старый, неповоротливый дурак, который и танцевать-то не умеет,
-- да она же меня высмеет!
же ты трус! Каждый, кто приближается к девушке, рискует быть
высмеянным, тут уж ничего не поделаешь. Так что рискни, Гарри,
и в худшем случае тебя высмеют, -- а не то я перестану верить в
твое послушание.
красивой девушке, как только опять заиграла музыка.
любопытством взглянула на меня своими большими, живыми глазами,
-- но мой партнер, кажется, застрял в баре. Ну, что ж, давайте!
она не прогнала меня, но она уже поняла, как обстоит со мной
дело, и стала вести меня. Танцевала она превосходно, я вошел во
вкус и на время забыл все преподанные мне правила танцев, я
просто плыл вместе с ней, чувствовал тугие бедра, чувствовал
быстрые податливые колени моей партнерши, глядел в ее молодое,
сияющее лицо и признался ей, что танцую сегодня впервые в
жизни. Она улыбнулась и ободрила меня, отвечая на мои
восторженные взгляды и лестные слова на диво податливо, -- не
словами, а тихими, обворожительными движеньями, сближавшими нас
тесней и завлекательней. Крепко держа правую руку на ее талии,
я блаженно и рьяно слушался движений ее ног, ее рук, ее плеч, я
ни разу, к своему удивлению, не наступил ей на ноги, и когда
музыка кончилась, мы оба остановились и хлопали в ладоши, пока
опять не заиграли, а потом я еще раз, рьяно, влюбленно и
благоговейно, исполнил этот обряд.
моя бархатная красавица удалилась, и вдруг рядом со мной
оказалась Гермина, которая все время наблюдала за нами.
одобрительно. -- Ты обнаружил, что женские ножки -- это не
ножки стола? Ну, молодец! Фокс ты, слава Богу, усвоил, завтра
мы приступим к бостону, а через три недели -- бал-маскарад в
залах "Глобуса".
красивый молодой саксофонист, господин Пабло, кивнул нам и сел
рядом с Герминой. Он был с ней, казалось, в большой дружбе. Мне
же, признаться, в ту первую встречу этот господин совсем не
понравился. Красив-то он был, ничего не скажешь, хорош и лицом
и сложеньем, но никаких других достоинств я в нем не нашел. Да
и владеть множеством языков было ему легко, поскольку вообще
ничего не говорил, кроме таких слов, как "пожалуйста",
"спасибо", "совершенно верно", "конечно", "алло" и тому
подобных, а эти слова он и правда знал на многих языках. Да, он
ничего не говорил, сеньор Пабло, и, кажется, он не так уж много
и думал, этот красивый кабальеро. Его дело было наяривать в
джазе на саксофоне, и этому занятию он, кажется, предавался с
любовью и страстью, иногда во время игры он вдруг хлопал в
ладоши или позволял себе другие бурные проявления энтузиазма,
например, громко и нараспев выкрикивал междометия вроде
"о-о-о", "ха-ха", "алло!". Вообще же он жил на свете явно лишь
для того, чтобы быть красивым, нравиться женщинам, носить
воротнички и галстуки самой последней моды, а также во
множестве кольца на пальцах. Его вклад в беседу состоял в том,
что он сидел с нами, улыбался нам, поглядывая на свои ручные
часы, и скручивал себе папироски, в чем был очень искусен. Его
темные, красивые креольские глаза, его черные кудри не таили
никакой романтики, никаких проблем, никаких мыслей -- с
близкого расстояния этот экзотический красавец-полубог был
веселым, несколько избалованным мальчишкой, только и всего. Я
стал говорить с ним об его инструменте и о тембре в джазовой
музыке, он должен был понять, что имеет дело со старым
меломаном и знатоком по музыкальной части. Но он не подхватил
этой темы, а когда я, из вежливости к нему или, скорее, к
Гермине, попытался найти какое-то музыкально-теоретическое
оправдание джазу, он отстранился от меня и моих усилий мирной
улыбкой, и, видимо, ему было совершенно неведомо, что до и
кроме джаза существовала еще какая-то другая музыка. Милый он
был человек, милый и славный, и красиво улыбались его большие
пустые глаза; но между ним и мной не было, казалось, ничего
общего: все, что было для него важно и свято, не могло меня
волновать, мы пришли из разных миров, в наших языках не было ни
одного общего слова. (Но позднее Гермина сообщила мне
любопытную вещь. Она сообщила, что после того разговора Пабло
сказал ей насчет меня, чтобы она побережней обходилась с этим
человеком, он ведь, мол, так несчастен. И когда она спросила,
из чего он это заключил, тот сказал: "Бедняга, бедняга.
