Чтение 26–й страницы книги ~Шпион, вернувшийся с холода~

— Алек!

Шедший рядом охранник положил руку ей на плечо и подтолкнул туда, где только что стоял Лимас. В зале было очень тихо.

— Как тебя зовут, детка? — быстро спросила председательница.

Лиз остановилась, опустив руки по швам и распрямив пальцы.

— Как тебя зовут? — уже громче повторила председательница.

— Элизабет Голд.

— Ты член британской коммунистической партии?

— Да.

— Сейчас гостишь в Лейпциге?

— Да.

— Когда ты вступила в партию?

— В тысяча девятьсот пятьдесят пятом. Нет, в пятьдесят четвертом. Кажется, так…

Ее отвлек шум в зале, грохот отодвигаемых стульев и голос Лимаса — страшный, угрожающий, истерический:

— Эй вы, ублюдки! Оставьте ее в покое!

Лиз в ужасе обернулась и увидела, что он вскочил с места, что лицо его залито кровью, а одежда в беспорядке. Она увидела, как охранник ударил его кулаком, так что он едва удержался на ногах. Потом они накинулись на него вдвоем и заломили назад руки. Голова его упала на грудь, затем дернулась в сторону от боли.

— Если он не успокоится, выведите его, — распорядилась председательница и, сурово кивнув Лимасу, добавила:

— Вам дадут слово позже, если пожелаете. А сейчас помолчите. — И, обернувшись к Лиз, резко сказала:

— Ты наверняка помнишь, когда вступила в партию.

Лиз ничего не ответила. Немного подождав, председательница пожала плечами и, пристально глядя не нее, спросила:

— Элизабет, тебе когда-нибудь объясняли, что партийные дела носят сугубо секретный характер?

Лиз кивнула.

— А тебе говорили, что никогда не следует пытаться узнать, какое именно место занимает тот или иной товарищ в организационной структуре партии?

— Да, конечно, — снова кивнула Лиз.

— Сегодня тебе придется пройти серьезную проверку в этом вопросе. Для тебя же лучше, гораздо лучше, что ты ничего не будешь знать. Ничего, — неожиданно подчеркнула она. — Тебе достаточно знать только одно: мы трое за этим столом являемся партийными работниками очень высокого ранга. Мы действуем по распоряжению нашего Президиума в интересах партии. Нам надо задать тебе несколько вопросов, и твои ответы имеют для нас большое значение. Отвечая на них честно и бесстрашно, ты поможешь делу социализма.

— Но кого здесь судят? — прошептала Лиз. — Что сделал Алек?

Председательница через ее голову взглянула на Мундта и сказала:

— Может быть, никого не судят. В том-то и дело. Может быть, только обвиняют. Для тебя не имеет значения, кого именно обвиняют. Твое незнание этого — гарантия беспристрастности твоих ответов.

На мгновение в маленьком зале воцарилась тишина, а потом Лиз спросила так тихо, что председательница, чтобы услышать, невольно наклонилась вперед.

— Это Алека судят? Алека Лимаса?

— Я тебе уже говорила: для тебя же лучше не знать ничего. Расскажешь правду — и тебя отпустят. Так будет разумнее всего.

Лиз, должно быть, снова прошептала что-то или сделала какой-то жест, потому что председательница вновь наклонилась к ней и настойчиво повторила:

— Послушай, детка, ты хочешь вернуться домой? Делай, как я скажу, и ты вернешься. А иначе… — Она запнулась, а потом добавила чуть загадочно, указывая рукой на Кардена:

— Этот товарищ хочет задать тебе несколько вопросов. Совсем немного. А потом тебя отпустят. Но только говори правду.

Карден поднялся и улыбнулся доброй, благодушной улыбкой.

— Элизабет, — начал он, — Алек Лимас был твоим любовником?

Лиз кивнула.

— Вы познакомились в Бэйсуотере в библиотеке, где ты работаешь?

— Да.

— А до того вы никогда не встречались?

Лиз покачала головой.

— Мы познакомились в библиотеке.

— Элизабет, у тебя было много любовников?

Ее ответ заглушил яростный крик Лимаса:

— Карден! Ты свинья!

Лиз быстро обернулась и сказала:

— Не надо, Алек. Они тебя выведут.

— Да, — сухо подтвердила председательница, — выведем.

— Скажи-ка мне, — переменил тему Карден, — Лимас был коммунистом?

— Нет.

— А он знал, что ты коммунистка?

— Да, знал. Я ему сказала.

— А что сказал он, узнав об этом?

Лиз не понимала, врать ли ей или говорить правду, и это было самым мучительным. Вопросы сыпались с такой быстротой, что она не успевала их обдумать. А они слушали, следили, ждали ее слова или жеста, способного навредить Алеку. Она не могла врать, пока не поняла, что именно поставлено на карту, ведь она могла попасть впросак и погубить Алека, а то, что Алек в опасности, — в этом она уже не сомневалась.

— Так что же он сказал? — повторил Карден.

— Он рассмеялся. Ему было наплевать на такие вещи.

— И ты поверила, что ему наплевать?

— Разумеется.

И тут во второй раз заговорил более молодой член трибунала. Глаза его были полузакрыты:

— И ты считаешь это нормальной реакцией человека? То, что ему наплевать на диалектику и законы развития истории?

— Не знаю. Просто я ему поверила, вот и все.

— Это не важно, — сказал Карден. — Скажи, а он вообще-то был весельчаком? Довольным жизнью и прочее?

— Нет. Он редко смеялся.

— Но узнав, что ты член партии, он рассмеялся. Как ты думаешь, почему?

— Думаю, он презирает коммунистов.

— Презирает или ненавидит? — уточнил Карден.

— Не знаю, — жалобно ответила Лиз.

— А вообще, он способен был сильно чувствовать — любить? Ненавидеть?

— Нет, пожалуй, нет.

— Но он ударил бакалейщика. Почему же он так поступил?

Лиз вдруг перестала доверять Кардену, его ласковому голосу и лицу доброго волшебника.

— Не знаю.

— Но ты задумывалась над этим?

— Да.

— Ну, и к каким же выводам ты пришла?

— Ни к каким, — равнодушно сказала Лиз.