Чтение 26–й страницы книги ~Мое прошлое~

подрались... Пришлось по телефону, который имелся в доме Федина,
пожаловаться властям, и Бурмистрова вызвали в районную милицию. А у меня
власти попросили письменного заявления, чтобы можно было хулигана отдать под
суд.
Вся деревня молча следила за нашим конфликтом, не становясь открыто ни на
чью сторону. Бурмистрова люди боялись, к тому же он был своим, а я пока что
был непонятной фигурой - нерусский, черный, вся семья такая же, к тому же с
начальством имеет добрые отношения, из района к нему приезжают разные
уважаемые люди. Начальство я или нет, барин я или не барин?
Статус свободного художника, независимого от начальства и существующего сам
по себе, был неизвестен этим людям. Мое положение в социальной иерархии
оставалось для них невыясненным. Бояться меня или не надо бояться?
Никакого заявления в письменном виде я не стал подавать, и Бурмистрова,
кажется, просто оштрафовали на некоторую сумму. С тех пор мы жили в деревне,
как бы не замечая друг друга, и он больше не останавливался возле моего дома
и не орал. Прошло года два - и вдруг Иван Степанович заболел и стал умирать.
У него обнаружился рак. Умирал он зимою, долго и мучительно, весь высох,
говорят, и стал легким, как ребенок, жена на руках переносила его по дому.
Перед смертью он стал посылать жену то за одним, то за другим - к тем, кого
обидел,- приглашал к себе домой и просил у них прощения. Вспомнил и обо мне,
но так как я находился далеко, то велел принести какую-нибудь мою книгу.
Полистал, говорят, ее...
Не знаю, о чем он думал при этом, но знаю, что он простил мне и, может быть,
в чем-то попросил и у меня прощения. Когда следующей весной я вновь приехал
в деревню, люди рассказали мне про смерть Бурмистрова. И по тем чувствам
умиленности и распахнутой доброты, которые они невольно проявили в
разговоре, мне стало ясно, что я принят деревней, что я для них уже свой. И
это было чрезвычайно дорого мне.
Слово
Пора настала определиться, чей же я писатель - русский или корейский. То
есть мне хочется по-настоящему разобраться в самом себе, не имея в виду тех
нелестных для моего самолюбия, порою весьма обидных высказываний некоторых
литераторов, как русских, так и корейских, которые отказывались признавать
меня за своего.
Да, и такое бывало! Один русский писатель, который смело может быть
причислен к направлению "деревенщиков", так определил меня. Я отношусь к так
называемым "русскоязычным" писателям и в этом виде навсегда останусь среди
второстепенных, неродных.
Да что там деревенщик... Когда в 1989 году осенью я впервые попал на родину
своих предков, в газете была опубликована моя беседа с одним маститым
южнокорейским литературоведом, и он в лицо мне заявил, что Анатолий Ким
никакого отношения не имеет к корейской культуре. Я и сам знал, разумеется,
что пишу на русском языке, не на корейском, поэтому мои произведения
относятся именно к русской литературе, и это великая честь - принадлежать к
одной из самых значительных литератур мира. Однако царапнуло меня нечто
тайное - по самому сердцу, и я что-то ответил своему собеседнику... Теперь
уже совершенно неважно, как я там отвечал, однако стало ясным одно: меня и в
России некоторые господа не признают за своего, и на исторической родине
дают понять, что я чужой, посторонний... Так куда же мне деваться?
Смею уверенно предположить, что не только некоторые русские деревенщики и
корейские литературоведы, но и все прочие "русскоязычные" литераторы могли
бы назвать меня посторонним и на то имели бы убедительные аргументы. И вот я
сам спешу привести их, чтобы освободить интеллигентные сердца от некоторых
возможных уколов совести.
Я писатель не традиционный - и в смысле русской литературной традиции, и в
отношении ориентального эстетического подхода. В своих произведениях я не
старался выразить духовную сущность или русского человека, или корейского
человека, или какого-нибудь другого "национала", хотя персонажами моих книг
бывали и русские люди, и корейские, и немецкие, и американские, и японские,
и так далее. Признаюсь, что, рассказывая о человеке, я никогда не ставил
главной целью изобразить его национальную или социальную ментальность. Так
что же такое в человеке я отмечал, чтобы выразить это словами?
В начале было Слово... Я выражал то в человеке, что было в нем посеяно и
взращено через изначальное Слово. Имеется в виду слово не как фонетичес-
кая конструкция, принадлежность того или иного языка, а Слово в
первоначальном, библейском, смысле.
В этом смысле Слово - не звуковой набор, понятный и привычный для русского
или корейского уха, скорее что-то совершенно беззвучное. Слово такого
порядка есть понятийный символ, который может быть выражен человеком даже
через жест или пластическое изображение - иероглиф, а то и внушен взглядом.
Глухонемой человек, не слыша звуков, прекрасно различает и воспринимает
слова через систему знаков, по этой же системе он и "говорит". Одни и те же
предметы, явления мира, понятия звучат на разных языках по-разному. Но
изначальные слова, обозначающие это же самое, для всех одни и те же - и они
никак не окрашены, не озвучены.
