Чтение 26–й страницы книги ~Игра в классики~

Оливейра указал на два кафе, разбивавших на углу ночную темень. Но ей как
будто уже все расхотелось, и Берт Трепа забормотала что-то, не выпуская руки
Оливейры и поглядывая украдкой в сторону тонувшего во мраке коридора.

-- Вернулся, -- сказала она вдруг и уставилась на Оливейру сверкавшими
от слез глазами. -- Он там, наверху, я чувствую. И не один, уверена: каждый
раз, когда я выступаю на концерте, он путается со своими дружками.

Пальцы впивались Оливейре в руку, она тяжело дышала и все время
оборачивалась, вглядываясь в потемки. Сверху донеслось приглушенное
мяуканье, бархатные лапы упруго проскакали по крутой лестнице. Оливейра не
знал, что сказать, и, достав сигарету, старательно раскурил.

-- У меня нет ключа, -- сказала Берт Трепа совсем тихо, почти неслышно.
-- Он никогда не оставляет мне ключ, если собирается на свои делишки.

-- Но вам необходимо отдохнуть, мадам.

-- Какое ему дело до меня, плевать ему, отдыхаю я или погибаю.
Наверное, затопили печку и жгут уголь, мой маленький запас угля, который
подарил мне доктор Лемуан. Они там голые, голые. В моей постели, какая
гадость. А завтра мне -- убирать, Валентин, наверное, заблевал весь матрас,
он всегда... А завтра мне -- как всегда. Мне завтра.

-- Кто-нибудь из ваших друзей не живет поблизости, чтобы вы могли
переночевать у них? -- спросил Оливейра.

-- Нет, -- сказала Берт Трепа, глянув на него искоса. -- Поверьте,
юноша, большинство моих друзей живут в Нейи. А здесь -- одно старое отребье,
вроде иммигрантов с восьмого этажа, низкие людишки, хуже некуда.

-- Если хотите, я могу подняться и попросить Валентина открыть, --
сказал Оливейра. -- А вы пока в кафе подождите, все уладится.

-- Как же, уладится, -- проговорила Берт Трепа заплетающимся, словно с
перепоя, языком. -- Не откроет он, я его знаю. Будут сидеть в темноте и даже
не откликнутся. Зачем им свет? Свет они потом зажгут, когда Валентин
убедится, что я ушла ночевать в гостиницу или в кафе.

-- Я постучу в дверь посильнее, они испугаются. Не думаю, чтобы
Валентин хотел скандала.

-- Ему все равно, когда он принимается за свое, ему становится
абсолютно все равно. Тогда он готов вырядиться в мое платье и отправиться в
полицейский участок, распевая "Марсельезу". Один раз так чуть было не
случилось, спасибо, Робер из соседней лавочки вовремя перехватил его и
привез домой. Хороший человек был Робер, наверное, у него тоже свои причуды
были, вот он и понимал других.

-- Позвольте, я поднимусь наверх, -- настаивал Оливейра. -- Вы
подождите в кафе на углу. Я все улажу, нельзя же вам тут стоять всю ночь.

Свет в коридоре зажегся в тот момент, когда Берт Трепа собиралась резко
возразить. Берт Трепа отпрянула от Оливейры и торопливо вышла на улицу, а
тот остался в подъезде, не зная, что делать дальше. По лестнице сбежала
парочка, промчалась мимо, не глядя на Оливейру, и устремилась к улице Туэн.
Берт Трепа, нервно озираясь, снова укрылась в подъезде. На улице лило как из
ведра.

Не испытывая ни малейшего желания делать это, однако решив, что иного
выхода нет, Оливейра двинулся в глубь коридора к лестнице. Он не сделал и
трех шагов, как Берт Трепа схватила его за руку и развернула в сторону
двери. Мольбы, запреты, приказы, слова и восклицания слились в сплошное
неясное кудахтанье. Оливейра позволил увести себя от лестницы, сдался и не
возражал. Свет, было погасший, снова зажегся и послышались голоса -- на
втором или третьем этаже прощались. Берт Трепа выпустила Оливейру и припала
к дверному косяку, делая вид, будто застегивает плащ и собирается выйти на
улицу. Она не шевельнулась, пока Двое мужчин, спускавшихся с лестницы, не
прошли мимо нее, по пути без любопытства поглядев на Оливейру и бормоча
pardon100 на каждом повороте. Оливейра подумал, не броситься ли без оглядки
вверх по лестнице, но он не знал, на каком этаже живет Берт Трепа. И снова в
темноте он яростно затянулся сигаретой, ожидая, чтобы в конце концов что-то
произошло или чтобы не произошло ничего. Даже сквозь шум ливня до него все
явственнее доносились всхлипывания пианистки. Он подошел, положил руку ей на
плечо.

-- Ради бога, мадам Трепа, не расстраивайтесь. Скажите мне, что можно
сделать, ведь должен быть какой-то выход.

-- Оставьте меня, оставьте меня, -- шептала артистка.

-- Вы совсем измучены, вам надо поспать. Пойдемте в гостиницу, у меня
тоже нет денег, но я договорюсь с хозяином, уплачу завтра. Я знаю одну
гостиницу неподалеку, на улице Валетт.

-- В гостиницу, -- Берт Трепа повернулась и посмотрела на Оливейру.

-- Конечно, это плохо, но переночевать-то надо.

-- Вы хотите затащить меня в гостиницу.

-- Я только провожу вас до гостиницы и договорюсь с хозяином, чтобы вам
дали комнату.

-- В гостиницу, вы хотите затащить меня в гостиницу.

