сточная вода, материнское молоко и горький мед матки -- все, что течет,
тает, растворяется или растворяет; я люблю весь этот гной и грязь, текущие,
очищающиеся и забывающие свою природу на этом длинном пути к смерти и
разложению. Мое желание плыть беспредельно -- плыть и плыть, соединившись со
временем, смешав великий образ потустороннего с сегодняшним днем. Дурацкое,
самоубийственное желание, остановленное запором слов и параличом мысли.
13
Одессы, прихватив с собой двух негритянок из телефонной компании. Мы так
устали, что сразу, не раздеваясь, повалились в постель. Моя партнерша,
которая весь вечер вела себя точно дикий леопард, заснула, пока я пытался ее
оседлать. Некоторое время я бился над ней, как над утопленником, вытащенным
из воды. Потом плюнул и тоже заснул.
дешевое и самое лучшее шампанское. После Нового года я должен был ехать в
Дижон, где мне предложили мелкую должность преподавателя английского языка в
рамках одного из так называемых франко-американских "обменов", которые, по
мысли их организаторов, должны углублять союз в взаимопонимание между
дружественными странами. Филмор был доволен больше, чем я, и не без причины.
Для меня же это было перемещение из одного чистилища в другое. У меня не
было никакого будущего; к тому же должность не предполагала жалованья.
Считалось, что я буду удовлетворен возможностью служить делу
франко-американской дружбы. Это было место для богатого маменькиного сынка.
мог бы сказать, но не сказал, о поступках, которые мог бы совершить, но не
совершил в те горькие тяжелые минуты, когда я, как червяк, извивался под
ногами чужих мне людей, прося корку хлеба. Я был трезв как стеклышко, но
чувство горечи от прошлых обид и унижений не покидало меня.
в Канаду, и в Мексику. Везде было одно и то же. Хочешь есть -- напрягайся и
маршируй в ногу. Весь мир -- это серая пустыня, ковер из стали и цемента.
Весь мир занят производством. Не важно, что он производит -- болты и гайки,
колючую проволоку или бисквиты для собак, газонокосилки или подшипники,
взрывчатку или танки, отравляющие газы или мыло, зубную пасту или газеты,
образование или церкви, библиотеки или музеи. Главное -- вперед! Время
поджимает. Плод проталкивается через шейку матки, и нет ничего, что могло бы
облегчить его выход. Сухое, удушающее рождение. Ни крика, ни писка. Salut au
monde! Салют из двадцати одного заднепроходного орудия. "Я ношу шляпу, как
это мне нравится, -- дома и на улице", -- сказал Уолт. Это говорилось еще в
те времена, когда можно было найти шляпу по размеру. Но время идет. Для того
чтобы найти шляпу по размеру сегодня, надо идти на электрический стул. Там
вам наденут железный колпак на бритую голову. Немного тесновато? Неважно.
Зато сидит крепко. _______________
отделяющему полушарие жизни от полушария смерти, чтобы понять, какие
беспредельные горизонты простираются перед нами.
что же означает вся эта ерунда? Земля засохла и потрескалась. Мужчины и
женщины слетаются, точно стаи ворон над вонючим трупом, спариваются и снова
разлетаются. Коршуны падают с неба, точно тяжелые камни. Клювы и когти --
вот что мы такое. Большой пищеварительный аппарат, снабженный насосом, чтобы
вынюхивать падаль. Вперед! Вперед без сожаления, без сострадания, без любви,
без прощения. Не проси пощады и сам никого не щади. Твое дело --
производить. Больше военных кораблей, больше ядовитых газов, больше
взрывчатки! Больше гонококков! Больше стрептококков! Больше бомбящих машин!
Больше и больше, пока вся эта ебаная музыка не разлетится на куски -- и сама
Земля вместе с нею!
Некоторое время я в нерешительности стоял у ворот, размышляя, идти мне
дальше или повернуть назад. Но денег на обратный билет у меня не было, так
что вопрос носил чисто академический характер.
углу. От печурки шла труба, изгибавшаяся под прямым углом как раз над
железной койкой. Возле двери стоял огромный ларь для угля и дров.
пальто, а сверху натянул одеяло. Возле меня стояла неизменная шаткая
тумбочка с ночным горшком. Я поставил на стол будильник и стал следить за
движением стрелок. Печурка раскалилась докрасна, но теплее от этого не
стало. Я начал бояться, что засну и пропущу обед. Тогда придется ворочаться
всю ночь с пустым животом.
