таким образом, развеселое приключение
изнывавших от скуки крестников трех императоров превратилось в тяжелую и
бессмысленную войну с аборигенами, окончившуюся лишь месяц спустя
капитуляцией на достаточно унизительных условиях.
наблюдателя, это было чисто растительное существование. Он ничего не
делал, только ел да спал. Приносил воду и добывал пищу Прохор. Иногда
приходили пастухи. Не здороваясь, садились у костра и пили кислое вино,
принесенное с собой в облезлых мехах. Тогда Иоанн напивался. Иногда ему
хотелось женщину. Свободных женщин на острове не было. Он обходился
козами. Никаких иных желаний у него не возникало. Собственно, он был
счастливейшим человеком своего времени: ему не надо было работать, и все,
чего он желал, было у него под рукой.
тревогой и изумлением впитывал их в свое сознание часами напролет, валяясь
на шкурах в убогом шалашике. Началось это, несомненно, от римского яда,
когда он трупом плавал в луже собственной блевотины на полу экзекуторской.
Это продолжалось сквозь нестерпимую боль, когда его варили у Латинских
ворот. И с тех пор это не прекращалось. Были ли это голоса, теперь уже
вполне ясно и внятно рассказывающие ему о принципах и законах бытия?
Возможно. Возможно, это были именно голоса. Были ли это видения, яркие и
огромные, видения того, что было, того, что будет, того, что есть? Да,
очень может быть. Он видел. Он видел, он обонял, он осязал, он ужасался и
восторгался. Но он не участвовал.
его к какому-то великому деянию и наделяют его для этого нечеловеческим
знанием, - _в_с_е_з_н_а_н_и_е_м_ наделяют они щедро его. Но по мере того,
как сознание его наполнялось, по мере того, как вселенная вокруг него и в
нем самом становилась все огромнее, все понятнее, все яснее в своих
неисчислимых связях, протянутых в прошлое и будущее, все проще в своей
неизреченной сложности, - по мере того, как все это происходило, он все
тверже укреплялся в мысли, что никаких богов нет и нет демонов, и нет
магов и чародеев, что ничего нет, кроме человека, мира и истории, и все
то, что озаряет его сейчас, идет не извне, а изнутри, из него самого, и
что никаких таких особенных деяний не предстоит ему, а предстоит ему
просто жить вечно, со всей вселенною внутри.
рыбу, или глотал квашеное молоко, или подбирался к похотливой козе, он
оставался прежним Иоанном-Агасфером, и даже не Иоанном-Агасфером, а
попросту Иоанном Боанергесом - диким, хищным, простодушным галилеянином,
не знающим грамоты и живущим только пятью чувствами и тремя вожделениями.
Даже память об Учителе уже потускнела в нем, оставив лишь смутное ощущение
неопределенной ласковой теплоты.
мести и ненависти. В часы бодрствования сверхзнание его спало в нем, как
Левиафан в толще вод, и если бы в такие часы его спросили, например,
почему восходят и заходят небесные светила, он просто не понял бы вопроса.
И если бы самому ему пришло в голову задаться вопросом, почему, например,
дети похожи на родителей, он бы только подивился неожиданному баловству
мысли, узревшей вопрос в естественном порядке вещей, а искать ответ он бы
даже не попытался.
правило, это случалось в минуты крайнего раздражения, когда настигали его
приступы нетерпимости к людям, к их глупости, к их самоуверенной
болтливости, к их рабскому наслаждению собственным ничтожеством перед
высшими силами - богами, жрецами или властями, - к их животному.
возле тлеющего костра шла неторопливая, специфически мужская беседа под
молодое самодельное вино. Обыкновенным путем разговор от женщин перешел на
коз, и пастухи с большим знанием дела принялись втолковывать Иоанну и
Прохору все тонкости этого приятного занятия: по каким признакам следует
выбирать животное; каким образом надлежит подготовить его к употреблению;
а главное, какие меры надо принять, чтобы и в удовольствии ничего не было
потеряно, и чтобы не случилось скверного - чтобы не зачать чудовище.
козлиного поворота ее. Но когда пастухи понесли чепуху о козлолюдях, об их
ужасном облике, об их кровавых повадках, когда вранье пошло громоздиться
на вранье, когда наперебой и безудержно пошли мешаться авторитетные ссылки
на богов и дедов, когда под треск раздираемых на грудях козьих шкур пошли
в ход свидетельства очевидцев и непосредственных виновников, вот тогда
Иоанн-Агасфер не выдержал. Он заговорил. Он сказал этим крикливым дуракам,
что потомство коз от людей невозможно. (Он только что с совершенной
ясностью понял, что знает это и, более того, совершенно точно знает,
почему это невозможно.) Он попытался объяснить им, почему это невозможно.
Впервые в жизни он ощутил, как это мучительно, когда все понимаешь, но не
хватает слов. Лингвистическое удушье.
землю. Он сплетал и расплетал пальцы, силясь продемонстрировать механизмы.
Он заикался, как паралитик. Он заплевал себе всю бороду. Пастухи в ужасе
разбежались, и он остался один - только Прохор рядышком с привычной
сноровкой орудовал стилем по мятому листу грязноватого пергамента. Иоанн
заплакал, швырнул в него головешкой и упал лицом в землю.
рассказчиком. И очень скоро обнаружилось в нем четвертое вожделение: жажда
делиться знанием. Это было что-то вроде любви. Здесь тоже нельзя было
торопиться, а надлежало быть (если хочешь получить исчерпывающее
наслаждение) обстоятельным, вкрадчивым, ласковым и нежным к слушателю.
Приступы внезапного раздражения его против людской тупости, самодовольства
и невежества не прекращались, но теперь сверхзнание его уже не нуждалось в
них, чтобы изливаться совершенно свободно. Теперь ему достаточно было лишь
корректной оппозиции. Это заставляло Иоанна искать партнеров.
начитанные и исполненные любопытства к окружающему миру. Разумеется, с его
высоты начитанность их представляла собою всего лишь систематизированное
незнание, более или менее сложный комплекс неверных, ошибочных или
неточных образов мира, но образование вооружило их логикой, скепсисом и
пониманием извечной невозможности объять необъятное.