-- Я ничего не хочу, -- сказал Оливейра, теряя терпение. -- Я не могу
вам предложить свой дом по той простой причине, что у меня нет дома. Вы не
даете мне подняться к вам и сказать Валентину, чтобы он открыл дверь. Вы
хотите, чтобы я ушел? В таком случае -- спокойной ночи.

Как знать, сказал он все это или только подумал. Никогда еще он не был
так далек от того, чтобы проговорить эти слова, которые в другом случае
сразу же слетели бы с его губ. Не так ему следовало поступить. Он не знал,
как надо действовать, но только не так. А Берт Трепа смотрела на него,
вжавшись в дверь. Нет, он ничего не сказал, он стоял, не двигаясь, рядом с
ней, все еще желая, как это ни дико, помочь, сделать что-нибудь для Берт
Трепа, которая смотрела на него сурово и почему-то поднимала руку, и вдруг
рука хлестнула Оливейру по лицу; тот в смущении отпрянул и почти уклонился
от пощечины, только скользнули по лицу, точно кончик хлыста, тонкие пальцы и
царапнули ногти.

-- В гостиницу, -- повторила Берт Трепа. -- Вы слышали, что он мне
предложил?

Она обернулась к темному коридору, вращая глазами, ее ярко накрашенный
рот двигался как бы сам по себе, жил собственной жизнью, и растерянному
Оливейре вдруг показалось, что он видит руки Маги, пытающейся вставить свечу
Рокамадуру, а тот со страшными воплями извивается и сжимает попку; Берт
Трепа двигала ртом, сверлила глазами темноту коридора, невидимую аудиторию и
трясла головой так, что дурацкая высокая прическа ходила ходуном.

-- Бог с вами, -- бормотал Оливейра, проводя рукой по немного кровившей
царапине. -- Как вы могли такое подумать.

Но она могла такое подумать, потому что (она выкрикнула все это, и в
коридоре снова зажегся свет), потому что слишком хорошо знала, какие
развратники привязываются на улице к ней и ко всем порядочным женщинам,
однако она не позволит (тут дверь привратницкой приоткрылась, и Оливейра
увидел в щели морду, как у гигантской крысы, а хищные глазки жадно впились в
него), не позволит, чтобы чудовище, слюнявый сатир приставал к ней у дверей
ее собственного дома, для чего же тогда полиция, для чего правосудие (кто-то
спускался сверху во всю прыть, и вот уже цыганистый курчавый мальчишка повис
на перилах и радостно пялился), и если соседи ее не защитят, то она и сама
способна заставить уважать себя, не впервой ей давать отпор распутнику,
растленному эксгибиционисту, который...

На углу улицы Турнефор Оливейра заметил, что все еще сжимает в пальцах
сигарету, наполовину выкрошившуюся и давно затухшую под дождем. Прислонясь к
фонарю, он поднял кверху лицо, чтобы его омыло дождем. В таком состоянии
невозможно сосредоточиться, дождь заливает лицо. Он медленно побрел по
улице, низко опустив голову и застегнув куртку до самого подбородка; как
всегда, воротник вонял гнилью, дубильней. Оливейра, ни о чем не думал, шел и
словно видел себя со стороны: огромный черный пес бредет под дождем, темное
существо на неуклюжих лапах, в клочьях свалявшейся шерсти тяжело ковыляет
под дождем. Время от времени он поднимал руку и проводил ею по лицу, а потом
и это перестал делать, и дождь заливал ему глаза, а он только иногда
выставлял нижнюю губу и пил соленую влагу, бежавшую по лицу. А когда много
позже, около Ботанического сада, он вернулся памятью ко всему, что случилось
за день, старательно и в подробностях просмотрел минуту за минутой, то
подумал, что, в конце концов, не таким уж он был дураком, когда испытал
радость, провожая домой старуху. И, как положено, расплатился за свою
нелепую радость. Теперь-то он, конечно, станет корить себя за то, что
сделал, и разбирать на части содеянное до тех пор, пока не останется то, что
остается всегда, -- дыра, в которую, точно ветер, свищет время, нечто
постоянное и неопределенное, без четких границ. "Хватит литературы, --
подумал он и, подсушив немного руки в карманах брюк, стал доставать
сигарету. -- Хватит играть -- жонглировать словами, обойдемся без этих
ослепляющих сводников. Было и прошло. Берт Трепа... Конечно, это глупо, но
как бы хорошо было подняться и выпить рюмочку вместе с нею и с Валентином,
сесть к печурке и сбросить башмаки. По сути дела и радость-то была только от
этого -- от мысли, что вот сниму ботинки и носки высохнут. И -- полный
провал, парень, ничего не попишешь. Ну что ж, раз так, надо идти спать.
Другого выхода не было, да и не могло быть. Коли дал себя так провести,
значит, способен вернуться домой и, как сиделка, не отходить всю ночь от
ребенка. Оттуда, где он оказался, до улицы Соммерар -- по дождю минут
двадцать ходу, не меньше, и лучше бы зайти переночевать в первую попавшуюся
гостиницу. А вдобавок спички не загорались, ни одна. Смех, да и только.

(-124)

24

-- Я не умею выразить это словами, -- сказала Мага, вытирая ложку
далеко не чистой тряпкой. -- Может, другие лучше объяснят, а мне всегда
гораздо легче говорить о грустных вещах, чем о веселых.

-- Это -- закон, -- сказал Грегоровиус. -- Глубокая мысль и прекрасно
высказана. А если перевести ее на язык литературы, то можно сказать, что из
прекрасных чувств рождается дурная литература, и тому подобное. Счастье