танцует... Хорош... Хорош... Так, так... Понятно... И о хлебе насущном
не забывает, и о дальней цели помнит,
Зина бросила своего мальчика и подбежала к нам.
взгляд с меня на отца. Я ей передал слова отца, и она, закинув голову и
блестя зубами, стала смеяться всем лицом, всем телом, как смеялась
только она. От смеха не в силах вымолвить ни слова, она кивками головы
подтверждала тонкость наблюдений отца и, продолжая смеяться,
повернулась к танцующему Жене. Женя, услышав взрыв ее хохота и видя,
что она смотрит в его сторону, придал своим танцевальным движениям
оттенок усталого, вынужденного автоматизма и издали болезненно ей
улыбнулся, как бы говоря: радуюсь твоему смеху, превозмогая собственные
страдания. Это его новое выражение лица вызвало новый взрыв смеха, тут
Женя, почувствовав какую-то опасность, перестал улыбаться и,
подтанцевав к нам, спросил у меня:
ладонью губы отца, в том смысле, чтобы он все-таки не слишком далеко
заходил в своей критике и не обижал Женю.
перед тем как читать новые стихи, он имел привычку говорить одну и ту
же фразу:
меня охватывало пьянящее ощущение одновременно восторга и ревности.
Удивительно было то, что к живому Жене с его ухаживаниями я не
чувствовал ревности, а к стихам чувствовал. В стихах казалось, что он
глубже ее понимает и потому достойней ее. Это было так странно
совмещать с его насмешливым обликом. И все-таки восхищение всегда
побеждало ревность. Я от души восторгался его стихами. Мне и сейчас
думается, что для шестнадцатилетнего мальчика он писал просто хорошо.
увидев у меня в руке томик Зощенко, он взял его у меня, листанул
оглавление и, возвращая, сказал:
бесчестии, у нее два пути: или учиться чести на высоких примерах, или
утешаться, читая Зощенко... Но не будем заниматься политикой, лучше
пойдемте в кухню лепить пельмени. У нас сегодня будут настоящие
сибирские пельмени.
давая нам понять, чтобы мы не тревожили Колю. Юмор заключался в том,
что он свои гигиенические соображения выдавал за уважительный трепет
перед учеными разговорами. Коля в это время, сидя на диване,
проповедовал девушкам своего любимого Гаутаму Будду, учение которого
прямо-таки отскакивало от юных девушек, а Коля вдыхал аромат пыльцы,
сбитой этими отскоками. Милые лица девушек словно говорили: "Ты нам
немножко Будды, а мы тебе немножко пыльцы".
передал отзыв о Зощенко, -- но он слишком рационалистичен... Зощенко --
это прорыв, эксперимент. Первая в мировой практике попытка создать
серьезную литературу вне этического пафоса.
в воздухе замаячил очередной уход с веранды.
сказал Коля и стал проповедовать необходимость героического освоения
тупиковых путей. Если б мы знали, что будет!
оказывала мне знаки внимания, а порой, словно устав от моего
назойливого присутствия, целыми вечерами не смотрела в мою сторону.
Когда мы покидали ее дом, на меня вдруг находила такая тоска, что она
это замечала, хотя я, конечно, старался скрывать от нее всякое внешнее
проявление моего чувства.
крыльца, и, мгновенно трепанув меня по волосам, вбегала в дом.
пытаясь увлечь разговором какую-нибудь из ее подружек. И вдруг она
подходила к нам и тихо усаживалась рядом. Иногда я ловил на себе ее
долгий, задумчивый взгляд. Взгляд этот был приятен пристальностью к
чему-то во мне и тревожил, как если бы она убедилась, что не нашла во
мне того, что пыталась разглядеть. Я не мог ничего понять.
росшей на краю тротуара, я как-то автоматически обошел дерево, и оно
нас на мгновение разделило. Зина вдруг побледнела и сказала: "Это к
разлуке... "
страстная натура живет в этой резвой, веселой девушке!
помню долгие зимние вечера, когда мы бесконечно ходили по городу, до
оскомины во рту пережевывая наши проклятые вопросы, одновременно мечтая
встретить ее где-нибудь с подругами и чувствуя беспрерывно
подсасывающую душу тоску по ней.
Зину, хотелось схватить ее за эту каштановую прядь, падающую на лоб, и
проволочить по городу, пока она не оторвется. Или, схватив обеими
руками, до отказа раздернуть в обе стороны ее длинное коричневое кашне,
лихо повязанное поверх воротника пальто, или в крайнем случае взять и
вдавить в лицо этот аккуратненький, не по чину самостоятельный носик!
Обезобразить ее, чтобы не мучила!
жизни, если она вдруг появлялась с подружками из-за угла! Каким
ветерком обвевало душу, раздувая в ней веселые угольки надежды, как
глупо расползалось лицо в благодарной улыбке и как стыдно было на
глазах у ее переглядывающихся подружек становиться столь бессовестно
счастливым!
перед тем как разойтись по домам, мы подходили к фотоателье на
набережной, где в витрине вместе с другими фотографиями был выставлен
ее снимок.
фонаря, полуприкрытого раскачивающейся веткой эвкалипта. А с моря
налетали холодные, сырые, соленые порывы пронизывающего ветра, и веера
пальм, росших на тротуаре, издавали сухой, бронхиальный скрежет, и была
юность, влюбленность, государственное сиротство и слегка согбенная под
этим вера в свою обреченную правоту! Фотографию эту обнаружил, конечно,
Женя.
любительской постановке оперы "Евгений Онегин". Репетиции почему-то
проводились в клубе Моряков, и Зина нас туда время от времени водила.
Отец играл Онегина, а мать играла Татьяну.
но музыка Чайковского, и она рядом в сером свитере и серой юбке. Вечно
меняющая позу, покашливающая в коричневое кашне, в клубе было
прохладно, отбрасывающая его край, покусывающая губы от волнения,
одновременно все время видящая меня рядом своим непостижимым карим
глазком, встряхивающая головой и отбрасывающая прядь со лба, в ужасе
закрывающая уши, если на сцене сфальшивили, кричащая туда или, если ее
не понимали, вскакивающая и бегущая с развевающимися концами длинного
кашне, вылетающая на сцену, свет которой почему-то с особой жадностью
озарял и ловил ее быстрые, цветущие ноги! Движения, движения, движения
и моя влюбленность, с пугливой цепкостью следящая за ними!
изображения нашей потерянной пушкинской родины в голове все
перепутывалось и, перепутываясь, оживало странной явью. Оттого, что
Онегина и Татьяну играли ее родители, уже стареющие, нежно любящие друг
друга муж и жена, казалось, что и Онегин с Татьяной были счастливы в
настоящей жизни, а просто так, по таинственной воле поэта, сыгран
теневой вариант их судьбы, и сам Пушкин не убит, и с ними наша прежняя
родина, а все, что с ней случилось, это только сон, только теневой
вариант судьбы, который мог бы случиться, но, к счастью, не случился, и
милый чудаковатый мсье Трике -- это Париж, влюбленный в неповторимую
поэтичность Татьяны-России. Как это было давно, но это же было!
политические наши разговоры.
предлагала пойти в кино, выпить лимонад Логидзе, нагрянуть к одной из
подруг или даже испечь пирог, если мы после долгой прогулки соглашались
подождать.