шаловливое существо, как опера, можно спугнуть попросту одним решительным
криком, точно привидение. Кто хочет уничтожить оперу, тот должен решиться
на борьбу с самой александрийской весёлостью, которая столь наивно
высказывает в ней свои любимые представления и находит в ней свою истинную
художественную форму. Но чего можно ждать для самою искусства от действия
художественной формы, источники которой вообще не лежат в пределах
эстетики? от художественной формы, которая скорее прокралась в область
искусства из некоторой полуморальной сферы и только при случае изредка
способна обманывать нас по части своего полукровного происхождения? Какими
же соками питается это паразитическое существо опера, если не соками
истинного искусства? Разве нельзя предвидеть, что, под действием его
идиллических соблазнов, под влиянием его льстивых александрийских
ухищрений, верховная и единственно заслуживающая серьёзного к себе
отношения задача искусства спасать наши взоры от открывающихся им ужасов
ночи и врачевать душу, охваченную судорогами волевых возбуждений, бальзамом
иллюзии выродится в пустую и развлекательную забаву? Что станется с вечными
истинами дионисического и аполлонического начал при том смешении стилей, на
которое я уже указывал как на сущность этого stilo rappresentativo, где
музыка рассматривается как служанка, а текст как хозяин, где музыка
уподоблена телу, а текст душе? где высшим заданием в лучшем случае будет
некоторая описательная живопись звуками, подобно тому как это имело место
некогда в новом аттическом дифирамбе? где музыка окончательно теряет своё
истинное достоинство быть дионисическим зеркалом мира, так что ей остаётся
лишь, как рабе явления, подражать ходу форм этого явления и игрой линий и
пропорций возбуждать чисто внешнее удовольствие? При строгом взгляде на
дело это роковое влияние оперы на музыку прямо-таки совпадает с развитием
музыки вообще в новейшие времена; скрытому в генезисе оперы и в существе
представляемой ею культуры оптимизму удалось с ужасающей быстротой совлечь
с музыки её дионисическое мировое предназначение и придать ей характер
чего-то увеселительного, некоторой игры форм; с каковой переменой можно
сравнить разве что метаморфозу эсхиловского человека в александрийского
весельчака.
дионисического духа с резко бросающимся в глаза, но до сих пор не
объяснённым превращением и вырождением греческого человека, то какие же
надежды должны ожить в нас, раз несомненнейшие предзнаменования дают нам
ручательство в том, что в современном нам мире происходит обратный процесс
постепенного пробуждения дионисического духа! Немыслимо, чтобы божественная
мощь Геракла вечно растрачивала свои силы в сладострастном рабстве у
Омфалы. Из дионисических основ немецкого духа возникла сила, не имевшая
ничего общего с первоусловиями сократической культуры и не находившая в них
ни своего объяснения, ни своего оправдания; напротив, она ощущалась этой
культурой как нечто необъяснимо ужасное и враждебно мощное; то была
немецкая музыка, причём под нею надо понимать главным образом могучий
солнечный бег от Баха к Бетховену и от Бетховена к Вагнеру. Что может
поделать лакомая до познания сократика наших дней даже в лучшем случае с
этим демоном, восстающим из неисчерпаемых глубин? Ни из сплетения зигзагов
и арабесок оперной мелодии, ни при помощи арифметических счетов фуги и
контрапунктической диалектики не выведешь формулы, при трижды могучем свете
которой можно было бы подчинить себе этого демона и заставить его
заговорить. И что за зрелище представляют теперь наши эстетики, когда они с
сачком красоты собственного изобретения гоняются и бегают за носящимся
перед ними с непостижимой жизненностью музыкальным гением, причём их
движения так же мало определяются вечной красотой, как и понятием о
возвышенном! Пусть только понаблюдают при случае этих благосклонных
покровителей музыки живьём и поближе, когда они без устали восклицают:
баловней и любимых чад природы, и не ищут ли они скорее какой-нибудь
обманной формы прикрытия для своей собственной грубости и эстетического
предлога для своей бедной ощущениями трезвости; причём мне приходит на
память, например, Отто Ян. Но пусть лжецы и лицемеры поостерегутся немецкой
музыки; ибо среди всей нашей культуры именно она есть тот единственный
непорочный, чистый и очистительный дух огня, из которого и в который, как в
учении великого Гераклита Эфесского, движутся все вещи, пробегая двойной
круговой путь; всё, что мы зовём теперь культурой, образованием,
цивилизацией, должно будет в своё время предстать перед безошибочным судьей
Дионисом.
