Чтение 26–й страницы книги ~Цусима~

время было облачное, навстречу катилась крупная зыбь. Благодаря холодному
течению, идущему из Южного Ледовитого океана, температура значительно
понизилась.

На броненосце "Орел" везли всякую живность: быков, баранов, свиней, кур.

Верхняя палуба превратилась в скотный двор. Иногда сквозь полудремоту
слышал я, как поет петух, хрюкает свинья или заливается на кого-то лаем наш
пес Вторник. Неужели я опять попал в родное село? Просыпался с горьким
разочарованием.

Хорошо было, когда обед готовился из свежего мяса. Считалось хуже, когда
для этого употребляли мороженые туши, принятые с рефрижератора "Esperance".
И совсем невыносимо было, когда переходили на солонину.

Жесткая и дурно пахнущая, осклизлая, с зеленоватым оттенком, она убивала
всякий аппетит и возбуждала чувство тошноты. В такие дни многие ходили
голодные. Матросы ворчали:

- Самому адмиралу Бирилеву приготовить бы из такой пакости обед.

- Снабдил нас добром, чтобы ему в ванне захлебнуться! Через пять дней,
после того как мы оставили Габун, бросили якорь в бухте Большой Рыбы.

Здесь были португальские владения. Более унылое место трудно было
представить себе. Низкие холмистые берега Африки были совершенно пустынны,
без единого растения, сыпучие пески сливались с далью горизонта. От
материка, загибая с юга на север, отходила коса, длинная, не превышающая
высотою полутора метров, словно нарочно наметанная волнами моря, и на ней
виднелось несколько жалких хижин. Бухта была просторная, довольно глубокая и
вполне оправдывала свое название: в ней в изобилии водится южная сельдь и
другие сорта рыбы. Может быть, это и привлекло сюда массу морских птиц,
несколько оживлявших своим гомоном мертвую пустыню.

Из глубины бухты вышла португальская канонерская лодка, чтобы заявить
свой протест против нашей стоянки здесь, но мы все-таки в продолжение
двадцати четырех часов грузились углем с немецких пароходов.

Пошли дальше - в германскую колонию Ангра Пеквена.

Через два дня пересекли тропик Козерога и вышли в умеренную климатическую
область. Солнце здесь стояло высоко, однако холодное течение воды давало
себя чувствовать. Погода часто менялась: ветер то затихал, порхая под ясным
небом легким дуновением, то переходил в резкие порывы, нагоняя быстро
бегущие облака.

На флагманском броненосце, нервируя командиров кораблей, время от времени
появлялись лихие сигналы. По-видимому,

Рожественский

становился

все
раздраженнее. Наша плавучая мастерская еще при выходе из Габуна получила
предупреждение:

- "Камчатка", передайте старшему механику, что, если при съемке с якоря
опять будет порча в машине, переведу его младшим механиком на один из
броненосцев.

Ей же в пути был сигнал:

- "Камчатка", девять раз делал ваши позывные и не получил ответа.

Арестовать на девять суток вахтенного начальника.

Командующий продолжал:

- "Нахимов", четыре раза делал ваши позывные - и никакого ответа.

Арестовать вахтенного начальника на четверо суток.

Достанется всем, пока доберемся до цели.

Любопытно было узнать: неужели и в японском флоте происходит такая же
бестолочь, как и у нас?

Однажды вечером я зашел в каюту боцманов. Павликов отсутствовал. Был
только боцман Воеводин. Дружба у меня с ним все дольше

больше
налаживалась. Нравился он мне своей прямотой, твердым характером и трезвым
взглядом на жизнь. О нем хорошо отзывались и другие матросы - справедливый
человек. На этот раз выпили две бутылки вина, которые он достал с немецкого
угольщика. Разговорились о допризывной жизни, о крестьянских тяготах, о
народной темноте. В селе Собачкове, Рязанской губернии, у него остались жена
и дети. Вспомнив о них, боцман склонил коротко остриженную голову и уныло
заговорил:

- Чувствую я, брат, что нас разгромят японцы. Подготовлены мы к бою
плохо.

Порядки на кораблях никуда не годятся. Командует эскадрой бешеный
адмирал!

Ведь вон что происходило, когда расстреливали рыбаков! Получилось одно
безобразие. Нет, похерят нас японцы. Хоть был бы холостой - все-таки легче
умирать. А то достанутся дети сиротами и жена вдовой.

Я вполне сочувствовал ему:

- Да, Максим Иванович, поторопился ты жениться. Конечно, там, в селе
твоем, будут слезы, страдания. Да и самому, поди, неохота погибать. Но ведь
на то и война. Мы тут ничего не можем поделать.

