Чтение 26–й страницы книги ~Пять похищенных монахов~

Да, это было настоящее медицинское чудо: человек с небьющимся
сердцем подошел к шифоньеру, достал веревку и принялся
увязывать телевизоры.

Однако связать четыре телевизора в один узел было делом
совсем непростым. Даже человек с бьющимся сердцем изрядно бы
попотел, а Похититель ловко опутал экраны веревкой, успевая
щупать время от времени свой пульс.

Прозвенел звонок в дверь, и Похититель схватился за
сердце, но оно по-прежнему молчало, окаменев. Он подошел к
двери, заглянул в щелочку и опять ничего не увидел: за дверью
что-то серелось, а что именно, разобрать было невозможно.

- Кто там? - очень ласково спросил Похититель.

- Почта, - ответили за дверью.

Похититель открыл дверь, и тут же сердце его ударило
громом. Началось настоящее сердцетрясение, от которого рухнули
остатки душевного горного хребта, - за дверью стояли два
милиционера.

Турман и Тучерез

К вечеру мы как-то поглупели.

Я давно заметил, что люди немного глупеют к вечеру. Днем
еще как-то держатся, а к вечеру глупеют прямо на глазах:
часами смотрят телевизоры, много едят.

Вот и мы слегка поглупели. Мы глядели на Моню - и не
могли понять, кто это перед нами. А он, белокрылый, в черном
капюшончике, прохаживался по крыше и клевал крошки.

Наконец Крендель упал на колени, схватил Моню, прижал к
груди, не замечая, что к ноге великого турмана прикручено
проволочное кольцо, в котором явно светит записка. Я хотел
указать на это, но не находил подходящих слов, а "еще бы" не
годилось к случаю. Крендель записки не замечал.

- Еще бы, - сказал все-таки я.

Крендель не обращал внимания, дул Моне в нос и считал
перья.

- Еще бы, а, еще бы, - продолжил я.

Крендель высунул язык, кончиком языка стал трогать Монин
клюв. Все это выглядело довольно глупо.

- Еще бы, черт, - не удержался я. - Моньку он видит, а
записку не видит. Что ты, ослеп, что ли?

Крендель дернулся, изумленно глядя на меня, прижимая Моню
к груди.

- Еще бы тебе очки протереть, - говорил я, меня прямо
понесло. - Разуй глаза, записка у Моньки на ноге.

Крендель пугливо глядел на меня, ничего не соображая.
Тогда я взял дело в свои руки, достал записку. Вот что было
написано в ней: "Пуговица сработала. Остатки монахов, в
количестве четырех, находятся в Кармановском отделении
милиции. Куролесов".

- Какой еще Куролесов? - нервно переспрашивал Крендель. -
Откуда?

Не выпуская Моню из рук, Крендель наконец побежал к
чердаку, по черной лестнице вниз - во двор. Только у
трамвайной остановки я догнал его. И как-то особенно медленно
добирался этот трамвай до вокзала, долго-долго ждали мы
электрички. Останавливаясь то и дело, ползла электричка, и
все-таки быстро добрались мы до Карманова и поспели в тот
самый момент, когда старшина Тараканов кормил голубей
колбасой.

- Как вещественное доказательство она устарела, - говорил
старшина. - А для голубей подойдет.

- Голуби колбасу не едят, - возражал Фрезер, - им надо
зерновых культур, типа гречки.

- Все в порядке, Кренделек! - смеялся Куролесов. - Можешь
гонять своих монахов сколько угодно.

Крендель смущался и краснел, жал руку Фрезеру, то и дело
пересчитывая голубей.

- Ну, а ты-то доволен? - спрашивал меня Вася. - Что ж ты
молчишь? Ну, скажи, давно тебя не слыхали.

- Еще бы, - говорил я, вытягивая Кренделя за рукав.

В этот же вечер мы вернулись домой и еще успели погонять
голубей. Весь двор, конечно, был заполнен жильцами, многие
залезли даже на крышу, чтоб увидеть это чудо - монахов,
летающих в вечернем небе.

