Чтение 26–й страницы книги ~Затяжной выстрел~

мостике в роли всезнающе-мудрого командира, в командирской каюте, в салоне
комбрига он казался особенно некрасивым, особенно неуклюжим, чуждым всему
тому, что на флоте объединено понятием "кают-компания". "Пираты" лихо и
толково командовали эсминцами, цапая призы, малюя почетные звезды на боевые
рубки, и посмеивались над Жилкиным. Он отвечал тем, что раз в месяц
объявлял, на правах дежурного по бригаде, боевую тревогу тому эсминцу,
который недавно сдал на "отлично" артиллерийскую стрельбу или так же
блестяще вышел в торпедную атаку. И всегда, без исключений, оказывалось:
корабль к бою не готов, -- к настоящему бою, а не к отражению атак
воображаемых самолетов. "Пираты" прикусывали языки, "пираты" недоумевали.
Война задела их краешком, никто из них не был унижен, служебные бумаги они,
правда, составляли прекрасно. А Жилкин испытывал к бумагам ненависть: в
трехсуточном сражении, идя концевым кораблем эскадры, он вынужден был четко
и грамотно фиксировать в вахтенном журнале места гибели миноносцев и
транспортов. И размышляя над боевой подготовкой кораблей бригады и флота, не
умея чеканно формулировать итоги размышлений, Жилкин все же пришел к не
удивившему его выводу. Корабли обучались бою, и обучение шло от простого к
сложному, поэтапно, по задачам курса подготовки, по учебным стрельбам,
торпедным атакам. И -- волей-неволей -- корабли расслаблялись в паузах, не
могли не расслабляться. От искусственного разделения боевой подготовки на
этапы, самым важным из которых был осенний, зачетный, командиры и штабы
весной снисходительно смотрели на огрехи электронно-механических устройств,
зато тщательно пересчитывали ложки и миски, проверяли порядки в рундуках.
Осенью же всем было наплевать на то, сколько бачков приходится на кубрик.
Так происходило каждый год, и не по чьей-то злой воле, а потому, что срок
службы матроса много меньше неопределенно долгой жизни корабля, рожденного
муками судоверфи. И обученный личный состав смешивался с необученным.
Изменить этот порядок Жилкин не мог, да и никто не мог. Он приспособился к
нему. На корабль брал самых грамотных матросов, сам отбирал их в учебных
отрядах, не разбавлял новобранцами боевые посты, а сводил их в одно
подразделение, в одну боевую смену, в один боевой расчет, и наваливался на
салажат -- опытными матросами, еще более опытными старшинами, самыми злющими
офицерами, за несколько недель превращая их в зрелых и выносливых воинов. К
стрельбам, к выходам в море "пираты" готовились, как к парадам, к экзаменам,
и, сдав экзамены, тут же забывали выученное. "Бойкий" никогда к стрельбам и
походам не готовился, потому что всегда был к ним готов. Но ни проверяющие,
ни специалисты штабов, ни просто наблюдающие никак не могли этого понять,
привыкнув к легкому испугу экзаменуемого корабля. По их мнению, "Бойкий"
хорошо выполнял и стрельбу, и атаку, но не чувствовалось ответственности, не
видно было должного горения, все происходило как-то вяло, неспешно, хотя и
укладывалось в нормативы. На разборе торпедной атаки в полную видимость
флагмин указывал: залп надо было произвести с более близкого расстояния,
противоартиллерийский (или противоторпедный) зигзаг выполнен слишком
вычурно, зигзаг затянут по времени (или укорочен), а Жилкин поддакивал,
признавался в ошибках, а сам думал, что противник не дурак, раскусит все его
зигзаги, приблизиться не даст. У него-то и кино смотрели на борту
по-жилкински, рассаживаясь так, чтоб без толкучки разбежаться по тревоге.
