было куда больше робости.
голову из дому пустой, и лишь после первого акта у него находилось что
сказать. Натощак, пока дух его не подкрепился, он ни на что не был
способен.
умудрялся попадать в ту самую пору, когда начинали разносить кушанья, так
что прямо из залы, не задерживаясь в гостиной, он позволял хозяевам
подводить себя к столу, где-как старейший в светских кругах по
возрасту-первую рюмку (когда все остальные еще стояли со своими, образуя
над подносом с напитками эдакую зыбкую, колышущуюся и хрустальную люстру)
выпивал он, тем самым как бы перерезая символическую ленту ужина. Но к
Штемлерам он опоздал. В этот дом он решился пойти впервые. И-не без
колебаний. Оттого, что к евреям? Да!
при всем при том Болдажевский не был принципиальным антисемитом. И не
потому, что признавал возможность каких-то исключений из правила. С какой
же стати такого рода обвинения. Он искренне верил, что не знается ни с
одним евреем.
забывал. Так, он публиковал свои книги в издательстве, владельцем которого
был еврей, лез из кожи вон, чтобы театр отдал его пьесу превосходному
режиссеру, который был еврей, и посещал многие дома, хозяин или хозяйка
которых, а то и оба были евреи. Взрывался, если слышал хотя бы малейший
намек. Это старая варшавская фирма! - твердил он, и голос его торжественно
гудел, если он говорил о вещи, которая могла быть его ровесницей.
Израэлиты? Он буквально терял дар речи, когда при нем упоминали фамилию
каких-нибудь его знакомых. Он, впрочем, не возражал, только удивлялся, что
на подобную подробность кто-то мог обращать внимание, раз они так давно
принимают его у себя. В его представлении это вовсе не означало признания,
так сказать, расового права гражданства, но в таких обстоятельствах
цепляться за это было мелочно. Он говорил: буржуазия, но в мыслях держал
другое слово, которое его чуточку коробило, как сноба от титулов.
Патрициат! Вот выражение, которое имело для него силу заклинания. Строго
говоря, что такого особенного он в нем видел? Ушедшее столетие, просторные
квартиры, вычурную тяжелую мебель, столовые со стрельчатыми сводами,
"бидермейеровские" мягкие кресла, портьеры и занавеси из плотного красного
сукна, бахрому коих обстригло время, картины в громоздких рамах на
занятные сюжеты, непременно висящие в таком месте, где мало света, лишь
иногда упадет на них отблеск от многочисленных бра или излишне роскошных
люстр, в которых зажигают лишь каждую вторую свечу.
в "Картине современной польской литературы"
нынешних своих пятикомнатных апартаментов на улице Крулевской, чему
способствовали три обстоятельства:
выигрыш в разрядной лотерее и удачная для него с финансовой точки зрения
женитьба. В памяти Болдажевского три этих обстоятельства не запечатлялись
по отдельности, в его представлении известной материальной свободой,
которой он пользовался, он был обязан попечению господню: бог кормит его,
словно птиц небесных, тем более что столько он выжал из себя во славу
божию, да и из "остатков". Чего? Чьих? Он никогда так и не определил этого
для себя точно и не подумал; может, то были остатки некоего имения,
которым владел кто-то из близких, может, деньги родственников жены,
державших прибыльную торговлю колониальными товарами на углу Сенаторской и
Медовой. От этих улиц он не отрекался. Услышав их названия, вздыхал,
жмурился, чувствовалось, как он напрягает память!
поскорее извлекала из прошлого какие-нибудь более точно обрисованные
картины: магазин тестя или железнодорожную станцию в Скерневицах, где в
последние годы жизни служил отец. Он не противился тому, чтобы от мебели,
которую он купил на деньги, полученные по наследству из Америки,
отклеилась мысль о трудовом ее происхождении. Взамен-представления о
родстве со старыми, милыми улицами, испокон веков бывшими непосредственным
отечеством традиционной буржуазии, крепли в его воображении, разрастались
и выдвигались на первый план во всех воспоминаниях об ушедших годах и
сливались с образом того времени, когда он, молодой, интересный, горячий
автор стихов, оставив позади долгий период ученичества, с полным
основанием мог сказать себе, что он принят в лучших домах Варшавы. И
притом не покривил бы душой, поклявшись, что никто не упрекнет его и в
намеке на снобизм; в самом деле, он никогда не стремился превратить в
дружеское знакомство свои мимолетные встречи с аристократами, он самым
торжественным образом готов бьш присягнуть, что барон Кроненберг
производит на него ничуть не больше впечатление, чем самый заурядный
господин Фраже.
