приползет к нам Зверь, -- продолжает Инквизитор, -- и будет лизать ноги
наши, и обрызжет их кровавыми слезами из глаз своих. Но мы сядем на Зверя и
воздвигнем чашу и на ней будет написано: Тайна. Но тогда лишь, и только
тогда настанет для людей царство покоя и счастья. Ты гордишься своими
избранниками, но у Тебя лишь избранники, а мы успокоим всех. Да и так ли
еще: сколь многие из этих избранников, из могучих, которые могли бы стать
избранниками, устали, наконец, ожидая Тебя, и понесли и еще понесут силы
духа своего и жар сердца своего на иную ниву, -- и кончат тем, что на Тебя
же и воздвигнут свободное знамя свое. Но Ты сам воздвиг это знамя". Какие
удивительные слова, какое глубокое понимание всего антирелигиозного
движения великих европейских умов в последние столетия, с признанием мощи
их и великодушия, с грустью за них, но и вместе с указанием их заблуждения.
"У нас же все будут счастливы и не будут более ни бунтовать, ни истреблять
друг друга, как в свободе Твоей повсеместно. О, мы убедим их, что они тогда
только и станут свободными, когда откажутся от свободы своей для нас и нам
покорятся. И что же, правы мы будем или солжем? Они сами убедятся, что
правы, ибо вспомнят, до каких ужасов рабства и смятения доводила их свобода
Твоя. Свобода, свободный ум и наука заведут их в такие дебри и поставят
перед такими чудами и неразрешенными тайнами, что одни из них, непокорные и
свирепые, истребят себя самих [Теоретическая мысль, оправдывающая
"самоистребление", изложена Достоевским в "Дневнике писателя", по поводу
одного самоубийства. См. Приложения.], другие, непокорные, но малосильные и
несчастные, истребят друг друга [Соответствующую мысль см. в "Бесах", слова
Кирилова Петру Верховенскому перед самоубийством: "Убить другого будет
самым низким пунктом моего своеволия, и в этом (предложении) -- весь ты. Я
не ты: я хочу высший пункт и себя убью", стр. 552, изд. 82 г.], а третьи,
оставшиеся, слабосильные и несчастные, приползут к ногам нашим и возопиют к
нам: "Да, вы были правы, вы одни владели тайной Его, и мы возвращаемся к
вам: спасите нас от себя самих" [Основная задача истории, -- которая при
слиянии в одно субъекта и объекта (и спасаемый, и спасающий есть человек)
неразрешима и разрешается лишь при их разделении (в религии, где спасаемый
есть человек и спасающий его есть Бог).]. В абсолютной покорности и
безволии масс откроется это спасение. Ничего не привнесут нового им мудрые,
взявшие у них свободу; но что прежде было недостижимо -- они достигнут,
мудро направив их волю и распределив их труд: "Получая от нас хлебы,
конечно, они ясно будут видеть, что мы их же хлебы, их же руками добытые,
берем у них, чтобы им же раздать без всякого чуда; увидят, что не обратили
мы камней в хлебы, но воистину более, чем самому хлебу, рады они будут
тому, что получают его из рук наших! Ибо слишком будут помнить, что прежде,
без нас, самые хлебы, добытые ими, обращались в руках их лишь в камни, а
когда они воротились к нам, то самые камни обратились в руках их в хлебы".
Это говорится о нашем времени, когда, при свободном соперничестве, несмотря
на необъятные массы производимых продуктов, -- необъятные народные массы
едва влачат скудное существование, и все уходит куда-то, расточается,
пропадает вследствие несогласованности между собою человеческих желаний и
действий. Напротив, когда укоротятся желания роскошествующих теперь и
согласуется в одно целое труд всего человечества, даже если он и не будет
обременителен, как теперь повсюду, -- произведенных продуктов хватит для
безбедного существования всех. "Слишком, слишком оценят они, что значит раз
навсегда подчиниться! ["В мире одного недостает, одному нужно устроиться --
послушанию", -- говорит Достоевский в "Бесах" (устами Петра Верховенского).
Изд. 1882 г., стр. 374.] И пока люди не поймут сего, они будут несчастны.
Кто более всего способствовал этому непониманию, скажи? Кто раздробил стадо
и рассыпал его по путям неведомым? Но стадо вновь соберется и вновь
покорится, и уже раз навсегда. Тогда мы дадим им тихое, смиренное счастье,
счастье слабосильных существ, какими они и созданы [Эти и тотчас ниже
отмеченные слова составляют третью центральную мысль "Легенды".]. О, мы
убедим их, наконец, не гордиться, ибо Ты вознес их и тем научил гордиться;
докажем им, что они слабосильны, что они только жалкие дети, но что детское
счастье слаще всякого. Они станут робки и станут прижиматься к нам в
страхе, как птенцы к наседке. Они будут дивиться и ужасаться на нас и
гордиться тем, что мы так могучи и так умны, что смогли усмирить такое
буйное тысячемиллионное стадо. Они будут расслабленно трепетать гнева
нашего, умы их оробеют, глаза их станут слезоточивы, как у детей и женщин,
но столь же легко будут переходить они по нашему мановению к веселью и
смеху, светлой радости и счастливой детской песенке [Это "расслабление"
человеческой природы, в сущности, тождественно искусственному "понижению"
ее психического уровня и только совершится не насильственно, но мирно.].
Да, мы заставим их работать, но в свободные от труда часы мы устроим им
жизнь, как детскую игру, с детскими песнями, хорами, с невинными плясками.
