панталон, стараясь, чтоб было неприметнее. Кошелек тоже взял заодно с
вещами. Затем вышел из комнаты, на этот раз даже оставив ее совсем настежь.
сознание было при нем. Боялся он погони, боялся, что через полчаса, через
четверть часа уже выйдет, пожалуй, инструкция следить за ним; стало быть,
во что бы ни стало, надо было до времени схоронить концы. Надо было
управиться, пока еще оставалось хоть сколько-нибудь сил и хоть какое-нибудь
рассуждение... Куда же идти?
дело с концом". Так порешил он еще ночью, в бреду, в те мгновения, когда,
он помнил это, несколько раз порывался встать и идти: "поскорей, поскорей,
и все выбросить". Но выбросить оказалось очень трудно.
и более, и несколько раз посматривал на сходы в канаву, где их встречал. Но
и подумать нельзя было исполнить намерение: или плоты стояли у самых сходов
и на них прачки мыли белье, или лодки были причалены, и везде люди так и
кишат, да и отовсюду с набережных, со всех сторон, можно видеть, заметить:
подозрительно, что человек нарочно сошел, остановился и что-то в воду
бросает. А ну как футляры не утонут, а поплывут? Да и конечно так. Всякий
увидит. И без того уже все так и смотрят, встречаясь, оглядывают, как будто
им и дело только до него. "Отчего бы так, или мне, может быть, кажется", -
думал он.
на Неву? Там и людей меньше, и незаметнее, и во всяком случае удобнее, а
главное - от здешних мест дальше. И удивился он вдруг: как это он целые
полчаса бродил в тоске и тревоге, и в опасных местах, а этого не мог раньше
выдумать! И потому только целые полчаса на безрассудное дело убил, что так
уже раз во сне, в бреду решено было! Он становился чрезвычайно рассеян и
забывчив и знал это. Решительно надо было спешить!
мысль: "Зачем на Неву? Зачем в воду? Не лучше ли уйти куда-нибудь очень
далеко, опять хоть на Острова, и там где-нибудь, в одиноком месте, в лесу,
под кустом, - зарыть все это и дерево, пожалуй, заметить?" И хотя он
чувствовал, что не в состоянии всего ясно и здраво обсудить в эту минуту,
но мысль ему показалась безошибочною.
выходя с В--го проспекта на площадь, он вдруг увидел налево вход во двор,
обставленный совершенно глухими стенами. Справа, тотчас же по входе в
ворота, далеко во двор тянулась глухая небеленая стена соседнего
четырехэтажного дома. Слева, параллельно глухой стене и тоже сейчас от
ворот, шел деревянный забор, шагов на двадцать в глубь двора, и потом уже
делал перелом влево. Это было глухое отгороженное место, где лежали
какие-то материалы. Далее, в углублении двора, выглядывал из-за забора угол
низкого, закопченного, каменного сарая, очевидно часть какой-нибудь
мастерской. Тут, верно, было какое-то заведение, каретное или слесарное,
или что-нибудь в этом роде; везде, почти от самых ворот, чернелось много
угольной пыли. "Вот бы куда подбросить и уйти!" - вздумалось ему вдруг. Не
замечая никого во дворе, он прошагнул в ворота и как раз увидал, сейчас же
близ ворот, прилаженный у забора желоб (как и часто устраивается в таких
домах, где много фабричных, артельных, извозчиков и проч.), а над желобом,
тут же на заборе, надписана была мелом всегдашняя в таких случаях острота:
"Сдесь становитца воз прещено". Стало быть, уж и тем хорошо, что никакого
подозрения, что зашел и остановился. "Тут все так разом и сбросить
где-нибудь в кучку и уйти!"
наружной стены, между воротами и желобом, где все расстояние было шириною в
аршин, заметил он большой неотесанный камень, примерно, может быть, пуда в
полтора весу, прилегавший прямо к каменной уличной стене. За этою стеной
была улица, тротуар, слышно было, как шныряли прохожие, которых здесь
всегда немало; но за воротами его никто не мог увидать, разве зашел бы кто
с улицы, что, впрочем, очень могло случиться, а потому надо было спешить.