а если он и замечал какое-либо различие между ними, то не потому, что у
кого-то из них в гербе красовалась лишь пятизубчатая корона'. Это был
пустяк, если подумать об их общем, изначальном качестве. О том, что они
врастают в патрициат! Болдажевский ни разу не произнес этого слова. Берег
для себя. Как хасид слово Иеговы. Оно не казалось ему претенциозным. Но
что тут поделаешь, для других таким оно и могло казаться. Люди всегда псе
так упрощают- Порой никак иначе нельзя противостоять ходячему мнению, как
только оставаться при своем собственном.
открывая другим своих взглядов, держа при себе собственное свое отношение
к этой проблеме, о" сроднился с ним, полагал дело совершенно ясным, знал,
что так оно в действительности и есть, и, хотя видел, что он один лишь и
занимает такие позиции, скорее ощущал, что защищает их, дожидаясь, когда
на них вернутся другие, нежели считал эти позиции навсегда оставленными.
Патрициат! Истинный, переходящий от поколения к поколению духовный сенат
страны, вобравший в себя ее мудрость, культуру, достоинство, саму суть,
независимость; являющийся аристократией интеллигенции, тем, чем были
представители аристократических династий по отношению к нетитулованному
дворянству. Интеллигенция! И тут Болдажевский улыбался своим мыслям.
Интеллигенция! Самая подвижная группа, класс, определяющий лицо народа, но
она нуждается в князьях по крови, в прирожденных руководителях, в элите.
Патрициат!
всякого рода хлестким формулировкам. Он не любил, чтобы его мысль или ее
выражение представлялись ему как исключительно его собственные. Ну что ж!
Защитить его вкусы и склонности не удалось с помощью затасканных терминов!
убежден, что они должны измениться. Только в его душе и мог существовать
культ того, что в жизни города уже исчезло.
ответил. А другим ни слова. Для людей у него оставались лишь фразы. Одно
было известно: к вещам, людям, обычаям он относится положительно тогда
только, если происходят они от двух этих слов-Старая Варшава.
припоминал, чтобы перед мировой войной существовал такой дом в Варшаве.
Зато деньги уже были. Она сама из Кракова, воспитания самого лучшего,
знала языки. Даже переводила французские стихи. Но что все это, вместе
взятое, могло значить! Идти или не идти? Приглашение от них он получал не
впервые. Болдажевский всякий раз отнекивался и не ходил. Но никогда не
рубил с плеча, ибо еще не составил себе окончательного мнения, возможно
такое вообще или нет. Откладывал. Оставлял надежду. Штемлерам? И себе
тоже. Дом-то был интеллектуальный. Крикливости, кажется, и п помине нет. В
прошлом году он познакомился в Трускав1"е с парой, тоже евреи, очень
богатый адвокат, она в прошлом какая-то певица. В Варшаве они пытались
заманин. его к себе. От одной мысли об этом он страдал. Окна в полстены-
декольте по пояс, разговор буквально обо всем. Ни за что. И это еще
еврейская интеллигенция' Крайний случаи.
11очти! Стало быть, пойти'.' Смешно быть таким мелочным' Но все же отчего
такое сопротивление, какое-то вроде бы желаньице пойти и есть, но, как
только назначенная дата приближается, вдруг начинает угасать- Откуда же
это сомнение.
знать уже в его тоне, как только ему приходилось говорить кому-то, что он
собирается пойти. Мало приглашений? Правда, их всегда больше, чем хочется.
Но вовсе недостаточно, чтобы поддержать в человеке ощущение, что он
пользуется славой.
гордость. Цены своей не снижать! Ни в редакциях, ни в домах. Ни за
строчку, ни за присутствие в гостиной. Всегда быть-как великосветские
дамы-панти что недоступным. И очень дорогим! Значит, остаться?
Болдажевский сидел у окна. Смотрел вниз. На Саксонский парк. Скользил
взглядом по крышам. Надо на что-то решиться, мягко уговаривал он себя, как
обычно в тех случаях, когда полагал, что идти не стоит! "Не идти? Гм! -
подумал он. - Это проще всего".
наверняка будет один из тех министров, которые подсказывают президенту,
кому следует дать орден. Ясно же, что у него слишком маленький! Кто о
таких вспоминает! Но появиться перед кем-нибудь, у кого влияние, заставить
его взглянуть на свой орден, пусть бы увидел, какой! И пусть сам сделает
вывод. А услужить ему только обстоятельствами, встать таким образом, чтобы
Белоусов Валерий
Прозоров Александр
Березин Федор
Пехов Алексей
Конан-Дойль Артур
Конан-Дойль Артур