фей с колдуньями.
нынешние. Да вы не плачьте. Я сама поплакала, да и перестала. Чего ж
плакать. Сашенька теперь на небесах, что бы отец Иннокентий про самоубийц ни
толковал.
и ее пропавшего чудесного дара -- мочи нет.
покрасневшие глаза и сморкаясь в платок. В дневнике опишу все по-другому.
Чтоб не выглядеть дурой. Например, вот так: "У Коломбины на глазах сверкнула
хрустальная слезинка, но ветреница тряхнула головой, и слезинка слетела. Нет
на свете ничего такого, из-за чего стоило бы печалиться долее одной минуты.
Офелия поступила так, как сочла правильным. Хрустальная слезинка посвящалась
не ей, а бедной старушке". И еще стихотворение можно написать. Первая
строчка сложилась сама собой:
отвернувшись от Коломбины. -- Отчего она вдруг побежала топиться?
она поздно, позже рбычного. Сашенька у меня вольно жила. Знала я, что ничего
скверного она не сделает. Она часто поздно возвращалась, чуть не всякий
день, но я ее обязательно дожидалась. И расспросами, где была да что делала,
никогда ей не докучала. Захочет -- сама расскажет. Она ведь особенная была,
не такая, как другие девушки. Сижу, жду ее, и самовар наготове. Сашенька
кушала мало, как воробышек, а чай любила, с липовым цветом... Стало быть,
слышу -- извозчик подкатил. А через минуту и она вошла. Лицо все светится --
никогда ее такой не видала. Ну тут уж я не выдержала, давай допытываться:
"Что с тобой? Снова чудо какое? Или влюбилась?" "Не спрашивайте, мама", --
говорит. Только я-то ее хорошо знаю, да и на свете не первый год живу. Видно
мне: свидание у ней было, любовное. Страшно мне стало, но и радостно тоже.
велел Офелии остаться. О, мучитель! Тиран бедных кукол! Хотя что же
ревновать к покойнице? Да и вообще ревность -- чувство пошлое, недостойное.
Если у тебя много соперниц, значит, ты выбрала достойный предмет любви,
сказала себе она и вдруг задумалась: а кто, собственно, предмет ее любви --
Просперо или Смерть? Неважно. Попыталась вообразить себе Вечного Жениха, и
он предстал перед ней не юным Царевичем, а убеленным сединами старцем со
строгим лицом и черными глазами.
секретарша. -- Потом встала вот тут, перед зеркалом, чего отродясь не
бывало. Повертелась и так, и этак. Засмеялась тихонько и к себе пошла.
Минуты не миновало -- выходит обратно, даже башмаки переменить не успела. И
лицо то самое, особенное. А глаза будто две льдинки прозрачные. Я
перепугалась. "Что, -- говорю, -- что такое?" Она мне: "Прощайте, маменька.
Ухожу я. -- И уже не здесь она, далеко, и на меня не смотрит. -- Знак мне
дан". Я кинулась к ней, держу за руку, все в толк не возьму: "Куда ночью-то?
И какой такой знак?" Сашенька улыбнулась и говорит: "Такой знак, что не
спутаешь. Как царю Валтасару. Видно, судьба. Я привыкла ее слушать. Пустите.
Тут уж ничего не поделаешь. -- Повернулась ко мне, посмотрела ласково. -- И
не прощайте, а до свидания. Мы непременно свидимся". Очень уж спокойно она
это сказала. Я, дура, ручку-то ее и отпустила. А Сашенька поцеловала меня в
щеку, накинула платок и за дверь. Задержать бы ее, остановить, да только не
привыкла я ей перечить, когда она в своем особенном образе состояла...
Наружу за ней я не выходила. Уже потом, по следам ее каблучков разобрала:
она прямо из сеней вышла в сад, да к речке, да сразу в воду... Даже не
остановилась ни разу. Будто ждали ее там.
маялась. К речке невдомек было сходить... Это уж потом, когда из мертвецкой,
с опознания, сюда вернулась, вот тогда прибрала у нее. И не хожу туда
больше. Пусть все как при ней будет.
Входить не будем.
металлическими шарами, на ней горка подушек. Туалетный столик, на котором
кроме гребня да ручного зеркала ничего не было. Старый шкаф темного дерева,
весь набитый книгами. У окна небольшой письменный стол с подсвечником.
проговаривает вслух все, что видит -- читала, что есть у незамысловатых
народов такая привычка. Сейчас скажет: "Стол. Кровать. Окно". Но Маса
покосился на своего господина и снова повторил:
Харитоньевна, вы что, вставили в канделябр новые свечи?
потревожила. Книжка вон на подоконнике раскрытая лежит -- пускай так и
будет. Туфельки ее домашние под кроватью. Стакан с грушевым взваром -- она
любила. Может, душа ее когда-никогда заглянет сюда передохнуть... Некуда
ведь душе-то Сашенькиной приткнуться. Не разрешил отец Иннокентий в
освященной земле тело схоронить. Закопали мою девочку за оградой, как
собачонку. И крест ставить не позволил. Говорит, дочь ваша -- грешница
непрощаемая. А какая она грешница? Она ангел была. Побыла на земле малое
время, порадовала меня и отлетела обратно.
тенями улицам, Маса сердито бурчал что-то на своем клекочущем наречии и все
никак не умолкал.
Коломбина.
Ругает последними словами христианскую ц-церковь за варварское отношение к
самоубийцам и их родственникам. И он совершенно прав.
Лорелея Рубинштейн, лежали целые груды цветов -- прямо на тротуаре.
Преобладали черные розы, воспетые поэтессой в одном из предсмертных
стихотворений -- том самом, которое она впервые прочитала на вечере у
Просперо, а вскоре вслед за тем напечатала в "Приюте муз". Среди букетов
белели записочки. Коломбина вынула одну, развернула. Мелким девичьим
почерком там было написано:
невыносима! Оля 3.".
очерченные брови. Вздохнул. Решительно позвонил в медный колокольчик.
вытиравшая платком мокрый красный носик. Назвалась Розалией Максимовной,
родственницей "бедной Лялечки", однако из дальнейшего разговора стало ясно,
что при Лорелее она состояла на положении не то экономки, не то просто
приживалки.
деловит. Маса же вовсе не раскрывал рта -- как сел за стол, так и не
шевелился, только смотрел на Розалию Максимовну в упор своими щелочками.
молчаливого азиата с испугом и подобострастием. На вопросы отвечала
пространно, с массой подробностей, так что время от времени Гэндзи был
вынужден возвращать ее к нужной теме. Розалия Максимовна всякий раз
сбивалась и начинала беспомощно хлопать глазами. Кроме того, беседе ужасно
мешала собачонка -- злобный карликовый бульдог, который беспрерывно тявкал
на Масу и все норовил вцепиться ему в штанину.
Гэндзи.
именовала то "Лялечкой", то "Еленой Семеновной") овдовела.
прежде, ответ получился очень длинным и путаным.
уж Матвея Натановича любила. Они легко жили, счастливо. Детей не завели --
все по театрам, да по журфиксам, на курорты часто ездили, и в Париж, и еще в
разные заграничные места. А как Матвей Натанович умер, она, бедняжка, будто
умом тронулась. Даже травилась, -- шепотом сообщила Розалия Максимовна, --
но в тот раз не до смерти. А потом ничего, вроде как привыкла. Только на
характер стала совсем-совсем другая. Стихи начала сочинять, ну и вообще...