собрал все свои силы и перевернул камень. Под камнем образовалось небольшое
углубление; тотчас же стал он бросать в него все из кармана. Кошелек
пришелся на самый верх, и все-таки в углублении оставалось еще место. Затем
он снова схватился за камень, одним оборотом перевернул его на прежнюю
сторону, и он как раз пришелся в свое прежнее место, разве немного,
чуть-чуть казался повыше. Но он подгреб земли и придавил по краям ногою.
Ничего не было заметно.
радость, как давеча в конторе, овладела им на мгновение. "Схоронены концы!
И кому, кому в голову может прийти искать под этим камнем? Он тут, может
быть, с построения дома лежит и еще столько же пролежит. А хоть бы и нашли:
кто на меня подумает? Все кончено! Нет улик!" - и он засмеялся. Да, он
помнил потом, что он засмеялся нервным, мелким, неслышным, долгим смехом, и
все смеялся, все время, как проходил через площадь. Но когда он ступил на
К-й бульвар, где третьего дня повстречался с тою девочкой, смех его вдруг
прошел. Другие мысли полезли ему в голову. Показалось ему вдруг тоже, что
ужасно ему теперь отвратительно проходить мимо той скамейки, на которой он
тогда, по уходе девочки, сидел и раздумывал, и ужасно тоже будет тяжело
встретить опять того усача, которому от тогда дал двугривенный: "Черт его
возьми!"
теперь около одного какого-то главного пункта, - и он сам чувствовал, что
это действительно такой главный пункт и есть и что теперь, именно теперь,
он остался один на один с этим главным пунктом, - и что это даже в первый
раз после этих двух месяцев.
злобы. - Ну началось, так и началось, черт с ней и с новою жизнию! Как это,
господи, глупо!.. А сколько я налгал и наподличал сегодня! Как мерзко
лебезил и заигрывал давеча с сквернейшим Ильей Петровичем! А впрочем, вздор
и это! Наплевать мне на них на всех, да и на то, что я лебезил и заигрывал!
Совсем не то! Совсем не то!..
простой вопрос разом сбил его с толку и горько его изумил:
по-дурацки, если у тебя действительно была определенная и твердая цель, то
каким же образом ты до сих пор даже и не заглянул в кошелек и не знаешь,
что тебе досталось, из-за чего все муки принял и на такое подлое, гадкое,
низкое дело сознательно шел? Да ведь ты в воду его хотел сейчас бросить,
кошелек-то, вместе со всеми вещами, которых ты тоже еще не видал... Это как
же?"
не новый вопрос для него; и когда ночью решено было в воду кинуть, то
решено было безо всякого колебания и возражения, а так, как будто так тому
и следует быть, как будто иначе и быть невозможно... Да, он это все знал и
все помнил; да чуть ли это уже вчера не было так решено, в ту самую минуту,
когда он над сундуком сидел и футляры из него таскал... А ведь так!..
измучил и истерзал себя, и сам не знаю, что делаю... И вчера, и третьего
дня, и все это время терзал себя... Выздоровлю и... не буду терзать себя...
А ну как совсем и не выздоровлю? Господи! Как это мне все надоело!.." Он
шел не останавливаясь. Ему ужасно хотелось как-нибудь рассеяться, но он не
знал, что сделать и что предпринять. Одно новое, непреодолимое ощущение
овладевало им все более и более почти с каждой минутой: это было какое-то
бесконечное, почти физическое отвращение ко всему встречавшемуся и
окружающему, упорное, злобное, ненавистное. Ему гадки были все встречные, -
гадки были их лица, походка, движения. Просто наплевал бы на кого-нибудь,
укусил бы, кажется, если бы кто-нибудь с ним заговорил...
Васильевском острове, подле моста. "Вот тут он живет, в этом доме, -
подумал он. - Что это, да никак я к Разумихину сам пришел! Опять та же
история, как тогда... А очень, однако же, любопытно: сам я пришел или
просто шел да сюда зашел? Все равно; сказал я... третьего дня... что к нему
после того на другой день пойду, ну что ж, и пойду! Будто уж я и не могу
теперь зайти..."
ему отпер. Месяца четыре как они не видались. Разумихин сидел у себя в
истрепанном до лохмотьев халате, в туфлях на босу ногу, всклокоченный,