На лице боцмана стянулись мускулы, серые глаза вопросительно остановились
на мне:

- А что же, мы должны головы свои сложить? За барыши других?

Пришлось ответить намеками:

- Я слышал, что все дело затеялось из-за корейских концессий. Об этом
даже офицеры говорят. Но не всякой болтовне можно верить. Фактов у нас...

Боцман перебил меня:

- Подожди. Каждый раз, как только мы подойдем к серьезному вопросу, ты,
словно утка от ястреба, - нырь в воду. Я не ястреб, а ты - не утка. Давай
прямо говорить, без хитростей. Ты все знаешь. Недаром на судне тебя считают
за политика.

Подавляя внутреннее волнение, я наружно старался быть спокойным.

- Меня за политика? Кто же это считает? Не старший ли офицер?

- А хотя бы и так.

Напряженно заработала мысль, обнаруживая подводные рифы на пути моей
жизни.

- Вот что, Максим Иванович! Ты - боцман, а я - баталер первой статьи. Не
такая уж большая разница между нами. Это предельные наши чины, выше которых
нас больше не произведут. А главное - мы оба из крестьян. Поэтому ты верно
сказал: нам нужно без хитрости разговаривать. Ты что знаешь обо мне?

И Воеводин сразу выпалил:

- Следить за тобою приказано.

- Тебе?

- Да

- Ну, а еще кому?

- Квартирмейстеру Синельникову. Помнишь, я предупреждал тебя относительно
его?

- Так... Как же ты доносишь?

- Очень хвалил тебя, иначе и не признался бы.

Из дальнейших разговоров выяснилось, что старший

офицер

перестал
интересоваться мною. Это все были хорошие признаки: значит, и Синельников
ничего особенно плохого не мог сказать начальству. С боцманом я уговорился,
что отныне он будет сообщать обо мне старшему офицеру только под мою
диктовку.

Ночью, лежа на койке, я раздумывал над своим положением. Как все-таки мне
подвезло! Передо мною теперь все карты противника были открыты. Можно будет
смело начать игру. Обрадованный таким оборотом дела, я ничего не имел против
капитана 2-го ранга Сидорова: при чем тут он? Он только выполнял волю
командира, а тот в свою очередь получил предписание от жандармского
управления. Однако надо на всякий случай еще кое-что придумать. На другой
день я отправился в каюту судового священника.

- Батюшка, нет ли у вас книжки "Акафист божией матери"?

Отец Паисий заулыбался.

- Есть, есть. Неужто любишь... ну, как это... священное писание?

- Обожаю, батюшка.

- Очень... ну, как это... одобряю.

Перед обедом, раздавая ром на верхней палубе, я предложил Синельникову,
когда он выпил свою чарку:

- Выпей еще и за мой номер...

- Можно?

- Вали!

Я поскорее постарался пообедать и разыскал квартирмейстера Синельникова.

Немного поболтал с ним о кораблях. А потом как бы между прочим сообщил:

- Сегодня одну книжку читал. Ну до чего здорово написано! Прямо слеза
прошибла.

- А ты бы дал мне ее почитать.

- Ни за что на свете! Никому не доверю такую книжку. Вслух могу прочитать
хоть сейчас.

Квартирмейстер просиял весь, словно открыл клад, и предложил:

- Идем.

Мы спустились в канцелярию. Я закрыл за собою дверь. Потом таинственно
предупредил:

- Только никому об этом ни звука. А то среди матросов пойдут разные
разговоры. Вот, скажут, что он читает.

Квартирмейстер, вскинув руки, воскликнул:

- Чтобы я да кому-нибудь сказал! Могила!

Я неторопливо достал из ящика стола книжку, раскрыл ее. Синельников
следил за каждым моим движением и, ощущая близость счастья, торжествовал.

Чувствовалось, как он сгорает от нетерпения, дергая свои реденькие усы. Я
начал читать "Акафист божией матери" и, глядя на своего слушателя, едва
сдерживался, чтобы не расхохотаться. Если бы какому-нибудь человеку вместо
купленной коровы незаметно подсунули кошку, то и в таком случае он не был бы
удивлен больше, чем Синельников. На лице его выразилось сплошное недоумение.
Минут пять он слушал, разинув рот, ничего не понимая, и, как сыч, тараща на
меня глаза. Потом вдруг вскочил, словно его ужалила оса, и разразился
гневом:

- Я думал, ты и вправду умный человек, а ты - идиот и книжки читаешь
идиотские!

С матерной бранью он выскочил из канцелярии и хлопнул дверью.