Чтение 26–й страницы книги ~Дурак умер, да здравствует дурак!~

не моя...

-- Мэтью Грирсон был моим дядькой, -- пояснил я.

Осбертсон немного похлопал глазами, потом сказал:

-- Ага, понятно, -- он выпустил дверную ручку, положил на стол папку и
лживо улыбнулся мне. -- Что ж, весьма рад. Хотя, откровенно говоря, не
понимаю... -- Доктор указал на папку.

-- В мире то и дело творятся странные вещи, -- сказал я. -- Но это
неважно. Важно другое: я хочу поговорить с вами о моем дядюшке.

-- Ну, конечно. Он умер не от естественных причин, верно? Нет, право...
Честно говоря, я думаю, что вам следует обратиться в полицию, -- он едва
заметно дернулся к висевшему на стене у двери телефону. -- Хотите, я туда
позвоню?

-- В полицию я обращался уже дважды и теперь хотел бы поговорить с
вами.

-- Да, конечно, -- его улыбка сделалась нервной. Осбертсон весьма
неохотно отвернулся от телефона. Не знаю, то ли ему было, что скрывать, то
ли он просто думал, что имеет дело с человеком, по которому, возможно,
плачет дурдом.

-- Насколько я понимаю, у дядьки был рак, -- сказал я.

-- Да, был. Именно. Как раз это у него и было. Рак, -- многословие
Осбертсона объяснялось волнением. Он озирался по сторонам с видом человека,
потерявшего нужную вещь и не способного вспомнить, какую именно.

Но я твердо решил не дать ему увести меня в сторону. В надежде, что
спокойная беседа и разумно поставленные вопросы окажут на Осбертсона
благотворное воздействие, и рано или поздно он угомонится, я сказал:

-- Полагаю, он болел несколько лет?

-- Да, совершенно верно. Шесть лет, кажется. Шесть с хвостиком, --
доктор подошел к приставному столику и принялся рассеянно и суетливо
перебирать лежавшие на нем вещи: пузырек, лопаточку для прижимания языка,
коробку с резиновыми перчатками.

-- Как я понимаю, поначалу никто не думал, что он протянет так долго,
-- сказал я.

-- О, да, это верно, -- твердым голосом ответил доктор и даже
повернулся ко мне лицом. -- Очень даже правильно, -- серьезно добавил он. --
Первоначальный прогноз гласил, что он не проживет и года. И года не
проживет. Конечно, диагноз ставили бразильцы, но я и сам вскоре полетел в
Бразилию, чтобы осмотреть этого больного, и безоговорочно согласился с
тамошними врачами. С тех пор мистера Грирсона смотрели несколько других
врачей, и все они подтвердили диагноз. Разумеется, в таких случаях трудно
сказать что-либо наверняка: литература полна примерами, когда больные жили
значительно дольше или умирали гораздо раньше, чем предсказывали врачи.
Грирсон оказался одним из таких больных, вот и все. Он мог умереть в любую
минуту, но скажу вам со всей твердостью: еще полгода ему было не протянуть.
Общая диагностика в таких случаях и не требует от врача точной оценки
предполагаемой продолжительности жизни больного, поэтому нельзя винить
врача, если клиническая картина отличается от той, которая принимается за
норму.

Я улыбнулся.

-- Едва ли дядя Мэтт стал бы пенять на вас за то, что вы поддерживали в
нем жизнь.

-- А? -- Доктор так увлекся своей речью, что не сразу вспомнил, с кем и
о ком он говорит. -- О, да, конечно. Ваш дядя. Поразительный случай.
Поразительный.

Вместе с памятью к Осбертсону вернулась и рассеянность; он снова
отвернулся от меня и принялся перебирать медицинские инструменты.

-- Вы начали наблюдать дядю довольно давно, так? -- спросил я. -- Еще
до его отъезда в Бразилию?

-- Что? -- Осбертсон коснулся шприца, потом термометра и, наконец,
стетоскопа. -- О, нет, нет, отнюдь. Я впервые осмотрел его в Бразилии. А
прежде не знал. Нет, не знал.

-- Не понимаю, почему он вызвал в Бразилию именно вас, если вы его даже
не знали, -- сказал я.

Похоже, Осбертсон испугался. Он натянул резиновую перчатку, снял ее и
выбросил.

-- Наверное, у нас был общий знакомый, -- пробормотал он, глотая слова.
-- Какой-нибудь другой больной.

-- Кто именно?

-- Не могу сказать. Не припомню. Надо будет посмотреть записи, -- он
взял шприц, нажал на поршень и снова положил шприц на место. -- А может, и в
записях ничего такого нет.

-- Видите ли, -- сказал я, -- мне хотелось бы поговорить с людьми,
которые знали дядю Мэтта. Если это не очень хлопотно, загляните, пожалуйста,
в свои записи.

-- Ну, разумеется, -- промямлил Осбертсон. -- Хотя это -- истории
болезней, они не подлежат разглашению, и я не должен... -- Он взял пузырек с
надписью "спирт" и поставил его на место. -- Говорить о них с посторонними.

