бы; потом, они слишком, на мой взгляд, зацикливались на своих обидах и
тем самым напоминали мне о моих; теперь они придают чрезмерное значение
своему уму и правам - в ущерб привычкам, неписаным соглашениям и всему
такому: они стараются выдвинуть на первое место приобретаемое - в ущерб
наследуемому. Словом, евреям не могут угодить даже они сами. Более того:
если уж их не любят даже они...
всех печалей: лучше не любите нас как-то особенно, чтобы после не возне-
навидеть еще сильнее - ведь мы, как все народы на земле, не стоим любви
- стоят ее лишь очень немногие из нас. Равно как и из вас.
и хирург Бычков страшными - с меня ростом - сверкающими кусачками, бес-
церемонно надавливая на кость, раскроил гипс, немедленно переставший
быть частью меня. Сделавшись чужаком, он стал страшен, как отрезанная и
кем-то выеденная до пустоты забинтованная нога.
бабочка из куколки, - правда, несколько подусохлая и пожелтевшая. Мне,
однако, было велено поберечь ее, на переходный период не расставаясь с
костылями, но - душой я уже стал на ноги, и костыли только придавали мне
бойкости, как копытца юному козлику. Мысленно я снова был "одним из", а
потому терять мне было особенно нечего - "одного из" всегда можно заме-
нить "другим из", - и я испытывал терпение Господне, как только мог.
благодаря самой бесполезной для эдемца вещи - школе; начавши выполнять
приносимые мамой задания, я все равно мысленно воссоединился с народом -
сильная страсть все обращает в напоминающий символ: ручка и чернильница
напоминали мне школу так же явственно, как колокольчик или бутылка напо-
минали женщину монаху-летописцу (см. А.Франса).
чего впоследствии, когда я обрел истинный предмет желаний - общество,
даже близко не бывало.
вого прочтения - ну, с одной-двумя ошибками, - в классах постарше я один
имел бессменную пятерку по русскому письменному и шика ради оттарабани-
вал все правила дословно - мне это ничего не стоило. Устные предметы я
проглядывал во время урока - разумеется, тоже на пятерку.
чился констатацией того, что пшеничный хлеб до революции был доступен
только богатым, - и внезапно получил двойку. По инерции я схватил еще и
еще одну, никак не в силах поверить, что мне действительно положено
знать все эти тычинки и пестики. Над родителями навис неслыханный позор
- Двойка За Четверть.
заду, я извернулся, и она угодила по гораздо более чувствительному мес-
ту. Я скорчился, она перепугалась и заплакала, что было еще ужаснее...
нет, она, коренная хохлорусачка, сделала не меньше моего еврейского па-
пы, чтобы превратить меня в трусливого жиденка!
следующий день ботаничка, уже интереса ради, гоняла меня от раздела к
разделу - не сорвусь ли я хоть где-нибудь в четверку. Но ничего, кроме
пятерок, этот аттракцион мне не принес.
кам: эдемским народом учеба не ценилась, а потому впоследствии нисколько
не интересовала и меня - нравилось мне только слышать, что вот если бы я
с моей головой да еще хоть чуточку старался... А пятерки-четверки выхо-
дили и без стараний. Папа, местечковый хранитель дворянских традиций,
пытался учить меня языкам, но я не дался. Ради хвастовства, я ловил с
лету и английский, и немецкий, и французский - а потом с адским хохотом
отшвыривал их в бездну.
класса, мечтая заговорить, как настоящий американец: синдром отщепенца,
похожий на желание переменить фамилию. Но наконец и до него дошло: "Ког-
да я изучаю... ну, математику, археологию, что угодно - я вырастаю над
другими. А когда изощряюсь над языком, проявляя чудеса усердия и тонкоу-
мия, - я всего лишь стремлюсь сравняться с любым жлобом, который только
и сумел родиться, где надо".
получить по наследству.
быть, если бы я писал по-еврейски, справа налево, у меня получилось бы
лучше? Над восьмеркой я пролил немало слез, пока дедушка Ковальчук - вот
она, русская смекалка! - не разделил неприступную цифру на несколько ку-
сочков, каждый из которых давался моей куриной лапе сравнительно легко.
Действуя по системе Тэйлора-Ковальчука, я заполнил несколько строчек,
совершенствуясь с каждым шагом, а дедушка только покрикивал за спиной:
"Смотри, бабка, - от написал, так написал! А это не он, не он, а эту об-
ратно он! Ковальчуковская порода!".
