Чтение 26–й страницы книги ~Лопушок~

так будет? Или проще: чем бы ни занимались пассажиры поезда, с
какой шустростью ни перебегали бы они из вагона в вагон, на
скорости паровоза суета их не отразится.

Он проводил отца. Порывисто обнял его, впервые в жизни.
"Передай матери: я люблю ее!" И понуро поплелся к машине.
Отъехал от вокзала, чтоб свернуть в переулок и остановиться.
Мотор не выключал, механическая жизнь билась в метре от
коленок, ощущаемая телом. И слезы подступали -- так жалелась
мать, старенькая, честная во всех своих заблуждениях и ошибках!
Как много в нем от них, отца и матери, и как могло такое
случиться: только сейчас понимается, как близки они, словно от
одного клубня. Тридцать с чем-то лет рядом -- и горечь оттого,
что не замечали друг друга, и все потому, что на
государственной службе были родители. Отслужили -- и стали
праведниками, сейчас в Гороховее кое-кто, наверное, называет их
чокнутыми. И сына их в Москве не совсем нормальным признают
некоторые москвичи.

Андрей Николаевич выбрался из переулка, но домой попал не
скоро, застряв на Садовом кольце, выслушивая брань торопящихся
автолюбителей и профессиональных шоферов. Брань эта утвердила
его в правильности задуманного.

Плотно позавтракав, тщательно одевшись, он отправился в
Институт пищевой промышленности. Сессия еще не отшумела,
вечерники досдавали экзамены, но ни толкучки в коридорах, ни
гомона. Фундаментальная доска на лаборатории No 3 оповещала,
что посторонним вход воспрещен и что старший здесь -- ассистент
Панов С. В. Андрей Николаевич вошел без стука, словно к себе,
важный, сосредоточенный, неприступный. Сел, поставил на стол
кожаный портфель стародавнего покроя, надежное вместилище
наиважнейших бумаг, снабженное металлическими застежками с
гербом славного Гейдельберга. (Злоязычный Васькянин утверждал,
что чугунные блямбы -- значки ферейна пивников земли Пфальц.)

Появился наконец Панов -- обаятельный, честный, одетый под
старшекурсника. На ключ закрыл дверь, выгреб из сейфа журналы,
по виду -- расходно-приходные, в одном из них нашелся листочек
с цифрами. Андрей Николаевич глянул на него, протер очки, еще
раз глянул, ничего не сказав. В чистых голубых глазах Панова
была мука, он, краснея и бледнея, стал объяснять, почему Андрей
Николаевич получил на семьсот рублей меньше, когда пришли
деньги за хоздоговорную тему. Работало над нею шесть человек, в
том числе и Андрей Николаевич, но поделить деньги пришлось на
одиннадцать равных частей.

Почему не на шесть, а на одиннадцать -- преотлично знал
Андрей Николаевич. Но прикинулся несведущим. Так ему было
удобнее.

-- Какие одиннадцать?.. Откуда?

-- А оттуда. Одного человека мы сразу включили, я сразу
предупредил вас о мертвой душе. Не помните? Как вам известно,
сорок процентов договорной суммы идет на оплату разработчиков
по теме, остальные проценты -- командировки, оборудование и
прочее. Практика, однако, показывает, что оплатить из этой
суммы перемотку сгоревшего трансформатора нет возможности, на
составление бумаг уйдет столько времени, что... Поэтому всегда
берут лишнюю единицу, подставную фигуру, деньги которой и
уходят на перемотку и тому подобное. Итак, уже семь человек.

Андрей Николаевич согласился, кивнув. И еще не раз
наклонял голову. В список восьмым попал Голубев, которого
лишили половины часов за то, что им поставлена двойка дочери
декана. Шумилов, математик и пьяница, все пропил, не на что
жить -- он стал девятым...

-- Жалко мне стало его... -- признался Панов. -- И всех
остальных...

Андрей Николаевич смущенно молчал. Встрепенулся, услышав
фамилию парторга.

-- Но она же с кафедры философии! И в физике ни черта
не...

-- Зато -- парторг! -- укоризненно поправил Панов и
недоуменно глянул на Сургеева, такого дремуче-невежественного.
-- За Анциферовой мы как за каменной стеной. Никто уже не
попрекнет нас ни Шумиловым, ни Голубевым... Ни, открою вам
секрет, проректором... Которому деньги нужны. Как и
Анциферовой, этой дуре, этой суке, этой...

