знали, как лечь, как приклонить голову, маялись, шли, спотыкаясь, в
полубреду, с налитыми кровью глазами... Падали наконец, и только тут,
умирающих, освобождали их от страшного хомута...
потому не пытался бежать. На ночлегах, похлебав жидкого варева, молча
валился на траву, засыпал, берег силы. Непросто пешему, и так-то сказать,
даже и по своей, охочей, надобности добраться до Кафы! Баб с детями иных
хотя везли на телегах: мало толку погубить в степи нажитое добро! За трупы
не заплатят кафинским серебром, и обожравшийся падалью ворон не прокаркает
своего <спасибо> татарину...
осторожные разговоры сотоварищей: <Вот бы бежать! Ты-то знашь степь, не
впервой, гляди, и татарский ясак понимашь?> Понимал. Слово-два кидал
татарину, когда над головой угрожающе вздымалась ременная плеть. Помогало,
отходили ворча, когда и добрели, уведавши, что полоняник понимает ихнюю
молвь, а что толку?!
спать на соломенном ложе, а не на земле, все обовшивели. От женок,
бредущих рядом, остро пахло не по-хорошему. Что скот! Скот и был, <райя>,
товар, нелюди...
воздухе. Полон выстроили на истоптанной скотом, густо покрытой навозом
площади. Генуэзские фряги расхаживали по рядам, открывали рты: целы ли
зубы? Тискали груди у женок, прикидывали, сколько дать за товар, сбивали
цены. Хозяева горячились, в свою очередь щупали мускулы, кричали, что
товар хорош: подкормить, дак холоп будет добрый!
плетью, не вставая, покорно клонили головы, было уже все равно! Гребцом ли
возьмут на галеру, еще ли куда - все едино...
кричит: <Мамо! Мамо!> - и мать бьется в руках у татарина, рвется за сыном.
И чего кричит, глупая! Все одно уведут! Иного родишь, коли купит тебя в
жены какой татарин... Вот двое гостей торговых щупают, вертят перед собою
высокую девку в лохмотьях некогда богатого сарафана со строгим,
иконописной красоты, измученным лицом. Верно, боярышня какая али богатого
мужика дочь. Обсуждают, качая головами, стати рабыни, цокают, спорят,
вновь и вновь бьют по рукам. На рынках Средиземноморья русский товар в
великой цене, а русские рабыни считаются самыми красивыми среди всех
прочих.
пасти стада, замерзая в степи. Лучше - к хозяину-купцу, а всего веселее,
коли сделают тебя из рабов гулямом, воином! Тут уж не зевай, из таких
выходили и большие люди, выкупались из рабства, сами становились беками,
предводительствуя такою же, как и они сами, набранною со всех стран и
земель разноязычной толпой. Поклонялись Мехмету, забывая веру отцов,
заводили гаремы, даже язык свой, на коем мать когда-то пела песни, баюкая
в колыбели, вспоминали с неохотою, лишь для того, чтобы выругать
нерадивого раба... Ну, таковая судьба - одному из тысяч! А тысячам - пасть
в сражениях, замерзнуть в степи, умереть на цепи у весла в душном трюме
генуэзской галеры. И уж редко кому - воротить когда-нито на родину свою, к
пепелищу родимого рода, к могилам отцов, где вместо сожженных или
изгнивших хором встретит его крапива в человечий рост да новые, выросшие
без него поколенья с удивленным любопытством будут озирать незнакомого, до
черноты загорелого старика в ордынском наряде...
красивой бороде, и Васька рванулся было к нему:
Вельяминова встретились на миг, только на миг! Боярин покачал головой: не
было лишнего серебра, да и как поглядит еще на него Мамай, начни он
выкупать русский полон! Проехал мимо, еще раз оглянул на отчаянно
потянувшегося ему вслед русича, закусил губу до крови... Ожег плетью коня,
и тот, вздрогнув, перешел в скок, понес боярина наметом прочь от скорбных
рядов, от непереносного укора русских родимых глаз, от всей этой толпы
мужиков и женок с дитями...
учнет деять по-своему, усиливая Дмитрия и отсекая от себя саму возможность
поднять русскую землю противу московского самодержца! А тогда - зачем он
здесь, зачем?!
остановился внимательноглазый татарин в богатом мелкостеганом халате и
прошает что-то, а продавец, хозяин Васьки, торопливо объясняет, что
раб-урусут балакает и по-татарски, и по-кафински, и по-гречески, а потому
за него мало предложенной платы и пусть гость приложит к цене раба еще два
серебряных диргема.
ускакал, и, когда покупатель окликнул Ваську по-татарски, проверяя, не
наврал ли продавец, он вздрогнул, не сразу поняв, о чем речь, вспыхнул,
сглотнул голодную слюну, ответил наконец на повторный нетерпеливый вопрос
татарина. После произнес несколько слов на фряжском и греческом.
поманил Ваську:
спрашивал. Ждал лишь, когда накормят. Да еще оглянул на женочий ряд,
последний раз пожалевши глазами полюбившуюся женку, с которой было
перемолвлено на пути слово-два и к которой уже подходил очередной
покупщик. <Прощай и ты!> - подумал и, свеся голову, заспешил вслед за
новым господином своим...
швырнул дорогой опашень в подставленные руки слуги, скидывая на ходу
сапоги, повалился в кошмы. Почти застонал, зарывая лицо в курчавый мех.
Подняв глаза, увидел перед собою сидящего на корточках отца Герасима.
своего боярина. - Помоли Господа, да вдаст тебе в ум мысль здраву! -
негромко попросил поп. Иван глянул бешено, желая не то закричать, не то
заплакать.
Москве тоже зазорно, что ты тут сидишь, в Орде Мамаевой!
моей захочет! И Акинфичи не позволят ему!
век не наздравствуешьси! Хоть сам тогда кликни Магомета да забудь Господа
нашего Иисуса Христа!
Мне от Господа моего не отступить, на земную прелесть неможно променять
жизнь вечную!
верно - до умертвия, и не умел, и не мог отступить Господа своего по слову
Спасителя: <Возлюби Господа своего паче самого себя>.
противу великого князя пробилось к нему отчаянное, облившее холодом сердце
прозрение. Быть тут - надобно стать таким же, как они, ордынцем и не
мечтать ни о чем другом уже, и не спорить с властью того, кто сидит по
праву рождения своего там, на Москве, поддерживаемый и прославляемый
всеми. А тут, в Орде Мамаевой, у этих измельчавших, потерявших мудрую
дальновидность степных правителей, где копится глупая злоба противу Руси,
здесь он не нужен, и не здесь искать бы ему отмщенья своему ворогу и
услады гордости своей, восставшей противу неодолимого хода времени.
уже когда Герасим тихо вышел, отрицая покачал головой. Навряд теперь
простит его князь Дмитрий! Да и... Не хотелось прощения! А раз так -
надобно ехать в Тверь! И бросить все? Бежать от Мамая? Уйти в частную
жизнь, схоронить себя в дареных тверских поместьях, признав, что жизнь
нелепо окончена и ничего, кроме дряхлой старости, не светит ему впереди?
Где-то жмутся сейчас друг ко другу нераспроданные русские полоняники. Чьи
трупы, ежели падет мороз, найдут на заре примерзшими к холодной земле?
Слуга осторожно заглянул за полог. Его уже давно звали к вечерней трапезе,