ся, только от Ковальчуков), но представляю, до чего бы я был изумлен,
если бы папа Яков Абрамович с гордостью произнес: "Каценеленбогенская
порода!" Я всегда понимал, что гордиться своей породой вправе только Ко-
вальчуки. А от Абрамовичей я всегда имел одни сплошные неприятности.
нильницы-непроливашки. Буквы выплывали, как лебеди, с мускулистым нажи-
мом и тающей волосяной, пока я выписывал входившее в задание мамино имя:
Любовь Егоровна. А папа - Яков... Абрамович или Обрамович? Я уже знал,
что если кажется "карова", "марока" - то на самом деле надо писать "о" -
и написал отчество отца своего на волжский лад.
рестал огорчаться по поводу никому не нужных учебных дел. Я только бесп-
рерывно совершал подвиги и делился, делился, делился, как амеба. Даже
атакуя или защищая снежную горку, я не щадил живота. А из мечтаний своих
я вообще никогда не выходил живым - обязательно погибал, красиво раски-
нув руки.
им проклятья и, страдальчески смеживши веки, отходил в лучший мир. Там
мне становилось жалко этих Иуд, я возвращался обратно, отпускал им вину,
сквозь стоны же, и снова отправлялся, откуда пришел. "Ты чего валя-
ешься?" - обеспокоенно спрашивал кто-нибудь из больших, и я быстренько
вскакивал, чтобы они окончательно не испохабили высокую минуту. Минуту
Жертвы.
счастлив лишь до тех пор, пока жертву мою не отвергли.
того-то самая что ни на есть средняя школа им. Сталина мерещится мне ка-
ким-то Эдемом в Эдеме, где никто не способен возмутиться положенным,
возмутиться тем, что зимой идет снег.
кадку с фикусом - Козелок в дружеской компании готовился в третий раз
п...здить Витьку Клушина. Ну так и что с того? Я изо всех сил (запищало
в ушах) напряг надувшиеся щеки и проглотил блевотину. И блевота вдруг
пропала, будто вовсе не бывала. Ее и не было, пока я не стал чужаком,
для которого правда важнее чести и красоты. Честь и красота - это умение
глотать блевотину и не помнить о ней, - ее помнят и разглядывают только
отверженцы, вынужденные вечно дожевывать свою пресную беспристрастность.
снежка, вывернутые то руки, то карманы, подж...пники (утаить хоть букву,
подколодный отщепенец!), плюхи, тычки, щелбаны, щелбаны, щелбаны выбива-
ют дробь на барабане моей отщепенческой памяти, стоит мне склонить к ней
потерявшее патриотическую бдительность ухо, - и все равно: Эдем, Эдем и
Эдем, тысячу раз, во веки веков Эдем!
кой, как все - единственное счастье, отпущенное человеку на этой земле.
кодексе - я сам был этим кодексом. Теперь я бываю хотя бы в четверть так
уверен и силен, только когда кого-то играю - неважно кого, русопятского
рубаху-парня или умудренного еврейского скептика, - главное, чтобы я ис-
полнял чужую, простую, неколебимую волю, которая только и может сложного
и слабого сделать простым и сильным.
молекул, только их и себя ощущающая, а потому безошибочная, - одних ты
сшибаешь, от других отлетаешь, а перед какой-то еще неопознанной спиной
ухитряешься сделать невероятный прыжок в сторону - завучиха так и не уз-
нает, какой опасности чудом избегла.
сомнений) реакция: внезапно вспыхнувшая улыбка во всю рожу: "Здравствуй-
те, Мария Зиновьевна!" - и тут же вместо бодрой припрыжки дерзкая разва-
лочка: "Здрассь..." - сквозь едва скрытую ухмылку внезапно развесившихся
губ (и про себя: "Вась-Вась..."), - и сразу же дураковатая молодцева-
тость: "Здравь жлаю, тварищ военрук!" "Военрук... А руки из кармана не
надо вытаскивать? Не наигрался в биллиард?" - "Гы-гы!" - "Ну,
вольно-кругом - арш!"
рук-баскетболист читает стенгазету "За учебу", а учащиеся, пробегая ми-
мо, каждый - вокруг его сатинового зада, на уровне своей головы - делают
резкий оборот, будто заводят машину, и ты тоже делаешь целых два оборота
и, - дрын-дын-дын-дын-дын... - мчишься дальше.
никам под фруктовку: в Эдеме каждая пища - самая вкусная на каком-то
своем месте. Среди роящихся всегда найдется кто-то из своих свой: