Чтение 26–й страницы книги ~На западном фронте без перемен~

ном Канторек выговаривал в школе Миттельштедту: "Плохо, Миттельштед,
очень плохо..."

Миттельштедт продолжает пробирать Канторека:

- Посмотрите на Беттхера, вот это примерный солдат, поучились бы у
него!

Я глазам своим не верю. Ну да, так и есть, это Беттхер, наш школьный
швейцар. Так вот кого ставят Кантореку в пример! Канторек бросает на ме-
ня свирепый взгляд, он сейчас готов съесть меня. Но я с невинным видом
ухмыляюсь, глядя ему в физиономию, будто я его и знать не знаю.

Ну и дурацкий же у него вид в этой фуражке блином и в мундире! И пе-
ред этаким вот чучелом мы раньше трепетали, боялись его как огня, когда,
восседая за кафедрой, он брал кого-нибудь из нас на кончик своего каран-
даша, чтобы погонять по французским неправильным глаголам, хотя впос-
ледствии во Франции они оказались нам совершенно ни к чему. С тех пор не
прошло и двух лет, и вот передо мной стоит рядовой Канторек, внезапно,
как по волшебству, утративший всю свою власть, кривоногий, с руками, как
ручки от кофейника, с плохо вычищенными пуговицами и со смехотворной
выправкой. Не солдат, а недоразумение. У меня не укладывается в голове,
что это и есть та грозная фигура за кафедрой, и я многое бы отдал за то,
чтобы знать, что я сделаю, если эта шкура когда-нибудь вновь получит
право спрашивать у меня, старого солдата: "Боймер, как будет imparfait
[8] от глагола aller? [9]

А пока что Миттельштедт начинает разучивать развертывание в цепь. При
этом он благосклонно назначает Канторека командиром отделения.

Он делает это из особых соображений. Дело в том, что при движении
цепью командир все время должен находиться в двадцати шагах перед своим
отделением. Когда подается команда "кругом - марш! ", цепь делает только
поворот кругом, а командир отделения, внезапно очутившийся в двадцати
шагах позади цепи, должен рысью мчаться вперед, чтобы снова опередить
свое отделение на положенные двадцать шагов. Итого это получается сорок
шагов "бегом - марш". Но как только он прибегает на свое место, проводя-
щий занятие офицер просто-напросто повторяет команду "кругом - марш", и
ему снова приходится сломя голову нестись обратно. Таким образом, отде-
лению и горя мало: при каждой команде оно только делает поворот да про-
ходит с десяток шагов, зато командир так и снует туда и сюда, как грузик
для раздвигания штор. Это испытанный метод из богатой практики Хим-
мельштоса.

Канторек не вправе ожидать от Миттельштедта другого отношения к себе,
- ведь он когда-то оставил его на второй год, и Миттельштедт совершил бы
страшную глупость, если бы не воспользовался этим прекрасным случаем,
прежде чем снова отправиться на фронт. Приятно сознавать, что служба в
армии дала тебе, между прочим, и такую блестящую возможность. После это-
го, наверно, и умирать не так тяжело.

А пока что Канторек мечется как затравленный кабан. Через некоторое
время Миттельштедт приказывает закончить, и теперь начинается ползание,
самый ответственный раздел обучения. Опираясь на локти и колени, по-ус-
тавному прижимая к себе винтовку, Канторек тащится во всей своей красе
по песку в двух шагах от нас. Он громко пыхтит, и это пыхтение звучит в
наших ушах как музыка.

Миттельштедт подбадривает рядового Канторека, цитируя для его утеше-
ния высказывания классного наставника Канторека:

- Ополченец Канторек, нам выпало счастье жить в великую эпоху, поэто-
му мы должны напрячь свои силы, чтобы преодолеть все, если даже нам при-
дется не сладко.

Канторек выплевывает грязную щепочку, попавшую ему в рот, и обливает-
ся потом.

Миттельштедт наклоняется пониже и проникновенно заклинает его:

- И никогда не забывайте за мелочами, что вы - участник великих собы-
тий, ополченец Канторек!

Удивительно, как это Канторек до сих пор не лопнул от натуги, особен-
но теперь, когда ползание сменил урок гимнастики, во время которого Мит-
тельштедт великолепно копирует своего бывшего учителя, поддерживая его
под зад при подтягивании на турнике и добиваясь правильного положения
подбородка; при этом он так и сыплет мудрыми сентенциями. Совершенно так
же обращался с ним в свое время Канторек.

Затем Миттельштедт отдает дальнейшие распоряжения по службе:

- Канторек и Беттхер, за хлебом! Возьмите с собой тележку.

Через несколько минут Канторек и его напарник выходят с тележкой из
ворот. Канторек злобно понурил голову. Швейцар горд тем, что его снаря-
дили на легкую работу.

Гарнизонная пекарня находится на другом конце города. Значит, им при-
дется идти туда и обратно через весь город.

- Они у меня уже несколько дней туда ходят, - ухмыляется Мит-
тельштедт. - Их уже там поджидают. Некоторым людям нравится на них смот-
реть.

- Здорово, - говорю я. - А он еще не жаловался?

- Пытался! Наш командир смеялся до слез, когда узнал об этой истории.
Он терпеть не может школьных наставников. К тому же я флиртую с его доч-
кой.

- Канторек тебе подложит свинью на экзамене.

- Наплевать, - небрежно бросает Миттельштедт. - И все равно его жало-
бу оставили без последствий, потому что я сумел доказать, что почти
всегда наряжаю его на легкие работы.

- А ты не мог бы устроить ему совсем кислую жизнь? - спрашиваю я.

- Возиться неохота, уж больно он глуп, - отвечает Миттельштедт тоном
великодушного превосходства.

Что такое отпуск? Ожидание на распутье, после которого все станет
только труднее. Уже сейчас разлука вторгается в него. Мать молча смотрит
на меня. Я знаю, она считает дни. По утрам она всегда грустна. Вот и еще
одним днем меньше стало. Она прибрала мой ранец, - ей не хочется, чтобы
он напоминал ей об этом.

За размышлениями часы убегают быстро. Я стряхиваю свою задумчивость и
иду проводить сестру. Она собралась на бойню, чтобы получить несколько
фунтов костей. Это большая льгота, и люди встают в очередь уже с раннего
утра. Некоторым становится дурно.

Нам не повезло. Сменяя друг друга, мы ждем три часа, после чего оче-
редь расходится, - костей больше нет.

Хорошо, что мне выдают мой паек. Я приношу его матери, и таким обра-
зом мы все питаемся немножко получше.

Дни становятся все тягостней, глаза матери - все печальней. Еще четы-
ре дня. Мне надо сходить к матери Кеммериха.

Этого не опишешь. Где слова, чтобы рассказать об этой дрожащей, рыда-
ющей женщине, которая трясет меня за плечи и кричит: "Если он умер, по-
чему же ты остался в живых! ", которая изливает на меня потоки слез и
причитает: "И зачем вас только посылают туда, ведь вы еще дети... ", ко-
торая падает на стул и плачет: "Ты его видел? Ты еще успел повидать его?
Как он умирал?"

Я говорю ей, что он был ранен в сердце и сразу же умер. Она смотрит
на меня, ей не верится.

- Ты лжешь. Я все знаю. Я чувствовала, как тяжело он умирал. Я слыша-
ла его голос, по ночам мне передавался его страх. Скажи мне всю правду,
я хочу знать, я должна знать.

- Нет, - говорю я, - я был рядом с ним. Он умер сразу же.

Она тихо просит меня:

- Скажи. Ты должен сказать. Я знаю, ты хочешь меня утешить, но разве
ты не видишь, что ты меня только еще больше мучаешь? Уж лучше скажи
правду. Я не в силах оставаться в неведении, скажи, как было дело, пусть
это даже будет очень страшно. Это все же лучше, чем то, что мне кажется
сейчас.

Я никогда не скажу ей этого, хоть разруби меня на мелкие кусочки. Мне
ее жалко, но в то же время она кажется мне немного глупой. И чего она
только добивается, - ведь будет она это знать или нет, Кеммериха все
равно не воскресишь. Когда человек перевидал столько смертей, ему уже
нелегко понять, как можно так горевать об одном. Поэтому я говорю с не-
которым нетерпением:

- Он умер сразу же. Он даже ничего и не почувствовал. Лицо у него бы-
ло совсем спокойное.

Она молчит. Затем с расстановкой спрашивает:

- Ты можешь поклясться?

- Да.

- Всем, что тебе свято? О господи, ну что мне сейчас свято? У нашего
брата это понятие растяжимое.

- Да, он умер тотчас же.

- Повторяй за мной: "И если это неправда, пусть я сам не вернусь до-
мой".

- Пусть я сам не вернусь домой, если он умер не сразу же.

Я бы ей еще и не таких клятв надавал. Но, кажется, она мне поверила.
Она долго стонет и плачет. Потом она просит меня рассказать, как было
дело, и я сочиняю историю, в которую теперь и сам почти что верю.

Когда я собираюсь уходить, она целует меня и дарит мне его карточку.
Он снят в своем мундире новобранца и стоит, прислонившись спиной к круг-
лому столу с ножками из березовых поленьев, с которых не снята кора. На
заднем плане - декоративный лес. На столе стоит кружка пива.

Последний вечер перед отъездом. Все приумолкли. Я ложусь спать рано;
я перебираю подушки, прижимаюсь к ним, зарываюсь в них с головой. Как
знать, доведется ли мне еще когда-нибудь спать на такой вот перине!

Поздно вечером мать еще раз приходит ко мне в комнату. Она думает,
что я сплю, и я притворяюсь спящим. Разговаривать, сидеть рядом без сна
было бы слишком тяжело.

Она сидит почти до самого утра, хотя ее мучают боли и временами она