Завалив Анциферову бранными словами, Панов не удержался и
по инерции обвинил партию во всех смертных грехах, с
удовольствием рассказав Андрею Николаевичу, как позавчера в
пивной один поднажравшийся субъект дал великолепное
определение. "Это не партия! -- настаивал народный философ. --
Это портянка: хочу заворачиваю справа налево, хочу -- слева
направо!.." Мне лично, добавил Панов, стыдно быть коммунистом.
И вообще: какая только шваль туда не лезет, в эту партию!

У Андрея Николаевича едва не сдали нервы...

-- Впрочем, я пришел к вам не ревизовать расходы по
хозрасчетной теме, -- сказал он, щелкнув замочком портфеля, --
а просителем. Я намерен вступить в партию и прощу вас написать
мне так называемую рекомендацию.

Ошалело воззрившийся на него Панов молчал.

-- Вы с ума сошли... -- прошептал он наконец и замотал
головой, отказываясь верить. -- Зачем вам это? -- (Андрей
Николаевич многозначительно и торжественно молчал.) -- Ну да,
понимаю, вам пора быть членкором... Понимаю, -- с горечью
прошептал сокрушенный Панов и поманил необычного просителя к
окну. Сказал, что, кажется, вон в том шкафу -- микрофон,
поэтому лучше продолжить разговор здесь, да еще и включить
вентилятор. Однако и принятые меры предосторожности не избавили
Андрея Николаевича от ответа на вопрос: зачем ему надо вступать
в партию?

-- Надо, -- твердо заявил он. -- Будь вы математиком, я
обосновал бы мою просьбу строгим расчетом. Вообще говоря, с
теорией катастроф -- знакомы? Не каких-то там авиационных, а
вообще катастроф. Есть такая наиновейшая математическая теория.
Нет? Я так и подумал.

После долгого молчания Панов убито промолвил, что грош
цена его рекомендации. Он на волосок от исключения, он уже
заблаговременно обвешан выговорами и держится в партии потому,
что подкармливает Анциферову. Более того, ему доставляет
сладострастное удовольствие включать неподкупного парторга во
все незаконные списки.

-- Вам не стыдно? -- сурово укорил его Андрей Николаевич,
взял в руку портфель, намереваясь уходить, и пошел к двери.
Панов догнал его в коридоре и здесь дал волю чувствам:

-- Послушайте, это же самоубийство -- делать то, что вы
задумали! Ни один честный человек, ни один настоящий ученый...

-- Именно честные люди и настоящие ученые должны вступать
в партию! -- отрезал Андрей Николаевич, а потом сжалился,
приоткрыл тайну: -- Что такое гарем -- вам, мне кажется,
объяснять не надо...

-- Естественно, -- хмыкнул Панов и пространственно,
объемно глянул окрест себя, -- проректору тоже не надо
объяснять.

-- История свидетельствует, что число жен и наложниц в
гаремах достигало нескольких тысяч. Теперь представьте себе
такое количество женщин в нем, что султан, или кто там, не в
состоянии не только переспать с каждой, но и увидеть...

-- Ага, -- смекнул Панов и задумался. Сказал, что лично к
нему падишах присылал двух евнухов с обыском. Достал записную
книжку. -- Я вам дам телефон Шумилова. Он, во-первых, стойко
держится в рядах партии. А во-вторых, математик, он вас
поймет... Я тоже начинаю вас понимать. В гареме возможно
восстание на сексуально-политической почве. Не исключены и
трансформации евнухов в полноценных мужчин... Нет, нет, отсюда
звонить нельзя, -- остановил он Андрея Николаевича. -- Из
автомата, так лучше.

Через полчаса Андрей Николаевич, ободренный надеждой,
сидел у Шумилина, решив, однако, о партии помалкивать до поры
до времени. Консультация по поводу некоторых приложений теории
катастроф -- этого пока достаточно. Выложил свои расчеты --
какова должна быть численность автотранспорта Москвы, чтоб при
существующей системе уличного движения жизнь в столице
полностью парализовалась. Шумилин понял его с полуслова, сразу
загорелся интересом. Карандаш его запрыгал по бумаге, а Сургеев
осторожно оглядывался. Однокомнатная квартира, достаточно
просторная для холостяка, не обремененного книгами. Здесь же
самодельные книжные полки подпирали потолок, сужая и
придавливая пространство. Никакого организующего начала -- ни
эстетического, ни библиографического -- в расстановке книг не
было. Рукописи навалом, томики американской математической
энциклопедии -- вразнобой, словари и справочники -- вразброс.
Андрей Николаевич не шевелился и не дышал, напрягал слух, чтоб
уловить исходящий от книг шумовой фон. Он услышал струение