какой-то просвещенности, недостающей ей самой. Были заглавия
книг и имена героев, которые почему-то были Лужину по-домашнему
знакомы, хотя самих книг он никогда не читал. Речь его была
неуклюжа, полна безобразных, нелепых слов,-- но иногда
вздрагивала в ней интонация неведомая, намекающая на какие-то
другие слова, живые, насыщенные тонким смыслом, которые он
выговорить не мог. Несмотря на невежественность, несмотря на
скудость слов, Лужин таил в себе едва уловимую вибрацию, тень
звуков, когда-то слышанных им.
больше не говорила, после того дня, когда, оставшись одна в
коленопреклоненном положении, она всласть нарыдалась, щекой
приложившись к ручке кресла. "Я бы все поняла,-- сказала она
потом мужу,-- все поняла и простила бы, если бы она
действительно любила его. Но в том-то и ужас..." "Нет, это не
совсем так,-- прервал муж.-- Мне тоже сперва казалось, что все
это чисто головное. Но ее отношение к его болезни меня убеждает
в обратном. Конечно, такой союз опасен, да и она могла бы лучше
выбрать... Хотя он из старой дворянской семьи, но его узкая
профессия наложила на него некоторый оттенок. Вспомни Ирину,
которая стала актрисой,-- вспомни, какой она потом приехала к
нам. Все же, не взирая на эти все дефекты, я считаю, что он
человек хороший. Вот ты увидишь, он займется теперь
каким-нибудь полезным делом. Я не знаю, как ты, но я просто не
решаюсь больше ее отговаривать. По-моему, если уж хочешь знать
мое мнение,-- следует, скрепя сердце, принять неизбежное".
крышечкой портсигара.
любит".
Лужин боком к трюмо, и лысый портной то проводил мелом по его
плечам и спине, то втыкал в него булавки, с поразительной
ловкостью вынимая их изо рта, где, по-видимому, они естественно
росли. Из всех образцов сукна, аккуратно, по тонам,
расположенных в альбоме, Лужин выбрал квадрат темно-серый, и
невеста долго щипала соответствующее сукно, которое портной
бросил с глухим стуком на прилавок, молниеносно развернул и,
выпятившись, прижал к груди, словно прикрывая наготу. Она
нашла, что сукно склонно мяться, и тогда лавина плотных
свертков стала заносить прилавок, и портной, моча палец о
нижнюю губу, разворачивал, разворачивал. Выбрано было наконец
сукно, тоже темно-серое, но гибкое и нежное, даже как будто
чуть мохнатое, и теперь Лужин, распределенный в трюмо по
частям, по разрезам, словно для наглядного обучения (...вот
чисто выбритое, полное лицо, вот то же лицо в профиль, а вот
редко самим субъектом видаемый затылок, довольно коротко
подстриженный, со складочками на шее и слегка оттопыренными,
розовым светом пронизанными ушами...), посматривал на себя и на
материю, не узнавая в ней прежней гладкой и щедрой целины. "Я
думаю, что нужно спереди чуточку уже",-- сказала невеста, и
портной, отойдя на шаг, прищурился на лужинскую фигуру,
промурлыкал с вежливым смешком, что господин несколько в теле,
а потом взялся за новорожденные отвороты, что-то подтянул,
что-то подколол, меж тем, как Лужин, с жестом, свойственным
всем людям в его положении, слегка отводил руку или сгибал ее в
локте, глядя себе на кисть и стараясь свыкнуться с рукавом.
Мимоходом портной полоснул его мелом по сердцу, намечая
карманчик, после чего безжалостно сорвал уже как будто готовый
рукав и стал проворно вынимать булавки из лужинского живота.
старомодный же смокинг, найденный на дне его сундучка, был тем
же портным изменен к лучшему. Его невеста не смела спросить,
боясь возбудить шахматные воспоминания, зачем нужны были Лужину
в прежние дни смокинг и шапокляк, и поэтому никогда не узнала о
некоем большом обеде в Бирмингаме, на котором, между прочим,
Валентинов... Ну да Бог с ним.
Появились рубашки, галстуки, носки,-- и Лужин все это принимал
с беззаботным интересом. Из санатории он переехал в небольшую,
с веселыми обоями, комнату, снятую во втором этаже невестиного
дома, и, когда он переезжал, у него было точь-в-точь такое же
чувство, как когда в детстве возвращался из деревни в город.
