- Отчего же вы теперь не хотите слушать того, чему еще недавно, и так
часто, внимали благосклонно?..
- Потому что я не люблю повторений, - отвечала она, смеясь...
- О, я горько ошибся!.. Я думал, безумный, что по крайней мере эти эполеты
дадут мне право надеяться... Нет, лучше бы мне век остаться в этой
презренной солдатской шинели, которой, может быть, я обязан вашим
вниманием...
- В самом деле, вам шинель гораздо более к лицу...
В это время я подошел и поклонился княжне; она немножко покраснела и быстро
проговорила:
- Не правда ли, мсье Печорин, что серая шинель гораздо больше идет к мсье
Грушницкому?..
- Я с вами не согласен, - отвечал я, - в мундире он еще моложавее.
Грушницкий не вынес этого удара; как все мальчики, он имеет претензию быть
стариком; он думает, что на его лице глубокие следы страстей заменяют
отпечаток лет. Он на меня бросил бешеный взгляд, топнул ногою и отошел
прочь.
- А признайтесь, - сказал я княжне, - что хотя он всегда был очень смешон,
но еще недавно он вам казался интересен... в серой шинели?..
Она потупила глаза и не отвечала.
Грушницкий целый вечер преследовал княжну, танцевал или с нею, или
вис-Е-вис; он пожирал ее глазами, вздыхал и надоедал ей мольбами и
упреками. После третьей кадрили она его уж ненавидела.
- Я этого не ожидал от тебя, - сказал он, подойдя ко мне и взяв меня за
руку.
- Чего?
- Ты с нею танцуешь мазурку? - спросил он торжественным голосом. - Она мне
призналась...
- Ну, так что ж? А разве это секрет?
- Разумеется... Я должен был этого ожидать от девчонки... от кокетки... Уж
я отомщу!
- Пеняй на свою шинель или на свои эполеты, а зачем же обвинять ее? Чем она
виновата, что ты ей больше не нравишься?..
- Зачем же подавать надежды?
- Зачем же ты надеялся? Желать и добиваться чего-нибудь - понимаю, а кто ж
надеется?
- Ты выиграл пари - только не совсем, - сказал он, злобно улыбаясь.
Мазурка началась. Грушницкий выбирал одну только княжну, другие кавалеры
поминутно ее выбирали; это явно был заговор против меня; тем лучше: ей
хочется говорить со мной, ей мешают, - ей захочется вдвое более.
Я раза два пожал ее руку; во второй раз она ее выдернула, не говоря ни
слова.
- Я дурно буду спать эту ночь, - сказала она мне, когда мазурка кончилась.
- Этому виноват Грушницкий.
- О нет! - И лицо ее стало так задумчиво, так грустно, что я дал себе слово
в этот вечер непременно поцеловать ее руку.
Стали разъезжаться. Сажая княжну в карету, я быстро прижал ее маленькую
ручку к губам своим. Было темно, и никто не мог этого видеть.
Я возвратился в залу очень доволен собой.
За большим столом ужинала молодежь, и между ними Грушницкий. Когда я вошел,
все замолчали: видно, говорили обо мне. Многие с прошедшего бала на меня
дуются, особенно драгунский капитан, а теперь, кажется, решительно
составляется против меня враждебная шайка под командой Грушницкого. У него
такой гордый и храбрый вид... Очень рад; я люблю врагов, хотя не
по-христиански. Они меня забавляют, волнуют мне кровь. Быть всегда
настороже, ловить каждый взгляд, значение каждого слова, угадывать
намерения, разрушать заговоры, притворяться обманутым, и вдруг одним
толчком опрокинуть все огромное и многотрудное здание их хитростей и
замыслов, - вот что я называю жизнью.
В продолжение ужина Грушницкий шептался и перемигивался с драгунским
капитаном.
Нынче поутру Вера уехала с мужем в Кисловодск. Я встретил их карету, когда
шел к княгине Лиговской. Она мне кивнула головой: во взгляде ее был упрек.
Кто ж виноват? зачем она не хочет дать мне случай видеться с нею наедине?
Любовь, как огонь, - без пищи гаснет. Авось ревность сделает то, чего не
могли мои просьбы.
Я сидел у княгини битый час. Мери не вышла, - больна. Вечером на бульваре
ее не было. Вновь составившаяся шайка, вооруженная лорнетами, приняла в
самом деле грозный вид. Я рад, что княжна больна: они сделали бы ей
какую-нибудь дерзость. У Грушницкого растрепанная прическа и отчаянный вид;
он, кажется, в самом деле огорчен, особенно самолюбие его оскорблено; но
ведь есть же люди, в которых даже отчаяние забавно!..
Возвратясь домой, я заметил, что мне чего-то недостает. Я не видал ее! Она
больна! Уж не влюбился ли я в самом деле?.. Какой вздор!
В одиннадцать часов утра - час, в который княгиня Лиговская обыкновенно
потеет в Ермоловской ванне, - я шел мимо ее дома. Княжна сидела задумчиво у
окна; увидев меня, вскочила.
Я вошел в переднюю; людей никого не было, и я без доклада, пользуясь
свободой здешних нравов, пробрался в гостиную.
Тусклая бледность покрывала милое лицо княжны. Она стояла у фортепьяно,
опершись одной рукой на спинку кресел: эта рука чуть-чуть дрожала; я тихо
подошел к ней и сказал:
- Вы на меня сердитесь?..
Она подняла на меня томный, глубокий взор и покачала головой; ее губы
хотели проговорить что-то - и не могли; глаза наполнились слезами; она
опустилась в кресла и закрыла лицо руками.
- Что с вами? - сказал я, взяв ее руку.
- Вы меня не уважаете!.. О! Оставьте меня ! . .
Я сделал несколько шагов... Она выпрямилась в креслах, глаза ее
засверкали...
Я остановился, взявшись за ручку двери и сказал:
- Простите меня, княжна! Я поступил как безумец... этого в другой раз не
случится: я приму свои меры... Зачем вам знать то, что происходило до сих
пор в душе моей! Вы этого никогда не узнаете, и тем лучше для вас.
Прощайте.
Уходя, мне кажется, я слышал, что она плакала.
Я до вечера бродил пешком по окрестностям Машука, утомился ужасно и,
пришедши домой, бросился на постель в совершенном изнеможении.
Ко мне зашел Вернер.
- Правда ли, - спросил он, - что вы женитесь на княжне Лиговской?