боярин Кузьма Твердиславль с посольством и жалобою к великому князю: <Еще
не сед у нас на княжении, а уже бояре твои сильно деют!>
принимать и признавать власть великокняжескую не прежде того, как князь
сядет на столе в Новом Городе, то есть приедет к ним и принесет присягу по
старым грамотам <на всей воле новогородской>. Да и тогда у многих надея
была не дать князю черного бора, откупиться дарами и посулами, а то и силу
явить, вперекор хотению великого князя. Да и неясно было еще, на что
способен молодой великий князь. Окажет ли он упорство и силу отцовы или
отступит, удовлетворясь обычною новогородскою данью да приносом в
полтысячи новогородских рублей? (Что само по себе было отнюдь не мало!).
Торжок, а с неба шел и шел мягкий липнущий снег, выбеливая улицы и своим
однообразным тихим шорохом успокаивая остатние страхи моложского князя, по
заснеженным дорогам, берегами Ловати и Мсты шла на рысях к Торжку
новогородская боярская рать во главе с нарочитыми мужами ото всех пяти
городских концов: Матвеем Варфоломеичем, Терентием Данилычем с братом,
Олфоромеем Остафьевым и Федором Аврамовым. Шли споро, перенимаючи попутных
гостей, чтобы не дать вести московитам. Под Вышним Волочком полки
соединились воедино и двинулись на Торжок, разославши по волости загонные
отряды легкой конницы.
Торжком появились первые новогородские разъезды и Матвей Варфоломеич с
Олфоромеем Остафьевым, оба в бронях под шубами, съехавшись конями и
морщась от мокрого снега, что летел в лицо, мешая смотреть и залепляя
конские морды, прикидывали, как сподручнее невестимо ворваться в город.
запереть на ночь тяжелые воротние створы, не разобрал, что за люди
грудятся по-за мостом верхами: какой припозднивший обоз, свои ли ратные из
деревень? Он хрипло окликнул кметей.
поправляя круглую шапку, свесился с седла. Ратника слишком поздно ожгло,
что комонные словно бы и не свои. Коротко хряпнул железный граненый
кистень на ременчатом паворзе, кметь, получивши нежданный удар в висок,
начал, теряя сознание, заваливать вбок. Комонные, молча шпоря коней,
вомчали в ворота. Хряст, треск, сдавленные крики, возня во тьме и снегу,
склизкое и паркое под пальцами и ногами, топот по ступеням костра, и вот
уже заметались факелы на верху воротней башни, возник и оборвался
притушенный падающим снегом крик, а по темным улицам, вдоль оснеженных
тынов, опрокидывая рогатки, мчали, выдергивая сабли, все новые и новые
новогородские ратники.
их смяли, опрокинули, втоптали в мокрый снег, вязали побитых и израненных,
еще не понимавших толком, что же произошло.
тыном возник нежданный топот. Не чая худого, застегивая на ходу круглые
пуговицы домашнего азяма, он вышел в сени и тут, в полутьме плохо
освещенного жила, нежданно-негаданно получил тяжкую, ошеломившую его
затрещину и, тотчас, удар ногою в живот. Скорченного, его внесли - втащили
в горницы. Выла прислуга, чужие ратные с красными, иссеченными снегом и
ветром лицами древками копий сгоняли прислугу, переворачивали лари,
сундуки и укладки, рассыпая и растаскивая готовое к отправке добро. Он
завопил тонко, скорей заскулил от боли и ужаса, пустыми, полными страха
глазами следя, как мгновенно рушит все его нажитое благополучие. Лязгали
двери, избитых слуг, связанных, выводили во двор. Ему, наградив еще
двумя-тремя оплеухами, надели цепь на руки, не жалея, не слушая стонов
князя, сковали плотно железное кольцо, бросили на плеча грубый овчинный
зипун кого-то из холопов и поволокли в узилище, наспех устроенное в том же
воеводском дворе. Тут уже шумел закованный, как и он, в цепи Иван Рыбкин,
голосили связанные боярские жены, угрюмой толпою стояли плененные ратники.
Рыбкин орал, угрожая карами от великого князя Семена, но новогородские
ратные словно не слышали его, только изредка подсмеивались над дуром
расходившимся московитом.
не сробеем!
