переходившие в драки, даже Илья с Андреем умудрились пару раз цапнуться,
слава богу, у них хватило сил вовремя остановиться. Илья тогда бессильно
опустил уже занесенную для удара руку (Обнорский молча ждал с не
предвещавшей ничего хорошего улыбочкой), упал в кресло и забормотал еле
слышно:
головами двигаемся. Господи, неужели в Москве не понимают, что здесь скоро
будет второй Ливан?! Ведь даже мы, переводята сопливые, это знаем!
Чувствуем! Шкурой своей, глазами, ушами, жопой!!!
Или не хотел понимать.
мае у него выходил срок командировки, а оставшийся месяц всегда самый
трудный, наваливаются разные страхи, кажется, что напоследок обязательно
должно что-нибудь случиться... К тому же Володька в последнее время редко
получал письма из дому, а от его девчонки никаких вестей не было аж три
месяца. А тут еще все о самоубийствах говорят, словно каркают... Короче,
вовремя ребята заметили, что после своего апрельского возвращения в Аден
Гридич стал о чем-то постоянно задумываться, он с опозданием реагировал на
вопросы, смеялся не к месту странноватым смехом... А потом и вовсе дурное
понес, сказанул однажды Армену Петросову: чего, мол, мучиться, если все
проблемы можно быстро решить, зайдя со стволом за ближайший бархан... Ребята
сначала набили Вовке морду за такие слова, потом напоили водкой, отобрали
пистолет и три дня не оставляли его ни на минуту. Дежуря около него по
очереди, тормошили Гридича, рассказывали ему анекдоты, вытаскивали в город
бродить по лавкам Кратера... В конце концов Володя вроде бы отошел и уехал в
свою крайнюю (в Адене все быстро становились суеверными и очень не любили
прилагательное "последняя") ходку в Мукейрас более-менее нормальным
человеком.
никто - все ребята разъехались по своим бригадам, и Обнорский возвращался со
службы каждый день в пустую казарму, где не с кем было даже словом
перекинуться... Постепенно Андрей перестал делать в комнате каждодневную
уборку, все чаще выпивал (правда, понемногу) вечерами в одиночку, чтобы
легче уснуть было, а сон, кстати, совсем испортился. А когда все же засыпал,
снились ему Ленинград, университет, Маша - какой она была, когда у них все
только начиналось. Казалось бы, светлые, красивые сны, радоваться надо, а у
Андрея от них сдавливало сердце, он просыпался в холодном поту и торопливо
закуривал сигарету, боясь снова заснуть... Он и сам не понимал, почему эти
сны повергали его в состояние настоящего ужаса. Однажды Андрею привиделось,
что он спит у себя дома в Ленинграде, пришел отец и начал будить его:
"Андрюшка, вставай, в университет опоздаешь..."
комнатке еще звучит эхо от слов отца, - а лицо его было абсолютно мокрым, и,
похоже, не только от пота... Постепенно он докатился до полной "ручки".
Теперь он ложился спать, оставляя включенным свет в комнате. А потом в ход
пошли и радиоприемник с магнитофоном - без них в тишине пустой казармы
чудились Обнорскому какие-то голоса, мерещились какие-то тени по темным
углам...
начал вспоминать знаменитых самоубийц - Есенина, Маяковского, Фадеева...
Советники не замечали, что с ним творится что-то неладное, потому что в
бригаде Андрей вел себя нормально, как обычно, "шиза" накатывала на него по
вечерам, когда он оставался один в казарме...
одиночества и черных мыслей, решил смотаться в Кратер - побродить по лавкам,
вымотать себя окончательно, чтобы быстрее потом заснуть. Поодиночке выходить
в город не разрешалось - приказ ј010 категорически запрещал это, - но Андрей
ушел из гарнизона тихо, через "тропу переводчика", и надеялся, что никто его
отсутствия не заметит. В Кратер он добрался лишь около шести часов вечера,
когда в Адене уже начинало темнеть.