бросился во двор. Там я сразу заблудился. Четырехугольные здания и лестницы
походили друг на друга, как две капли воды. Вдруг я заметил энергичного
человека в котелке, шедшего мне навстречу. Я остановил его и спросил, как
пройти в столовую. Оказалось, что он-то мне и нужен. Это был сам господин
Директор. Узнав, кто я, он просиял и осведомился, хорошо ли я устроен в не
нуждаюсь ли в чем-нибудь. Я ответил, что все в порядке. Правда, в комнате
несколько прохладнее, чем хотелось бы, осмелился я добавить. Господин
Директор заверил меня, что для Дижона это весьма необычная погода. Иногда
бывают туманы и снегопад -- тогда действительно лучше какое-то время не
выходить и т.д. и т.п. Говоря все это, он поддерживал меня под локоток, и мы
шли по направлению к столовой. Господин Директор мне сразу понравился.
"Славный парень", -- думал я. Я даже предположил, что мы можем подружиться и
он в холодные вечера будет приглашать меня к себе на стакан грога. Множество
приятных мыслей пришло мне в голову по дороге к дверям столовой. Тут
господин Директор внезапно приподнял котелок, пожал мне руку и, пожелав
всего доброго, удалился. Я так растерялся, что тоже приподнял шляпу.
больницу -- белые кафельные стены, лампочки без абажуров, мраморные столы и,
конечно, огромная печь с причудливо изогнутой трубой. Обед еще не подали. В
углу толпилась кучка молодых людей, о чем-то оживленно разговаривающих. Я
подошел к ним и представился. Они приняли меня чрезвычайно радушно, даже
слишком радушно, как мне показалось. Я не мог понять, что это значит. В
столовую входили все новые и новые люди, и меня передавали все дальше и
дальше, представляя вновь пришедшим. Вдруг они окружили меня тесным кольцом,
наполнили стаканы и запели:
Кроа, рыгал, как свинья, и всегда громко пукал, садясь за стол. Он мог
пукнуть тринадцать раз подряд, что, по словам его друзей, было местным
рекордом. Другой, крепыш по прозвищу Господин Принц, был известен тем, что
по вечерам, отправляясь в город, надевал смокинг. У него был прекрасный, как
у девушки, цвет лица, он не пил вина и никогда ничего не читал. Рядом с ним
сидел Маленький Поль, который не мог думать ни о чем, кроме девочек; каждый
день он повторял: "С пятницы я больше не говорю о женщинах". Он и Принц были
неразлучны. Был еще Пасселло, настоящий молодой прохвост, который изучал
медицину и брал взаймы у всех подряд. Он без остановки говорил о Ронсаре,
Вийоне и Рабле. Напротив меня сидел Моллес. Он всегда заставлял заново
взвешивать мясо, которое нам подавали, проверяя, не обжуливают ли его на
несколько граммов. Он занимал маленькую комнатку в лазарете. Его злейшим
врагом был господин Заведующий Хозяйством, что, впрочем, нисколько не
отличало его от остальных. Господина Заведующего ненавидели все. Моллес
дружил с Мозгляком. Это был человек с мрачным лицом и ястребиным профилем;
он берег каждый грош и давал деньги под проценты. Мне он напоминал гравюру
Дюрера -- соединение всех мрачных, кислых, унылых, злобных, несчастных,
невезучих и самоуглубленных дьяволов, составляющих пантеон немецких
средневековых рыцарей.
только дежурные по спальням. В центре города было множество кафе, пустых и
скучных, где сонные дижонские лавочники собирались поиграть в карты и
послушать музыку. Лучшее, что можно сказать об этих кафе, -- в них отличные
печки и удобные стулья. Незанятые проститутки за стакан пива или чашку кофе
охотно подсаживались к вашему столику поболтать. Но музыка была чудовищная.
В зимний вечер в такой грязной дыре, как Дижон, нет ничего хуже, чем звуки
французского оркестрика. Особенно если это один из унылых женских ансамблей.
Они не столько играли, сколько скрипели и пукали, но делали это в сухом
алгебраическом ритме и так монотонно, точно выдавливали зубную пасту из
тюбика. Отсипеть и отскрипеть за сколько-то франков в час -- и к черту
Мережковский Дмитрий
Акунин Борис
Зыков Виталий
Корнев Павел
Русанов Владислав
Флинт Эрик