Объявлялась кораблю двадцатичетырехчасовая готовность к выходу -- Жилкин
немедленно разрабатывал с механиком план срочного перевода эсминца на
часовую готовность. На "Бойком" не было часа и случая, чтоб в
планово-предупредительном ремонте находились одновременно оба торпедных
аппарата, обе башни главного калибра, зенитные автоматы и третья башня. Что
хорошо для "Бойкого", то вовсе не было хорошим для всей бригады. Это Жилкин
понимал, поэтому он и таился в середняках. Знал, что разная земля требует и
разного ухода. И размышлял об этом и о многом другом. Так, он считал, что
готовность флота к войне может поддерживаться только противостоянием
Черноморского флота другому флоту, чужому флоту. Поэтому эскадру надо
выводить за Проливы, иначе боевая подготовка выродится в шагистику, в
парады, в смотры с троекратным "ура". Жилкин ждал момента, который сделает
"Бойкий" единственно боевым кораблем флота. Ждал случая, который даст ему
звание капитана 1 ранга, а впоследствии и контр-адмирала. Даст пенсию, на
которую он будет содержать загодя купленный домик на берегу южного моря. И
все -- для двух девочек, двух дочерей, родившихся с неизлечимой сердечной
болезнью, для синеватых двойняшек, зачатых в блокадном Ленинграде. В редкую
для него минуту откровенности он рассказал жене о капитане 1 ранга, о
постоянной готовности к бою, о пенсии, о домике, куда долетает шум прибоя.
Жена расхохоталась ему в лицо и воскликнула: -- Эсеровская программа в
действии! В блокаду он служил на "Кирове", командиром башни, и жену нашел на
улице, зимой, поднял ее, полумертвой притащил на буксир, который не забывал,
который был клочком земли, отданным в аренду другому командиру. Он отогрел
незнакомую девушку, откормил ее, вытащил из смерти и братьев ее, которые
сейчас прыгали танцовщиками в Мариинке и знать его не хотели. Он и женился
на ней, не смея и не желая сближаться с ее родней. Семья была знатная,
петербургская, иконостас имен, прославивших русское искусство и
юриспруденцию. Когда же миновал блокадный шок, ленинградская студентка
увидела себя матерью, осужденной на уход за больными детьми, на сожительство
с деревенщиной, бубнящей о призвании спасти флот. "Гуси Рим спасли!" --
выкрикнула она в бешенстве. Зубами скрипела, с ног валилась, но университет
окончила. А той жизни, о которой грезилось девчонкой, взойти уже не дано
было. Сопротивлялась, цеплялась за Ленинград, но врачи постановили: детям --
юг. Жилкин выписал из деревни мать, сопящую и гневную старуху. Жена исчезла
куда- то на два месяца, сказала, что не может жить рядом с пыхтящей
свекровью. Потом она исчезала много раз, и девочки привыкли к исчезновениям
матери, к отъездам отца, решив, наверное, что у всех взрослых есть плавучие
дома, увозящие их надолго от детей. Куда пропадала жена, с кем встречалась,
на что жила -- он не спрашивал, боясь точного ответа. От матери он знал, что
Евгения изредка появляется в кардиологическом санатории, куда поместили
девочек, пылко ласкает их и улетает в неведомые края. Чужая, в сущности,
женщина, восстановившая девичью фамилию, одинокая и озябшая, по-своему
помогавшая ему выстраивать домик на берегу моря. Во всех анкетах Жилкин
писал: "Жена в настоящее время учится в аспирантуре ЛГУ и проживает у брата
своего там же, в Ленинграде". Что это было не так -- знали и те, кто изучал
анкеты, но, видимо, их вполне устраивала такая семейная жизнь. Однажды
Евгения возникла в Севастополе, ночью, по-блокадному голодная и худая. И
опять Жилкин накормил ее, приодел, пригласил в дом замполита с женой, чтоб
утвердить у того мнение о благополучии в семье своей. Жена произвела нужное
впечатление на приглашенную в дом образцовую семейную пару, вновь умчалась в
неизвестном направлении, не оставив даже записки. Степан Иванович Жилкин
утешал себя подсчетами: жене сейчас двадцать восемь, мужики и водка состарят
ее, пройдет три-четыре года -- и она вернется к девочкам, то есть к нему. А
ему исполнилось уже тридцать восемь, ему недавно присвоили капитана 2 ранга,
и звание это (так считали многие) было потолком, выше которого не прыгнешь.