Вдруг со стороны Красного дома послышался пронзительный
свист. Это свистел Тимоха-голубятник. И вслед за свистом из
глубины Зонточного вырвался голубь. Белый как снег, он
стремительно прошел мимо монахов, прямо подымаясь вверх.

Это был знаменитый Тимохин Тучерез.

Завидев его, Моня оторвался от стаи и дунул следом.

Тут бешено засвистел Крендель, засунув в рот буквально
все пальцы, и я поддержал, и дядя Сюва, и Райка Паукова, и
тетя Паня ужасно засвистела со своего этажа, и даже бабушка
Волк засвистела тем самым свистом, который называется
"Воскрешение Лазаря".

А Тучерез поднялся уже высоко и все шел вверх, чуть с
наклоном, набирая высоту... Просто жалко, что не было в небе
тучи, которую он бы с ходу разрезал пополам.

Вот он встал, как жаворонок, на месте, сложил крылья и
камнем стал падать вниз.

Тут же Моня подхватился вокруг него - завил спираль.

Тучерез упал на крышу Красного дома, раскрыв крылья в
самый последний момент, а Моня перевернулся через крыло, через
голову, пролетел у самой Тимохиной головы и снова взмыл
кверху, догоняя монахов.

А солнца уже и не было видно. Хвост заката торчал из-за
кооперативного дома, фонари зажглись в Зонточном, а в небе
появились две или три звезды. Сумрачный, фиолетовый лежал
Зонточный переулок под вечерним московским небом. Сверху, с
крыши, уже и не было видно лица бабушки Волк, сидящей под
американским кленом, и дяди Сювы в окне третьего этажа. До нас
долетали только отдельные их слова:

- Сейчас бы селедочки баночной.

- Да есть у меня пара красноглазок, заходите, бабушка.

Жильцы перебегали из подъезда в подъезд, хлопали дверями,
и в окнах уже зажигался свет.

На пустыре опять горели овощные ящики, и возле огня виден
был какой-то кривой силуэт с граблями в руках. Он то взмахивал
граблями, как будто гоняя ворон, то вскидывал их на плечо
наподобие винтовки, то шарил ими в огне. Переломивши грабли об
колено, он бросил, наконец, их в костер и долго сидел на
корточках, глядя, как сгорают они.

За Красным домом на Крестьянской заставе вспыхивали фары
троллейбусов и автомашин, из метро вылезали на площадь
разноцветные человеческие тени, рассыпались в разные стороны и
редко какая-нибудь их них поворачивала в наш переулок.

- Опять она повесила курицу между дверями, - послышался
сердитый голос. - Да купи же ты холодильник.

- Не твое дело, - отвечала Райка, - куда хочу, туда
вешаю. Отцепитесь от меня.

Райка подошла к окну, полила из лейки зеленый лук,
выглянула во двор, но никого не было уже видно во дворе - ни
бабушки Волк, ни дяди Сювы. И Жильца из двадцать девятой
квартиры не было видно.

Скучный сидел он дома и перебирал перья - красные и
золотые, скромные и многоцветные.

"Что в них толку, - думал он. - Взлететь они мне не
помогут".

Жилец вспомнил было сон про Райку Паукову, но тут же
подумал:

"Какая такая Райка? Эта грубая женщина?! Да она даже
улыбнуться не может. Только грубит".

Жилец захлопнул альбом, кинул его на шкаф, надел пиджак и
вышел на улицу.

Мрачный-мрачный постоял он под американским кленом,
вздохнул и пошел за ворота.

"Не жилец я на этом свете", - думал Жилец.

Мрачный-мрачный шел он по переулку, шел и шел и не
оглядывался назад. А зря не оглядывался, потому что следом за
ним шла Райка Паукова и улыбалась, как умела.

* ДОКУМЕНТЫ И ПРИЛОЖЕНИЯ К ПОВЕСТИ "ПЯТЬ ПОХИЩЕННЫХ МОНАХОВ" *

Отрывок из беседы старшины Тараканова и Мони Кожаного