Всегда странно это городское новоселье. Спать ляжешь, и все так
ново: в тишине плетущимся цоканием оживают на несколько
мгновений ночные торцы, окна завешены плотнее и пышнее, чем в
усадьбе; во мраке, едва облегченном светлой чертой неплотно
закрытой двери, выжидательно застыли предметы, еще не совсем
потеплевшие, не до конца возобновившие знакомство после долгого
летнего перерыва. А проснешься-- трезвый серый свет за окнами,
в молочной мути неба скользит солнце, похожее на луну, и вдруг
в отдалении -- наплыв военной музыки: она приближается
оранжевыми волнами, прерывается торопливой дробью барабана, и
вскоре все смолкает, и, вместо щекастых трубных звуков, опять
невозмутимый стук копыт, легкое дребезжание петербургского утра
пожилая немка, сдававшая ему комнату.-- Вы забываете закрывать
вашу дверь на ночь". И невесте его она тоже пожаловалась --
рассеян, мол, как старый профессор.
хорошо, Лужин? Нет, я знаю, что неуютно, но ведь это скоро все
изменится". "Не надо больше откладывать,-- бормотал Лужин,
обняв ее и скрестив пальцы у нее на бедре.-- Садитесь,
садитесь, не надо откладывать. Давайте, завтра вступим. Завтра.
В самый законный брак". "Да, скоро, скоро,-- отвечала она.-- Но
нельзя же в один день. Есть еще одно учреждение. Там мы с вами
будем висеть на стене в продолжение двух недель, и ваша жена
тем временем приедет из Палермо, посмотрит на имена и скажет:
нельзя, Лужин -- мой".
своей метрикой.-- Засунула и затеряла. Не знаю, ничего не
знаю". Бумага, однако, быстрехонько нашлась. Да и поздно было
теперь предупреждать, запрещать, придумывать трудности. С
роковой гладкостью подкатывала свадьба, которую было невозможно
задержать, словно стоишь на льду, скользко, нет упора. Ей
пришлось смириться и подумать о том, чем украсить и как подать
дочернего жениха, чтобы не стыдно было перед людьми, и как
собраться с силами, чтобы на свадьбе улыбаться, играть
довольную мать, хвалить честность и доброту Лужина. Думала она
и о том, сколько уже ушло денег на Лужина и сколько еще уйдет,
и старалась изгнать из воображения страшную картину: Лужин в
дезабилье, пышущий макаковой страстью, и ее из упрямства
покорная, холодная, холодная дочь. Меж тем и рама для этой
картины была готова. Была снята поблизости не очень дорогая, но
недурно обставленная квартира, правда -- в пятом этаже, но что
же делать, для лужинской одышки есть лифт, да и лестница не
крута, со стульчиком на каждой площадке, под расписным окном.
Из просторной прихожей, условно оживленной силуэтными рисунками
в черных рамочках, дверь налево открывалась в спальню, а дверь
направо -- в кабинет. Далее, по правой же стороне прихожей,
находилась дверь в гостиную; смежная с нею столовая была
несколько длиннее, за счет прихожей, которая в этом месте
благополучно превращалась в коридор,-- превращение,
целомудренно скрытое плюшевой портьерой на кольцах. Налево от
коридора была ванная, за нею людская, а в конце -- дверь в
кухню.
расположение комнат; их обстановка пришлась ей менее по вкусу.
В кабинете стояли коричневые бархатные кресла, книжный шкап,
увенчанный плечистым, востролицым Данте в купальном шлеме, и
большой, пустоватый письменный стол с неизвестным прошлым и
неизвестным будущим, Валкая лампа на черном витом столбе под
оранжевым абажуром высилась подле оттоманки, на которой были
забыты светлошерстый медвежонок и толстомордая собака с
широкими розовыми подошвами и пятном на глазу. Над оттоманкой
висел фальшивый гобелен, изображавший пляшущих поселян.
открывался сквозной вид: паркет гостиной и дальше столовая с
буфетом, уменьшенным перспективой. В гостиной зеленым лоском
отливала пальма, по паркету были рассеяны коврики. Наконец,--
столовая, с выросшим теперь до естественной величины буфетом и
с тарелками по стенам. Над столом одинокий пушистый чертик
повисал с низкой лампы. Окно было фонарем, и оттуда можно было
видеть сквер с фонтаном в конце улицы. Вернувшись к столу, она
поглядела через гостиную в даль кабинета, на гобелен, в свою
очередь уменьшившийся, затем вышла из столовой в коридор и
направилась через прихожую в спальню. Там стояли, тесно
Махров Алексей
Ильин Андрей
Маркеев Олег
Прозоров Александр
Пехов Алексей
Шилова Юлия