в бытность свою ответственным работником, он сопровождал какую-то немецкую
делегацию, почему-то поднятую на уровень альпийских лугов. Возможно, это
было сделано для демонстрации полного преимущества мирных путей: мол, чего
не смогли добиться дивизии "Эдельвейс", стало легко доступно дружественной
делегации. В районе Отхары гости залюбовались внезапно открывшейся им
далекой белопенной стругй водопада.
Абесаломон Нартович, свободно переводя величавые явления природы в величие
дел человеческих рук, -- внизу перерабатывающий завод.
нашего переводчика. Он, конечно, водил туристов по этим местам, но с
Абесаломоном Нартовичем впервые. К счастью, перерабатывающего завода за
высокими пихтами не было видно, но было видно, как побледнел переводчик.
Однако он, надо полагать, мысленно подпрыгнув до вершины водопада и успев
заметить несметные, тучные стада, пасущиеся за хребтом, справился со своей
задачей, хотя и не без потерь.
пейзаж трубами. И дешево и красиво.
Абесаломона Нартовича, а одна сердобольная немка поднесла переводчику
таблетку валидола.
Абесаломон Нартович и стал рассказывать мифолюбивым немцам народную легенду
о вымершем племени горных карликов-ацанов.
всегда фантазировал. Ничего подобного. Если те или иные явления жизни или
природы казались ему сами по себе достаточно красочными, он их оставлял в
первобытном виде. Но если они не оказывались таковыми или даже отдавали,
особенно почему-то в хозяйственной области, какой-то вредной для здоровья
народа депрессивной убогостью, он смело пускал в ход свою жирную, красочную
палитру, на которой когда-то, теперь уже в невосстановимой
последовательности, были раздавлены радуга и свинья.
главного агронома долинного совхоза, который он раньше сверху шумно опекал.
И в этом сказалась так называемая ирония истории: опальный Потемкин был
назначен главным агрономом потемкинской деревни. А бывало, такие пиры
закатывал! А гости?! Но стоит ли? О, если б! Да что там! Эх, время, в
котором стоим, как говаривали чегемцы!
голубовато-зелеными узорами лишайника, расположенного на его поверхности. И
вдруг часть узора ожила и, вылетев из него, оказалась зеленовато-голубой
бабочкой, абсолютно не различимой на его поверхности. Пропорхав некоторое
время возле пятен лишайника, которые, казалось, были ею же вытканы, она
поплыла в сторону.
явления, создал свою теорию, а бабочка, изучив дарвинизм, как отличница,
точно приспособилась к законам его учения. Когда она отделилась от
зелено-голубого узора и запорхала возле него, я почувствовал, что из меня
навстречу ей вылетела вспышка радости. Вторая бабочка.
имею только смутные школьные представления, а природу собственной радости.
Этот организм я знаю неплохо. В определенном смысле его я знаю даже лучше,
чем. Дарвин организмы животных, которые он изучал. Этот организм сам
передает мне свои ощущения, чего нельзя сказать про организмы животных,
которых изучал Дарвин, особенно давно вымерших животных.
природе? Безусловно. Но меня обрадовало не то, что за миллионы лет
существования природы всех остальных бабочек, окружавших валун, выклевали,
допустим, птицы, а эта доприспособилась до нашего времени. Для человека это
было бы странной радостью. Человек скорее должен был бы объявить траур по
бабочкам, героически погибшим на покрытой древними лишайниками лестнице
эволюции.
чем вопрос! -- сказал бы Гамлет.
дробь. Земной шар -- валун. Его обитатели -- бабочки и птицы. Вечная борьба
за существование и приспособление сторон. Почему же в процессе впятнения
бабочки в лишайник у птицы параллельно не развивалось зрение? Почему она не
вооружилась эволюционными очками и не стала точным клевком выводить ложные
пятна из пятен лишайника? Почему она отказалась от борьбы с этой хитрой
бабочкой и, подслеповато озираясь (знакомая картина), перелетела на другие
луговые планеты в поисках более простодушно окрашенных бабочек?
лишайника по закону бессознательной маскировки. Бабочка случайно села на
этот валун, и я случайно увидел ее в тот миг, когда она отделилась от него.
Неслучайна была только моя радость.
и я понял, в чем она заключалась. Удивительное сходство зелено-голубой
бабочки с зелено-голубым узором лишайника обрадовало меня как поэтический
образ родства всего живого и потому единства нашей конечной цели. Значит, во
мне, как в человеке, заложен вкус к родству всего живого, хотя и беспрерывно
оскорбляемый враждой всего живого. Но если бы во мне не было вкуса к родству
всего живого, не было бы и оскорбления враждой, а только чувство здравого
приспособления.
породила мою радость-бабочку, а только дала сигнал выпорхнуть ей из моей
души, где она до поры была неощутима, как была незаметна на валуне первая
бабочка. Вкус к единству всего живого заложен в человеке, как радость при
виде ребенка или солнца, как бы они порой ни надоедали нам.
говорит себе: "А есть ли вообще общая цель?" -- "Есть, есть!" -- вспыхивает
бабочка, переговариваясь на общем цветовом языке с лишайником. Этот заряд
бодрости, полученный через поэтическое доказательство, для меня так же
объективен, как объективна математическая формула.
дерзость поспорить с одним милым биологом, утверждавшим случайность
возникновения жизни на земле. Он понимал и любил литературу, чем я и
воспользовался.
отличается от мертвой?
приложившего руку к этой разнице.
я.
жизнь написал две гениальные строчки?
науке не грозит, -- а вы как думаете?
строчек мог бы, по-вашему, написать графоман?
зная, откуда она идет, -- это, вероятно, невозможно.
уходят тысячи тысяч графоманов, и один из них случайно набрел на двенадцать
гениальных строк, даже если после этого его слабый мозг, вспыхнув,
окончательно погас.
Если вообще не было психиатрической ошибки считать этого человека
графоманом.
психиатрической ошибки! Так можно ли представить, что проходят миллионы и
миллионы лет, приходят и уходят миллиарды графоманов и наконец один из них
написал "Евгения Онегина"?
под которым радостно проносилась речка, только что родившаяся от водопада,
сидел старый Хасан. Он сидел на расстеленной бурке. Наконец-то мы до него
добрались. Я поздоровался.
Сухощавый, прямой. Чистые резиновые сапоги, солдатское галифе, серая
шерстяная рубаха, перетянутая тонким поясом. Седая голова коротко острижена,
в меру горбатый нос, большие голубые глаза, полные свежей грусти.
прямо-таки пыхнули девичьим смущенным удовольствием. Видимо, от путников,
идущих из Сванетии, он не ожидал абхазского языка. Радость его перешла в
ликование, когда он узнал, что мы земляки, да еще выяснилось, что мой
городской дядя в начале двадцатых годов помог ему высудить у конокрада его
любимую одноухую кобылу. Изложу этот его рассказ покороче, с тем чтобы