Чтение 26–й страницы книги ~Тихие дни в Клиши~

возвыситься над всеми остальными, стать царями природы. Я воспринимал их как
неотъемлемую часть природы, как животных, как растения, не больше. В тот день я
почувствовал, что с чистой совестью могу пойти на самое гнусное преступление,
прекрасно осознавая его гнусность. Преступление без причины. Да, я чувствовал,
что могу запросто убить кого-нибудь, ни в чем не повинного.
Судно взяло курс на Дьепп, и мои мысли потекли по новому руслу. Я никогда прежде
не выезжал из Франции и вот возвращаюсь с позорной черной меткой, перечеркнувшей
мою визу, мое имя. Что подумают французы? Вдруг они тоже устроят мне
перекрестный допрос? Что я делаю во Франции? Как зарабатываю на жизнь? Не
отнимаю ли кусок хлеба у французских рабочих? Не собираюсь ли повиснуть на шее у
государства?
Тут меня обуяла паника. Что, если меня не впустят обратно во Францию. Не дай
бог, посадят на корабль и отправят в Америку. Я до смерти перепугался. Америка!
Быть отправленным в Нью-Йорк и выброшенным на помойку, словно мешок гнилых
яблок. Ну нет, если они вздумают выкинуть такой фокус, я выброшусь за борт. Мне
ненавистна мысль о возвращении в Америку. Я стремился только в Париж. Никогда в
жизни не стану больше жаловаться на судьбу. И пусть остаток дней моих буду там
нищенствовать. Лучше быть нищим в Париже, чем миллионером в Нью-Йорке!
Я сочинил грандиозную речь на французском, -- собираясь произнести ее перед
французскими чиновниками. Я так старался, так увлекся возвышенными оборотами,
что не заметил, как мы пересекли Ла-Манш. Как раз пытался проспрягать глагол в
сослагательном наклонении, когда впереди неожиданно показалась земля, и
пассажиры обле-
430
пили перила. Начинается, мелькнуло у меня в мозгу. Не робей, приятель, выше
голову, к черту сослагательное наклонение!
Бессознательно я держался в сторонке от всех, будто боялся запятнать кого-нибудь
своим позором. Я не знал, что меня ожидает, когда я сойду на берег -- будет ли
меня ждать agent*, или просто скрутят руки, как только я спущусь по сходням. Все
оказалось куда проще, чем представлялось моему разгоряченному воображению. Когда
судно причалило, ко мне подошел капитан и, взяв за руку, -- совсем как констебль
-- подвел меня к перилам, откуда моим глазам открылся берег, где стояли
встречающие. Обменявшись взглядом с кем-то на набережной, капитан поднял вверх
левую руку, выставив вперед указательный палец, и направился ко мне. Он словно
говорил этим жестом:
"Один ест ь!" Один кочан капусты! Одна голова скота! Я был скорее поражен, чем
пристыжен. Все оказалось предельно ясно и логично, не придерешься. Как ни крути,
я на судне, судно причаливает, меня ищут, спрашивается, к чему возиться с
телеграммами или утруждать себя ненужными телефонными звонками, если достаточно
одного взмаха руки? Так и проще, и дешевле.
Когда я увидел того, кому предстояло решать мою дальнейшую участь, у меня упало
сердце. Им оказался детина устрашающего вида с черными, лихо закрученными усами,
в огромном котелке, наполовину прикрывавшем его внушительных размеров уши. Даже
издали его руки наводили на мысль об окороках. Излишне говорить, что одет он был
во все черное. Все было против меня.
Спускаясь по сходням, я лихорадочно пытался восстановить хотя бы крохотный
отрывок своей отрепетированной только что речи. И не мог вспомнить ни одной
фразы. Только повторял про себя: "Oui, monsieur, je suis un Ame-ricain -- mais
je ne suis pas un mendiant. Je vous jure, monsieur, je ne suis pas un mendiant".
-- Votre passeport, s'il vous plait.
-- Oui, monsieur!**
_________
* Полицейский (фр.).
** -- Да. мсье, я американец, но не нищий, клянусь, мсье, я не нищий.
-- Ваш паспорт, пожалуйста.
-- Да, мсье (фр.).
431
Я знал, что обречен снова и снова повторять "Oui, monsieur". Каждый раз, когда
эти слова слетали с моих губ, я проклинал себя. Но что я мог поделать? Это
основа основ, которую вдалбливают вам в мозги, как только вы попадаете во
Францию. Oui, monsieur! Non, monsieur! Поначалу чувствуешь себя тараканом. Потом
незаметно привыкаешь и сам произносишь эти слова, совершенно не вдумываясь в их
смысл, подозрительно косясь на каждого, кто обходится без них. Когда попадаешь в
затруднительное положение, это первое, что срывается с языка. "Oui, monsieur!" И
как заведенный, как старый козел, блеешь одно и то же.
В действительности, я произнес эти слова только раз или два, потому что этот
парень был столь же неразговорчив, как и констебль. Я с радостью понял, что его
обязанности состояли лишь в том, чтобы сопроводить меня к другому чиновнику, где
у меня опять будут требовать паспорт и carte d'identite. Мне вежливо предложили
сесть. Я уселся с громадным чувством облегчения, бросив прощальный взгляд на
моего провожатого -- где я мог видеть его прежде?
