чару.
требовательной длани московского володетеля? Где ты, Китеж-град, прибежище
родимой старины, град отчих заветов непорушенных! Где ты?!
Глава 23
красивую на земле, самую дорогую, дороже никого нет, кроме самого Господа!
когда изнемогаю духом, и слабею, - только подумаю, как бы мне ткнуться тебе
в грудь, и замереть, и чуять твою сухую ладонь на своей голове, и всякая
забота, и злоба, и труднота отступают и стихают, и уходят боли и немощи.
ласковую руку, и покой, исходящий от тебя; как было бы хорошо век оставаться
дитятею, и век была бы ты... И жизнь, и солнце, и все сущее окрест, тоже не
менялось бы никогда? Не проходило ни злое, ни доброе, не утихали ни мир, ни
война, ни болезни, ни скорби, ни горе, ни радость?!
своя великая благодать. И детство пройдет, как и мужество, как и старость,
как и вся жизнь, и ничего доброго не бывает с теми, кто тщится задержать,
остановить сущее, кто и на возрастии продолжает быть дитем, а не мужем,
прячется за спину родительскую, не ведая, что уже и жалок, и смешон в
позднем малолетствии своем. Нет! Суждено нам уходить от ласковых материнских
рук, уходить в большой и суровый мир, суждено и надобно, и так заповедано
Господом: "не умрет зерно, но прорастет". Суждено и надобно, дабы из дитяти
вырастал муж, и вершил, и думал то, о чем уже не учили, чего не знали еще
престарелые родители дитяти. Приходит час, когда надо уйти, когда надо
расстаться с тобою, так же, как и с детством своим.
и по-другому добр? Тебе уже не понять, и не надо понимать, мама! Ты вечно
пребудешь со мною такая, какая ты есть! В мечте, в воспоминании, в тайная
тайных души, в слезе, пролитой над твоею могилой, в той влаге, что осеребрит
ресницы воина в дали далекой, на чужой земле, при одном воспоминании о тебе.
Я ухожу от тебя! Забываю? Нет! Вечно помню, вечно, до гроба, буду любить
тебя, и жалеть, даже тень твою, даже далекую память о тебе... Я ухожу!
Ухожу, как и всякий, ухожу от тебя...
бы ни был, кем бы ни стал, сколько б ни минуло лет!
***
и пробовала толковать ему, что только на его ученьи и держится теперь вся
надежда семейная, - зато влезал во всякое хозяйственное дело, неумело
приказывал холопам, сам, стойно отцу, брался за неподобные сыну великого
боярина мужицкие дела: за топор, тупицу, кузнечное изымало или рукояти сохи.
Яростно мял кожи, выучился скать свечи и тачать сапоги...
посты, молиться по ночам, стоя босиком на холодном полу изложни, вести себя
стойно монаху, истязая плоть гладом и жаждой. Мария не раз приступала к
отроку, толкуя, что он еще мал, что пока плоть растет и цветет, можно
понапрасну заморить себя, подорвать, навечно лишив здоровья...
кормить, молча вставать и уходить из-за стола. Мария, в одночасье, не
выдержала: выбежала вслед за сыном, с куском пирога в руке:
раз едят на дню! А ты что ж? Один раз, да? - В голосе у нее зазвенели
близкие слезы. - Все добро, но в свое время! Ну же! - Она привлекла к себе
слегка упирающегося сына, сама опустилась на лавку:
глазки, ну? Подыми рожицу, погляди на меня!
отворачивая лица, но крепко сжав губы, и вдруг крупные слезы, горохом,
покатились у него из-под прикрытых век. Мария растерялась, уронила руку с
пирогом:
дитеныш ты мой глупенький... - Нашарив край лавки, она отложила злополучный
пирог и крепко обняла Варфоломея, вдруг ощутив со страхом, что и этот ее
малыш скоро уйдет, отодвинется от нее, что уже сейчас в нем растет и зреет
что-то свое, чуждое ей и несгибаемое, и тотчас и подосадовала на себя:
курица! Словно наседка над цыплятами, а им взрослеть!
упираясь в грудь матери и склоняя голову, он заговорил с тихою горячей
убежденностью:
быв, в середы и в пятны молока не ел! Я теперь обещался Богу, чтобы избавил
меня от грехов! - присовокупил он еще тише и еще ниже опуская голову.
мой, вон какое личико у тебя чистое, ну? Не видимо на тебе знамений
греховных!
глаза Марии:
любви к нам, детям своим! Сказано, ведь: "Никто же чист перед Богом, аще и
един день живота его будет, никто же есть без греха, токмо един Господь"! -
Он произнес священные слова отчетливо и строго, словно в мгновение ока
повзрослев. Но и тут же трепещущею рукою легко-легко, едва касаясь перстами,
провел по материной щеке, и Мария безотчетно вздрогнула от этой, такой
детской и вместе такой задумчиво-мудрой ласки отрока.
постигнуть совсем.
"Се бо в беззаконии зачат есмь, и во гресех роди мя мати моя". Это не про
тебя одну, это про всех про нас, мама! - с торопливою нежностью, но и
настойчиво, промолвил он. Мария лишь молча прижала к своей груди голову сына
и стала гладить шелковые льняные волосы, словно невесть чего устыдясь...
остывший кусок пирога, который ему, конечно же, как ребенку, хотелось бы
съесть, но тогда обрушилось бы все, с таким трудом возводимое им здание
подвига, а этого Варфоломей уже не хотел совсем, ибо только подвиг должен
спасти их всех: надобно переделать себя самого, а тогда, безо всякия брани,
можно станет переделать и московитов! Недаром он когда-то, полуторагодовалым
малышом, взбирался, и взобрался-таки, на страшную для него, в те поры,
лестницу!
что спина у нее стала круглиться, сутулиться, что уже и движение ее шагов не
то, легко-стремительное, как было раньше, как было всегда доднесь, и понял,
с пронзительной горечью, что мать стареет и уже в чем-то главном перестает
его понимать, понял, постиг, с такою острой недетской болью и страхом, что
чуть было не побежал ей вслед, чтобы только для ее тишины и радости взять
клятый пирог из материнских рук... Ведь можно бы и не есть, а после скормить
братику! - запоздало подумал он, но тут же и отверг: такое значило
соблазниться ложью одновременно и перед матушкой и перед Богом.
домашнею божницей встал на колени и начал горячо молиться, призывая Творца
на помочь себе, как уже было не раз и не два:
рождения моего благодать Твоя и знамение Твое были на мне, - дай же мне,
Господи, измлада, всем сердцем и всею душою полюбить Тебя!
моей! Ты еси Бог мой! Яко, егда сущу ми во утробе матерни, тогда благодать
Твоя посетила мя!
Ты же, Господи, прими мя, и присвой к Себе, и причти к избранному Тобою
стаду! Яко Тебе оставлен есмь нищий, и из младенчества избавил мя, Господи,
от всякия скверны, плотской и душевной! Сподоби мя, Господи, творити,
святыню в страхе Твоем!
не прикоснется ко мне! Но да прильнет душа моя во след Тебе, меня же да
приимет десница Твоя!
радоватися радостию мира сего, но исполни мя, Господи, радости духовныя,
радости и сладости неизреченной!
его полусмеженными очами. Верно, это и было то самое, дивное, незримое
обычному взору (быть может, Фаворский свет?!), которое ему так хотелось
узреть во время молитв и постов.
***