-- Я не хочу читать истории болезней, -- сказал я. -- Если бы вы могли
просто сообщить мне имя человека, который прислал к вам моего дядьку...

Осбертсон взял коробочку с ватными тампонами, вытащил один, поставил
коробочку на место и положил тампон на крышку коробочки.

-- Конечно, -- невнятно произнес он, уткнувшись подбородком в грудь. --
Это наверняка в старых записях. Вероятно, их не так-то просто разыскать...

-- Пожалуйста, попробуйте, -- попросил я.

-- Не знаю, смогу ли... -- он умолк и повернулся ко мне спиной.
Осбертсон взял со стола пузырек, потом шприц, и проколол иголкой резиновую
затычку. Затем пробормотал что-то невразумительное, хотя общее направление
его бормотания было совершенно ясно.

Что он задумал? Ввести мне какое-то зелье?Отключить меня? Может быть,
даже умертвить? Я попятился от Осбертсона, огляделся по сторонам и заметил
на топчане резиновый молоточек, какими врачи постукивают пациентов по
коленкам. Я принялся бочком подбираться к нему.

Доктор тем временем снова заговорил в полный голос.

-- Все это, разумеется, довольно необычно, -- сказал он. -- Вы,
конечно, понимаете, что врач должен быть очень осторожен. Как знать, с кем
можно, а с кем нельзя делиться сведениями? Врач имеет определенные
обязательства перед своими больными.

Говоря, он набрал в шприц жидкости из пузырька, выдернул иголку из
затычки, положил наполненный шприц на стол и выбросил пузырек. Очевидно, он
стремился проделать все это так, чтобы я ничего не заметил. Осбертсон стоял
ко мне спиной и притворялся рассеянным.

Я был уже совсем рядом с молоточком. Если Осбертсон нападет на меня со
своим шприцем, я доберусь до топчана одним прыжком, схвачу молоточек и, даст
бог, выбью шприц из руки доктора и скручу его, прежде чем он осуществит
задуманное. Меня записали на прием последним. При нужде я продержу
Осбертсона в заточении всю ночь, вытяну из него необходимые сведения и
добьюсь объяснений столь странного поведения.

Пока же я делал вид, будто не замечаю его приготовлений.

-- Надеюсь, вы понимаете мое любопытство. В конце концов, гибель
дядюшки сделала меня богатым, очень богатым, и я чувствую себя обязанным
ближе узнать его, хотя бы и посмертно, -- сказал я.

-- Конечно, конечно, это вполне понятно, вполне.

Продолжая болтать в том же духе, доктор Осбертсон закатал свой левый
рукав. Может, хотел развеять мои подозрения, усыпить бдительность? Заставить
меня думать, будто он -- диабетик и готовится впрыснуть себе очередную дозу
инсулина?

Он и впрямь далеко зашел в своем притворстве. Открыл флакон со спиртом,
смочил ватный тампон, протер кожу над левым локтем. И все это время доктор
вещал:

-- Это -- самое естественное чувство на свете. Человеку свойственно
ощущение родства. Близости к тем, кто, умирая, оставляет ему деньги.
Особенно, если денег много. Да, особенно, если много.

Осбертсон взял шприц. Я придвинулся еще ближе к резиновому молоточку.

Доктор вонзил иглу себе в руку и надавил на поршень.

Челюсть моя отвалилась, будто люк в днище самолета. Я смотрел, как
Осбертсон кладет шприц, прижимает к месту укола тампон, сгибает руку в локте
и, наконец-то, отворачивается от столика.

-- Ваш приход ко мне вполне понятен, -- сказал он, подходя к покрытой
бумагой серой кожаной больничной каталке и ложась на нее. -- Извините, что
не смог оказать вам существенной помощи, -- сонно добавил Осбертсон.

-- Что вы делаете? -- воскликнул я гораздо громче, чем следовало.

-- Сто, -- ответил он. -- Девяносто девять. Девяносто восемь. Девяносто
семь.

Я ринулся к доктору. Глаза его были закрыты, черты смягчились. Со
сложенными на груди руками он выглядел на удивление умиротворенным.

-- Проснитесь! -- заорал я. -- Вам придется ответить на мои вопросы!
Просыпайтесь!

-- Девяносто шесть, -- продолжал Осбертсон. -- Девяносто пя...
Девяносто че... Девввв...хрррр.....

Я принялся трясти его и шлепать по щекам. Я орал ему в ухо. Я почти сел
на него верхом, прижав ногой, чтобы покрепче ухватить за плечи и встряхнуть
посильнее.

В этот миг открылась дверь, и вошла медсестра.

Для начала она вскрикнула. Потом истошно завизжала:

-- Убииииииийство!

И, развернувшись, ринулась прочь по коридору с воплем:

-- Он убил доктора!

Осбертсон мирно почивал, чуть улыбаясь во сне. Ну, а я бросился
спасаться бегством.