дана была возможность, благодаря Канту и Шопенгауэру, уничтожить спокойную
жизнерадостность научной сократики ссылкой на её пределы и указанием
таковых, как этим указанием было положено начало бесконечно более глубокому
и серьёзному рассмотрению этических вопросов и искусства; каковое
рассмотрение мы смело можем назвать облечённой в понятия дионисической
мудростью. На что указывает нам это таинственное единство немецкой музыки и
немецкой философии, как не на новую форму существования, с содержанием
которой мы можем познакомиться только предположительно из эллинских
аналогий? Ибо для нас, стоящих на рубеже двух различных форм существования,
эллинский прообраз сохраняет ту неизмеримую ценность, что в нём в
классически-поучительной форме отчеканены и все упомянутые переходы и
битвы; разве что мы переживаем главнейшие эпохи жизни эллинского духа как
бы в обратном порядке и теперь как бы переходим из александрийского периода
назад, к эпохе трагедии. При этом в нас живо чувство, что рождение
трагического века для немецкого духа означает лишь возвращение его к самому
себе, блаженное обретение себя, после того как долгое время непреоборимые
чужеродные силы держали его, жившего в беспомощном варварстве формы, под
ярмом своих собственных форм. Теперь ему дана наконец возможность вернуться
к первоисточнику своего существа и выступить свободно и смело перед лицом
всех народов без помочей романской цивилизации, если только он сумеет при
этом неукоснительно воспользоваться уроками того народа, учиться у которого
вообще есть уже высокая честь и выдающаяся редкость, а именно уроками
греков. И когда же нам учиться у этих величайших наставников, как не
теперь, когда мы переживаем возрождение трагедии и подвержены опасности не
знать, откуда она явится, и не быть в состоянии истолковать себе, куда она
стремится!
именно время и в лице каких людей немецкий дух сильнее всего боролся за
право учиться у греков; и если мы с уверенностью признаем, что эта
единственная в своём роде похвала должна быть присуждена благороднейшей
борьбе за просвещение, которую вели Гёте, Шиллер и Винкельман, то придётся
прибавить во всяком случае, что с того времени и со времени ближайших
последствий этой борьбы стремление одним и тем же путём прийти к
просвещению и к грекам непостижимым образом становится всё слабее и слабее.
духа, заключить отсюда, что и этим борцам в каком-то важном пункте не
удалось проникнуть в самое ядро эллинского существа и установить прочный
союз любви между немецкой и эллинской культурой? Если так, то, быть может,
бессознательное усмотрение этого недочёта и пробудило в более вдумчивых
натурах безнадёжное сомнение в их личной способности, после таких
предшественников, продвинуться вперёд по этому пути к образованию и вообще
достигнуть намеченной цели. Поэтому и заметно с того времени, что суждение
о культурной значимости греков постоянно вырождается; приходится слышать
выражение соболезнующего превосходства в самых разнообразных станах разума
и неразумия; с других сторон пробавляются совершенно бесплодным
прекрасноречием о греческой гармонии , греческой красоте , греческой
весёлости . И именно в тех кругах, которые должны были бы считать своей
честью неустанно черпать из греческого потока на благо немецкому
образованию, в кругах преподавателей высших учебных заведений, лучше всего
сумели своевременно и удобно отделаться от греков, доходя зачастую до
скептического отказа от эллинского идеала и до полного извращения
действительной цели всякого изучения древности. Тот, кто в этих кругах ещё
не растратил вообще всей своей силы в старании быть надёжным корректором
старинных текстов или естественноисторическим микроскопистом языка, тот
ищет, пожалуй, ещё и возможности исторически овладеть греческой древностью
наряду с другими древностями, но во всяком случае по методу нашей
современной образованной историографии и усвоив себе её манеру
превосходства. Если поэтому собственно образовательная сила высших учебных
заведений никогда ещё не стояла у нас так низко и не была так ослаблена,
как в настоящее время; если журналист , этот бумажный раб дня, во всех
сферах образования одержал победу над профессором и последнему остаётся
лишь обычная теперь метаморфоза самому писать в манере журналиста и порхать
со свойственным этой сфере лёгким изяществом в качестве весёлого и
образованного мотылька, то с каким же мучительным смущением должны люди
подобного образования, да к тому же ещё в такое время, как наше, смотреть
Сертаков Виталий
Лондон Джек
Сертаков Виталий
Сертаков Виталий
Андреев Николай
Панов Вадим