поволокли дальше, в глубь двора, втолкнули в тесную холодную клеть,
швырнули в кучу чьих-то ног, рук, тел, на солому. Кто-то, грубый,
выкрикнул в темноте:
Рыбкин. К утру привели Бориса Сменова, схваченного в окологородье. Только
на дневном свету воевод великого князя отделили от прочих полоненных, слуг
и ратников, и отвели в особый покой, где был тесовый пол, а не холодная
земля, укрытая истоптанною соломою, и как-то истоплено. Но железа не сняли
и есть принесли одного только ржаного хлеба с водой. Моложского князя
трясло - простыл давешней ночью. Потишевший Рыбкин сопел, изредка обещая
новогородцам страшные кары. Борис вздыхал, шептал про себя что-то, не то
молитву, не то ругательства. Куда заперли жен московских бояринов, успел
ли кто уйти и подать весть великому князю? Они не знали. Потянулись дни
стыдного заточения в голоде и холоде, в вони отхожего места, устроенного
здесь же, в клети, в которой сидели незадачливые воеводы, по-прежнему
скованные на цепь, одним концом приклепанную к кольцу в стене...
из Москвы, ни от них к великому князю не было ни вести, ни навести.
Моложский князь плакал, Иван Рыбкин материл себя и других, Борис Сменов
молча молился. Ведает ли князь Семен, что створилось в Торжке? Идут ли
низовские полки на Новгород? Скоро ли освободят их из узилища? Никто из
троих этого не знал. Приходило терпеть и ждать.
града. Только-только отбыл, не добившись ответа, новогородский посол
Кузьма Твердиславль, и Симеон в гневе велел было догнать, имать и поковать
в железа все новогородское посольство, но опамятовал: ордынские уроки не
прошли даром. Безусловное уважение татар к послам крепко напомнилось ему,
да и вести были смутны, неверны. Передавали наразно: и то, что князевых
данщиков всех поубивали, и то, что, схватив, поковали в железа, побивши
только дружину, и что просто с соромом выбили вон из города и те, битые и
увечные, вот-вот прибудут на Москву...
остатние москвичи, чудом миновавшие плена. Пропетлявши окольными дорогами
несколько дней, они, голодные, мокрые и обмороженные, сбиваясь, путая и
нещадно привирая (в самом Торжке никого из них не было в ту ночь),
сообщили о нятьи и плене всех княжьих борцов.
а Симеон, безумно сверкая взором, велел вызвать к себе, не глядя на ночь,
Василья Вельяминова, Андрея Кобылу с Иваном Акинфиевым, Василья Окатьева,
Мину и иных воевод и подымать городовую рать. Снежная ночь наполнилась
стуком и лязгом оружия, топотом ног, шевеленьем взмятенных невыспавшихся
людей.
и новогородцев и своих раззяв воевод, кмети, под оклики старших, начали
притекать в Кремник. Снегопад, уже третий день не прекращавший (с неба так
валило хлопьями, в улицах мело, ровняя сугробы с крышами посадских
клетей), обещал трудную дорогу, и бывалые ратники только качали головами:
до Торжка и кони обезножат вси!
нетерпения, когда ему доложили, что явился митрополич наместник. В безумии
гнева Семен решил было, по первому движению, не принять и Алексия, но тот,
обгоняя слуг, уже и сам вступал в княжой терем. (Остановить его не
поднялась бы рука ни у единого стража во всей Москве.)
отступив на шаг, когда отцов крестник, сбивая на ходу мокрый снег с
ресниц, усов и бороды, пригнувши голову под низкой дверною притолокой,
вступил в княжеский покой.
строгостью, требовательно глядя в сумасшедшие глаза князя.
так, что Семену стало не пройти к двери, не сожидая приглашенья, уселся
прямь него. Семену неволею пришлось усесться тоже.
прислугою двора. - Почто сборы? Кто поведет рать? Куда? С кем? Сколь у
тебя оружных кметей? А у Новгорода под Торжком? Где низовская помочь? Я
тебе, князь, в отца место! - почти выкрикнул он, пристукнув посохом. -
Отрок ты малый али великий князь володимерский?! Карать - не мстить, а
карать за самоуправство Новгород - должно всею землей! Пото ты и князь
великий! Дожди съезда княжого! Дожди ратей! Родителя вспомни своего! Часом
порушишь - жизнию не собрать будет! Пойми ты, бешеный, я за тебя пред
Господом Богом держу ответ! Сказывал я тебе, как зорили новогородские
шильники божии храмы на пожаре? Жди! И копи рати! Пущай помыслят путем!
Мню, новгородская чернь сама отступит от воевод! Тогда поведешь полки!
было грозно, темно-прозрачные глаза горели гневом, узкая борода
вздрагивала, точно копье. Никогда прежде не видел князь духовного водителя
Володихин Дмитрий
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Лукин Евгений
Пехов Алексей
Ильин Андрей