Посмотри на его глаза! Неспособен смеяться".)
встала.
тебе больше не хочется?
хотя не так беззаботно и самозабвенно, как с той, другой.
Предоставив мне вести, Гермина поддавалась легко и нежно, как
лепесток, и у нее тоже я теперь нашел и почувствовал все эти то
льнущие, то готовые упорхнуть прелести, от нее тоже пахло
женщиной и любовью, ее танец тоже проникновенно и нежно пел
завлекательную песнь пола -- и, однако, на все это я не мог
отвечать свободно и весело, не мог забыться и отдаться
полностью, целиком. Гермина была мне слишком близка, она была
моим товарищем, моей сестрой, была такой же, как я, походила на
меня самого и на друга моей юности Германа, мечтателя, поэта,
пламенного участника моих духовных упражнений и разгулов.
-- прекрасно знаю. Я тебя еще заставлю влюбиться в меня, но это
не к спеху. Пока мы товарищи, мы люди, которые надеются стать
друзьями, потому что мы узнали друг друга. Теперь мы будем оба
друг у друга учиться и друг с другом играть. Я покажу тебе свой
маленький театр, научу тебя танцевать и быть немножко веселей и
глупей, а ты покажешь мне свои мысли и кое-что из своих знаний.
больше, чем я. Ты, девочка, удивительный человек! Во всем ты
меня понимаешь и во всем впереди меня. Неужели я для тебя
что-то значу? Неужели я не наскучил тебе?
вечер, когда ты, раздавленный отчаяньем, метнулся ко мне из
мучительного своего одиночества и стал моим товарищем! Почему
же, по-твоему, я тогда смогла узнать тебя и понять?
одинока, как ты, и точно так же, как ты, неспособна любить и
принимать всерьез жизнь, людей и себя самое. Ведь всегда
находятся такие люди, которые требуют от жизни самого высшего и
не могут примириться с ее глупостью и грубостью.
мой товарищ, никто не поймет тебя так, как я. И все же ты для
меня загадка. Ты же так играючи справляешься с жизнью, у тебя
же есть это чудесное уважение к ее мелочам и радостям, ты так
искусна в жизни. Как ты можешь страдать от нее? Как ты можешь
отчаиваться?
этом у меня есть опыт. Ты удивляешься, что я несчастлива, ведь
я же умею танцевать и так хорошо ориентируюсь на поверхности
жизни. А я, друг мой, удивляюсь, что ты так разочарован в
жизни, ведь ты-то разбираешься в самых прекрасных и глубоких
вещах, ведь ты же как дома в царстве Духа, искусства, мысли!
Поэтому мы привлекли друг друга, поэтому мы брат и сестра. Я
научу тебя танцевать, играть, улыбаться и все же не быть
довольным. А от тебя научусь думать и знать и все же не быть
довольной. Знаешь ли ты, что мы оба дети дьявола?
дети. Мы выпали из природы и висим в пустоте. Но вот что я
вспомнил: в том трактате о Степном волке, о котором я тебе
говорил, сказано что-то насчет того, что это лишь иллюзия
Гарри, если он думает, что у него одна или две души, что он
состоит из одной или двух личностей. Каждый человек состоит из
десятка, из сотни, из тысячи душ.
тебя, например, очень развито духовное начало, но зато ты очень
отстал во всяких маленьких умениях жить. Мыслителю Гарри сто
лет, а танцору Гарри не минуло еще и дня. Теперь мы просветим
его дальше и всех его маленьких братцев, таких же маленьких,
глупых и невзрослых, как он.
изменившимся голосом:
Посняков Андрей
Акунин Борис
Прозоров Александр
Василенко Иван
Суворов Виктор
Беляев Александр