парня на левой руке действительно было шесть пальцев, это в Южном Йемене
вовсе не считалось сверхудивительным чудом: видимо, из-за повышенной
солнечной активности там встречалось довольно много людей с самыми разными
уродствами и отклонениями). У Хасана подавали прекрасный сок папайи, который
выдавливался прямо на глазах посетителя. Помимо того, что этот
ярко-оранжевый сок был чрезвычайно вкусным, он, как утверждали врачи, еще и
выводил накапливающийся от солнца в организме стронций, поэтому все русские
при посещении Кратера обязательно заглядывали к Шестипалому. Андрея Хасан
хорошо знал и вышел обслужить его лично. Обнорский успел выпить лишь
половину холоднющего сока из огромного стакана, когда что-то словно
подбросило его с пластикового кресла: из лавки напротив кофейни вышла
светловолосая девушка в голубых свободных джинсах и легкой желтой блузе. Это
была стюардесса Лена, и Андрей моментально узнал ее, хотя и знакомство их
прервалось полгода назад (если его вообще можно было назвать знакомством -
несколько" разговоров в самолете да украденный полудетский поцелуй в щечку).
как паровоз, Андрея и чуть испуганно попятилась, явно не узнавая его. А что
в этом было странного: полгода назад в самолете она познакомилась с молодым
смешливым парнем, а тут к ней подскочил какой-то странный мужик с дикими
глазами, резкими чертами лица, худой, небритый, с обветренно-загорелой
мордой - такому на вид можно было бы дать и все тридцать лет при желании. К
тому же в Адене уже вовсю сгущались сиреневые сумерки... На Обнорского же
то, что Лена не узнала его, подействовало как холодный душ. Он резко
затормозил, затоптался на месте, забормотал:
переводчик из Ленинграда, - помните?
Не было в этом жесте ничего обидного, была просто женская жалость к
пареньку, которого за несколько месяцев всего укатали крутые горки так, что
у любой нормальной бабы сердце дрогнуло бы.
взгляд совсем по-другому: почудилась Андрею некая брезгливая досада, как от
надоедливого бесперспективного ухажера, появившегося, как на грех, не
вовремя. Обнорский моментально насупился, ощетинился и нарочито грубо
спросил:
переложила из руки в руку пластиковый мешок с каким-то, видимо, только что
купленным платьем, оглянулась зачем-то и ответила торопливо, будто
оправдываясь неизвестно в чем:
Вот...
непонятно отчего.
в аэропорту были...
протянул Обнорский, в котором моментально проснулся комплекс обиды
бригадного на штабных. В нормальном состоянии переводят даже сами
подсмеивались над этим комплексом. (Илья очень смешно пародировал "крутого
окопника" - рвал тельник на груди и декламировал с завывом: "А где ж ты,
сука, был, когда я кровь мешками проливал? Когда с гвоздем заржавленным на
танки я кидался?") Но сейчас состояние Андрея назвать нормальным было
трудно. В нем вспыхнула злость на Лену, которая, справедливости ради
заметим, ничего Обнорскому не была должна, и на Пахоменко с Геной ("Мы
там... в бригадах... гнием, а они... баб по Адену возят?!"), и на себя
самого за то, что кинулся, как дурак, к этой красивой телке. - Ну ясно, -
противным псевдосветским тоном сказал Обнорский. - Не буду вам мешать. Вам
еще так много надо успеть... Всего хорошего. Был рад повидаться.
каблуках и походкой бывалого солдата, не оглядываясь, пошел прочь. Лена
бросилась было за ним, потом, пожав плечами, остановилась, потом все-таки
попыталась окликнуть его, но Андрей уже свернул в какой-то узкий переулок и
пропал из виду...
поведение и с безнадежной отчетливостью осознал, что он абсолютно полный
мудак. От этого вывода ему стало так горько и стыдно, что он чуть было не
побежал в Кратер искать Лену, но вовремя понял, что ее там уже не найдет -
время подходило к девяти вечера, все лавки закрывались. От досады и злости
на самого себя Андрей захотел выпить, но перед этим решил наложить на себя
"епитимью" - сделать генеральную уборку в комнате, которая была загажена уже
до полного свинства. Хоть и маленькая у них с Ильей была комнатка, но для
того, чтобы ее, как выражался Семеныч, "отпидорить на ять", Андрею
потребовалось часа полтора, а когда он наконец закончил и удовлетворенно
оглядел приведенное в человеческий вид жилище, в дверь неожиданно постучали.
Сердце у Обнорского почему-то бухнуло (непонятно, кого он рассчитывал
увидеть за дверью), и как был, полуголый, он бросился открывать. На пороге
стоял майор Пахоменко и с усмешкой разглядывал своего подчиненного.
рукой:
засранцы... Сюда хабиров на экскурсию водить можно.
его комнату лучше было бы не пускать никого, кроме, может быть, режиссера