Язык незвучащих изначальных слов известен и принадлежит всему человеческому
роду и не является прерогативой какого-либо отдельного национального
образования. Независимое от фонетической оболочки, изначальное слово
доступно для каждого. Им владеет всякий: и гордый внук славян, и финн, и
ныне дикий тунгус, и друг степей калмык. Здесь языкового барьера не
существует для тех, кто смог овладеть этим незвучащим изначальным Словом. Я
говорю о языке человеческой души, который для всех одинаков. На этом языке
каждая из живших на Земле душ выражала те чувства своего сердца, которые
могут быть названы добрыми.
Изначальное незвучащее Слово, Неслышимый Язык, является первичной духовной
основой всех на свете прекрасных книг, всех стихов. А прекрасное не может
быть злым, оно выражается только на языке добра. И художественное сочинение
- метафизически - появляется вначале на этом языке, а потом как бы
формируется на тот или иной национальный язык. Этот процесс происходит в
душевной тишине, в глубине и тайне каждой творческой личности.
У каждой такой личности - как и у любого человека на свете - есть в его
душевных качествах то, что содержит все главные выразительные признаки
национального характера. Разумеется, каждый китаец несет в себе довольно
много китайского, каждый еврей - еврейского, во всяком русском достаточно
вовек неистребимых русских черт. Кроме характерных национальных признаков, у
каждого человека имеются еще и социальные черты и метины, присущие общему
психосознанию данного исторического и политического момента. Помимо всего
перечисленного, личность может принадлежать и к какой-нибудь политической
партии, например, к коммунистам, или к религиозной общине, скажем, к
Свидетелям Иеговы - тогда непременно прибавятся к этнопсихологическим
свойствам натуры еще и признаки партийного ригоризма, и налет сектантского
эзотеризма.
Но у любого русского, еврея, корейца или у коммуниста, свидетеля Иеговы - у
каждого из нас, кем бы мы ни были, есть в физическом теле и в невидимой душе
что-то такое, чего нет ни у кого другого на всем белом свете. Нигде, ни в
ком, никогда не повторяющееся нечто. Существующее во веки веков только раз,
один-единственный раз - в каждом из нас содержащееся, вместе с каждым из нас
и уходящее из этого мира.
Всего один раз... В единственном экземпляре...
Вот это единственное и неповторимое, содержащееся в каждом из живущих на
Земле, является причиной и предметом печали - главной печали бытия для
всякого человеческого существования. Наверное, когда Бог замышлял сотворение
человека, сей печальный компонент уже присутствовал с самого начала -
называется это абсолютной уникальностью человеческой личности, которая
никогда не повторяется.
Что это? Благо или проклятие? Может быть, когда в Библии говорится о том,
что Господь создал человека по образу Своему и подобию, имелась в виду эта
мучительно осознаваемая уникальность, это абсолютное одиночество, которое
властвует над судьбою человека с того дня, когда он вкусил от плодов древа
познания добра и зла?
Эта экзистенциальная отчаянная печаль и является тем источником, тем
незвучащим Словом для всей человеческой цивилизации, который понятен
каждому. И я овладел этим Словом прежде, чем впитал в себя русское
художественное слово.
Русский ли язык или любой другой - для меня он прежде всего был необходим
как способ перевода на него с языка изначального.
Тон моих произведений окрашен печалью вселенского одиночества. И это не
потому, что я отщепенец мира сего, а потому, что каждый из людей есть
вселенский отщепенец. И я пишу об этом - это и есть, видимо, моя судьба.
Если у меня спрашивают, о чем мои книги, я честно отвечаю, что в них главным
содержанием является все то, что происходит во мне и только во мне - и
больше никогда ни в ком и нигде не повторится. И я ловлю вопрошающие взгляды
моих собеседников: а кому будет интересно все то, что происходит с тобой и
только с тобой? Ну кто ты такой и что в тебе такого уж интересного и
поучительного?
Ничего во мне особенно такого уж интересного и поучительного нет. Ни о чем
таком я не написал в своих книгах, чего бы мой читатель сам не знал и не
видел. Просто в самом начале своего литературного пути я сделал следующее
открытие: ЧЕЛОВЕК ИНТЕРЕСЕН. Он несет в себе тайну своего сотворения. В нем
содержится и тайна его уникальных переживаний. Далеко не все в них подчинено
ментальному стереотипу - есть море жизненных ощущений и переживаний, которые
становятся известными только данному человеческому субъекту, который
приходит и уходит всего один раз. Я открыл, что следить за уникальными,
единственными в своем роде переживаниями, впечатлениями, мимолетными
реакциями и фиксациями душевных уколов человека захватывающе интересно.
Как и всякий художник, я стал сочинять, придерживаясь правдоподобия,
использовал поэтическое воображение, но только сочинительство мое активнее
всего действовало в пределах воображаемых переживаний моих персонажей. Я
сочинял для них ярчайшие впечатления, невольно делая своих героев
приверженцами эстетической школы импрессионизма.