О, мы разрешим им и грех [Преступное в истории, став предусмотренным и
разрешенным в пределах необходимого, тотчас утратит свой опасный и
угрожающий характер.]; они слабы и бессильны, они будут любить нас, как
дети, за то, что мы им позволим грешить. Мы скажем им, что всякий грех
будет искуплен, если сделан будет с нашего позволения; позволяем же им
грешить потому, что их любим, наказание же за эти грехи, так и быть,
возьмем на себя [Вся эта картина будущей полубезгрешной жизни повторяется
Достоевским еще раз в "Подростке", в разговоре Версилова с своим сыном.]. И
возьмем на себя, а нас они будут обожать, как благодетелей, понесших на
себе их грехи перед Богом. И не будет у них никаких от нас тайн. Мы будем
позволять или запрещать им жить с их женами и любовницами, иметь или не
иметь детей, все судя по их послушанию, -- и они будут нам покоряться с
веселием и радостью. Самые мучительные тайны их совести, -- все, все
понесут они нам, и мы все разрешим, и они поверят решению нашему с
радостью, потому что оно избавит их от великой заботы и страшных теперешних
мук решения личного и свободного". Едва ли в последних словах не содержится
указание и на возможность регулировать самое народонаселение, его рост или
умаление, -- все смотря по нуждам текущего исторического момента. Общая же
мысль этого места состоит в том, что весь размах страсти будет удален из
человечества, людям будут оставлены лишь подробности и мелочи греха, а его
во всей его глубине возьмут те, которые в силах сдержать всякий размах и
вынести всякую тягость. Таким образом и неразрешимые противоречия истории,
и непостижимые тайные движения человеческой души -- все то, что мешает
человеку жить на земле, -- будет сосредоточено на плечах немногих, которые
в силах выдержать познание добра и зла. Можно сказать, -- история умолкнет,
и останется только тайная история немногих великих душ, которой, конечно,
никогда не будет суждено стать рассказанною.
существ, кроме сотни тысяч управляющих ими. Ибо лишь мы, мы, хранящие
тайну, только мы будем несчастны. Будут тысячи миллионов счастливых
младенцев и сто тысяч страдальцев, взявших на себя проклятие познания добра
и зла. Тихо умрут они, тихо угаснут во имя Твое, -- и за гробом обрящут
лишь смерть [Сравни тон и мысли в указанном уже выше месте "Подростка".].
Но мы сохраним секрет и для их же счастья будем манить их наградой небесною
и вечною. Ибо если б и было что на том свете, то уж, конечно, не для таких,
как они". Гордость слов этих, так просто сказанных, неизъяснима: за ними
чувствуется мощь, действительно свободно озирающая нескончаемые пути
истории и твердо взвешивающая в своей руке меру человеческого сердца и
человеческой мысли. Мы не удивляемся, слыша далее такие слова, относящиеся
к приведенному выше Откровению Св. Иоанна: "Говорят и пророчествуют, что Ты
придешь и вновь победишь, придешь со своими избранниками, со своими гордыми
и могучими: но мы скажем, что они спасли лишь себя, а мы спасли всех.
Говорят, что опозорена будет Блудница, сидящая на Звере и держащая в руках
своих тайну, что взбунтуются вновь малосильные, что разорвут порфиру ее и
обнажат ее "гадкое" тело. Но я тогда встану и укажу Тебе на тысячи
миллионов счастливых младенцев, не знавших греха. И мы, взявшие грехи их
для счастья их на себя, мы станем пред Тобою и скажем: суди нас, если
можешь и смеешь. Знай, что я не боюсь Тебя. Знай, что и я был в пустыне,
что и я питался акридами и кореньями, что и я благословлял свободу, которою
Ты благословил людей, и я готовился стать в число избранников Твоих, в
число могучих и сильных с жаждой "восполнить число". Но я очнулся и не
захотел служить безумию. Я воротился и примкнул к сонму тех, которые
исправили подвиг Твой. Я ушел от гордых и воротился к смиренным для счастья
этих смиренных. То, что я говорю Тебе, сбудется, и царство наше созиждется.
Повторяю Тебе, завтра же Ты увидишь это послушное стадо, которое по первому
мановению моему бросится подгребать горячие угли к костру Твоему, на
котором сожгу Тебя за то, что пришел нам мешать. Ибо если был, кто более
всех заслужил наш костер, то это -- Ты. Завтра сожгу Тебя. Dixi".
Инквизитор останавливается. Среди глубокого безмолвия тесной сводчатой
тюрьмы он глядит на своего Узника и ждет Его ответа. Ему тягостно молчание
и тягостен проникновенный и тихий взгляд, которым Он продолжает еще
смотреть на него, как и во все время речи. Пусть бы что-нибудь горькое и
страшное сказал Он, но только не оставлял бы его без ответа. Вдруг Узник
приближается к нему и молча целует его в его бледные, старческие уста. "Вот
и весь ответ". Инквизитор вздрогнул, что-то зашевелилось в его губах. Он
подходит к двери, отворяет ее и говорит Ему: "Ступай и не приходи более...
не приходи вовсе... никогда, никогда!" Узник выходит на "темные стогна
града". Севильская ночь также бездыханна. С темных небес яркие звезды льют
тихий свет на безмятежную землю. Город спит; и только старик стоит и
смотрит на дремлющую природу, у отворенной двери, с тяжелым ключом в руке.
На его сердце горит поцелуй, но... "он остается в прежней идее", и... его
Царство созиждется. Так оканчивается поэма. Века снова сдвигаются, умершие
уходят в землю, и перед нами снова маленький трактир, где двое братьев час
тому назад заговорили о разных тревожных вопросах. Но, что бы они ни
говорили теперь, мы их не будем более слушать. Душа наша полна иных мыслей,
Лукин Евгений
Афанасьев Роман
Прозоров Александр
Ларссон Стиг
Шилова Юлия
Махров Алексей