Путь в штабы преграждало отсутствие академического диплома да резко
выраженная неспособность общаться с людьми. Приглашения на семейные
праздники сослуживцев он отклонял неизменно, в рот не брал ни капли, курить
бросил девять лет назад, в год, когда родились его дочери. Приказ
командующего эскадрой о "мере поощрения" Жилкин встретил радостно, ему
официально рекомендовали увольнять меньше. На поощрения был он скуп, и
приказ эту скупость развил до крохоборства. "Пираты" (им все дозволено!)
втихую поговаривали о некоторых вольностях приказа, Жилкин же принял его как
призыв к повышению боеготовности: чем меньше матросов на берегу, тем больше
их на корабле, и как не понимать это?! Сам он на берег сходил редко,
квартира на Большой Морской пустовала, он появлялся в ней тогда, когда
узнавал, что жена появилась в санатории. Включал в комнатах свет, сидел,
ждал, пилил и вытачивал детальки, предаваясь незаглохшему детскому
увлечению, складывал их в самолетики, доставал из шкафа коробку, в которой
когда-то лежала кукла, извлекал макет авианосца, на палубе его размещал
самолетики. Корабли этого класса охаивались в "Красном флоте", но Жилкин
верил: придет время -- и Черноморский флот протиснется сквозь Дарданеллы,
обоснуется в Средиземном море, вот тогда и понадобятся авианосцы, вот тогда,
возможно, и станет контр-адмирал Жилкин командиром первого авианосного
соединения. Короткие, раздутые в суставах пальцы его застывали, когда с
лестницы доносился шум, когда звонил телефон. Ожидание придавало мыслям
разорванность и четкость. Вспоминался март 1943 года, пирушка в гулкой и
холодной квартире на Литейном, Евгения Владимировна, утром того дня ставшая
Жилкиной, сразу надевшая свадебный подарок, подбитый мехом бушлат. Так было
холодно, так продувало, что Жилкину снять шинель, а Евгении бушлат --
гибельно было, невозможно, спать поэтому пошли на буксир, а ночного пропуска
у Жени не было, пришлось показывать патрулям свидетельство о браке. Свет в
каюте горел дежурный, синий, невыключаемый, с тоской и жалостью смотрел
Жилкин на Женину худобу, на острые ключицы, на полосы реберных дуг, на
грудочки, вдавленные в плоскость и обозначенные коричневыми точками. Ему
тогда стало тревожно, ему тогда припомнился третий день перехода в
Кронштадт, когда матросы выловили такое же худенькое тело, не прожившее и
часа. Зря, быть может, он припоминал тогда, в первую ночь, такое вот --
жуткое, оплетенное белыми руками плывущих, гребущих и молящих? Может, от них
и девочки зачались подсиненными? (Степан Иванович Жилкин, от матери и штабов
прятавший свои беды и несчастья, и от себя самого скрывал невероятное
потрясение, испытанное им майским днем 1953 года. Врач санатория сказал ему,
что девочки будут здоровыми, они могут выдержать операцию, такие недуги в
Москве уже вылечивают. Радость полнейшая охватила Жилкина, и в радости этой
он увидел вдруг. пятнышко, набухавшее, наступавшее на радость, оттеснившее
ликование. Надрезалась ниточка, связывавшая Жилкина с женщиной, шаги которой
могли проскрипеть на песочной аллее санаторного парка, зашелестеть на
лестничной площадке севастопольского дома... "Завтра же в Москву!" -- заорал
Жилкин, а врач пояснил, что лучше уж в следующем году, так надежнее.)
Телефонные звонки были редкими и однообразными. Старпом оповещал о
самовольных отлучках, самоволках. Матросы наловчились покидать корабль в
робе, где-то переодевались и столь же скрытно возвращались на эсминец. В
командирской каюте Жилкин принял бы рутинное решение: предупредить,