Какой контраст по сравнению с мучениями прошлой ночи! Бросилась в глаза
громадная разница: уважение к личности. Мне подумалось: посади они меня сейчас
на американское судно, я безропотно воспринял бы свою судьбу. Его речь была
внутренне организованна. Он не сказал ничего непонятного, ничего
оскорбительного, недоброжелательного или непристойного. Он говорил на своем
родном языке, и в нем чувствовалась форма, внутренняя форма, вытекающая из
глубокого знания жизни. Такая ясность было тем более поразительна, что вокруг
царил хаос. Этот внешний бардак, окружавший его, казался нелепым. Но в то же
время он не был нелеп, потому что то, что порождало этот бардак, исходило от
человека, от человеческих слабостей, человеческих ошибок. В этом кавардаке
чувствуешь себя легко и свободно, ибо это настоящий французский кавардак. После
нескольких беглых, формальных вопросов я окончательно успокоился. До сих пор не
имея ни малейшего представления о своей дальнейшей судьбе, я был уверен, что
каким бы ни был приговор, он не будет ни взбалмошным, ни злобным. Я молча сидел,
наблюдая, как он работает. Казалось, здесь не было ничего, что функционировало
бы нормально: ручка, промокательная бумага, чернила, линейка. Казалось, он толь-
432
ко-только открыл свой офис, и я у него -- первый клиент. В действительности же
через него прошли тысячи таких, как я, тысячи, поэтому он не слишком
беспокоился, когда дела шли не совсем гладко. Он четко усвоил, что главное --
.правильно все записать в соответствующую книгу. В нужных местах поставить
соответствующие печати и штампы, необходимые для того, чтобы придать делу
законность, и выполнить прочие общепринятые формальности. Кто я такой? Чем
занимаюсь? Cane me re -qarde рas! Я буквально слышал, как он проговаривает все
это про себя. Он задал мне всего три вопроса. Где родился? Где проживаю в
Париже? Давно ли живу во Франции? Из моих ответов он составил прекрасное
небольшое досье имени меня, в конце которого поставил в меру витиеватую подпись
с положенным количеством завитушек, затем скрепил это прозаическим штампом с
нужной печатью. Такова была его работа, и он добросовестно исполнял ее.
Надо признать, он довольно долго провозился с моим делом. Но на этот раз время
работало на меня. Я мог торчать тут хоть до самого утра, если это было
необходимо. Я чувствовал, что он трудится на мое благо, на благо французов, что
наши интересы совпадают, потому что мы оба -- разумные интеллигентные люди, и к
чему нам доставлять другу другу неприятности. Таких людей французы называют
quelconque*, что совсем не то же самое, что Никто в Англии, потому что мистер
Любой или мистер Каждый во Франции совсем не то, что мистер Никто в Англии или
Америке. Ouelconque -- не Никто во Франции. Он -- такой же, как и все, просто
его история, его традиции, его жизненный путь делают его чем-то большим, чем
Некто в других странах. Как и этот терпеливый маленький человечек, эти люди
зачастую так себе одеты, у них потертый вид... и подчас... что греха таить... от
них дурно пахнет. Они не блещут чистотой, зато знают свое дело, а это,
согласитесь, не так уж и мало.
Как я уже сказал, ему потребовалось немало времени, прежде чем он занес в свои
книги все данные. Нужно было подложить копирку, оторвать бланки квитанций,
наклеить наклейки и так далее. Чтобы не точить новый карандаш, в корпус ручки
вставлялся очередной карандаш-
__________
* Некто, какой-нибудь (фр.).
433
ной огрызок, затем куда-то запропастились ножницы, завалившиеся, как оказалось,
в корзину для бумаг, налить свежих чернил, достать новую промокашку, нужно было
сделать массу вещей... В довершение всего в последний момент обнаружилось, что
моя французская виза просрочена. Мне деликатно предложили возобновить ее -- на
случай, если я когда-нибудь надумаю опять попутешествовать. Я не стал спорить,
зная наверняка, что пройдет много времени, прежде чем мне взбредет в голову
мысль покинуть Францию. Согласился скорее из вежливости и уважения к героическим
усилиям, затраченным на меня.
Когда с формальностями было покончено, когда мой паспорт и удостоверение
личности благополучно перекочевали ко мне в карман, я с подобающей
почтительностью предложил ему посидеть в баре напротив. Он любезно принял мое
приглашение, и мы не спеша отправились в бистро у вокзала. Он поинтересовался,
нравится ли мне жить в Париже. Интересней, небось, чем в этой дыре, добавил он.
Нам почти не удалось поговорить, поскольку поезд отправлялся через несколько
минут. Я думал, что на прощанье он не удержится от того, чтобы спросить меня:
"Как же вас угораздило так вляпаться?", -- но нет, ни малейшего намека.
Мы вернулись на набережную, раздался свисток, мы сердечно пожали друг другу
руки, и он пожелал мне счастливого пути. Он помахал рукой и повторил:
-- Au revoir, monsieur Miller, et bon voyage!* На этот раз обращение "месье
Миллер" прозвучало для меня музыкой, прозвучало абсолютно естественно. Настолько
приятно и естественно, что у меня выступили слезы. Да, когда поезд отходил от
станции, две слезы, скатившись по щекам, упали мне на руки. Я был спасен, я был
среди людей. Во мне все пело "Bon voyage!" Bon voyage! Bon voyage!
Над Пикардией моросил мелкий дождик. Почерневшие соломенные крыши звали и манили
к себе, сочная зеленая трава дрожала на ветру. Иногда передо мной начинал
маячить океан, чтобы быть тут же проглоченным колышащимися песчаными дюнами,
передо мной мелькали фермы, луга, ручьи. Мирный сельский пейзаж, каждый
занимается своим делом.
___________
* До свидания, господин Миллер, счастливого пути (фр.).