часто подавали сигнал тревоги или тайком предупреждали о готовящихся кознях
блатных. Это у них друзья разжились вторым обрезом и старым двуствольным
винчестером. Они, наверное, остались бы еще на год -- хорошие деньги шли, но
близилась амнистия, и они знали, что уголовники ждут подкрепления, что
готовы взять в долю любых мерзавцев, ибо чувствовали, как уходит из-за
морячков артель из-под контроля.
Оренбург. За пять лет много воды утекло, изменился и Форштадт. Не стало
таких парней, как Осман Турок и Федька Жердь. Одни отсиживали долгие сроки в
тех краях, где он добывал золото для страны, другие напоролись на нож в
пьяной потасовке и успокоились навек, третьи угомонились, надорвав,
здоровье в тюрьмах и драках, а главное, потеряв влияние. Но что-то порочное
и петушиное сидело, должно быть, в генах молодых форштадтцев, и много
романтических легенд о давних похождениях ребят с родного Форштадта гуляло
среди них, находя в их сердцах жгучий отклик. Воровство, дерзкий грабеж,
шантаж не привлекали молодых -- изменилось время, а вот лихой кураж,
отчаянное хулиганство по-прежнему почиталось высоко. И за пять лет
отсутствия в этой среде Закира Рваного не потускнело здесь и его имя этакого
широкого, открытого парня, новоявленного Робин Гуда с Форштадта.
ночи с винчестером в руках охраняя сон товарищей, он меньше всего думал о
своем авторитете в родном городе и в мыслях не видел себя таким, как Осман
Турок, в окружении свиты и телохранителей, подобно президенту, чьи
приказания обсуждению не подлежат. Нет, такая перспектива его не пьянила. И
в Сибири Закир остался, потому что думал о нормальной жизни, хотел скопить
денег, чтобы купить или построить дом и зажить своей семьей.
него писем; он помнил, как лет десять назад, когда он еще учился в школе,
повесилась красавица Альфия с соседней улицы из-за того, что кто-то в
очереди за шифоном сказал ей, что она жена вора. По юности ее околдовал
романтический ореол Османа, он ей казался таким всемогущим, а всемогущий
треть жизни отдал тюрьмам да лагерям. Нет, так бездарно сжечь свою жизнь
Закир не собирался. Он видел в снах свой дом, жену, детей, и женой он
представлял только Нору.
блатной жизни, не наделал непоправимого, увидел истинное лицо Османа в тот
вечер в "Тополях", представил свой конец словно воочию: Турок стоял на самой
высшей ступени уголовного мира, вор в законе, коих в стране наперечет. Нет,
он никогда не хотел жить за счет людского страха. Пить и угощать друзей
Закир считал благородным только за свои кровные -- в этом никто бы его не
переубедил. Ворованное даже у вора вряд ли доставило бы ему радость. Он шире
чувствовал и шире мыслил.
девушку. В институт она не поступала, как и Закир, спешивший в юности
утвердиться среди шпаны, а торопилась применить свои способности в моде.
Имела она тонкий вкус, чутье, интуицию, и руки у нее оказались золотыми, и
усердием Бог не обделил -- для модистки все это очень важно. Планов, как
выйти замуж, не строила, поклонники и так не давали ей проходу.
подружкам, озорно щуря красивые глаза.
конечно, ребята из окружения Раушенбаха, джазмены. Эти стиляги постоянно
отирались в "Люксе": что-то шили, подгоняли, укорачивали. О морячке,
влюбившемся в нее на новогоднем балу, она скоро забыла, хотя и получила от
него несколько невнятных писем, пахнущих океаном, на которые и не подумала
отвечать. Передавали дружки Закира ей и приветы от него; помнится, даже
угрожали, говорили: поменьше крути хвостом, не пыли, вот вернется Рваный --
он быстро твоим узкоштанным ухажерам даст окорот, но она по молодости ничего
не принимала всерьез.
намерения, ощутила и его влияние -- куда-то вмиг подевались ухажеры. Нет,
вокруг нее теперь не было вакуума, как на том новогоднем балу, когда он
впервые заявился с Севера и подарил прекрасную чернобурку. Она по-прежнему
ходила в "Тополя", ее приглашали танцевать, но что-то изменилось у
окружающих в отношении к ней, погасли глаза у парней, а ей нравилось, когда
на нее смотрели жадно, не скрывая восхищения, и говорили комплименты.
нелепое положение незамужней вдовы, на что смешливый, ироничный Марик
ответил не задумываясь:
любимая наложница шаха, за чрезмерное внимание к твоей особе вмиг сделают
евнухом -- с Закиром шутки плохи. Хотя к нам, джазменам, он относится
прекрасно, отчасти, наверное, из-за тебя, но мы каждый вечер играем его
любимое "Аргентинское танго", которое, как вижу, он танцует только с тобой.
И я честно скажу: вы неплохо смотритесь. Смирись, девочка, -- и поспешил к
эстраде, где его уже ждали.
особенно в ненастную погоду, подъезжал к салону, где она работала, на
черном семиместном "ЗИМ". Ныряя в теплое нутро лакированной машины, ей
нравилось ловить завистливые взгляды женщин. Нравилось ощущать на себе его
внимательный взгляд: он всегда был готов прийти на выручку, поддержать,
успокоить, понять. Нравилась и та независимость, которую она обрела в
молодежной среде, где во все времена самоутверждение давалось нелегко.
Понимала, что многим обязана своим неожиданным положением -- "девушка
Закира". Но она как бы ощущала не только тавро на лбу, но и путы на ногах --
ее свободолюбивая душа противилась насилию. Она пыталась вырваться из
жесткой клетки навязанного внимания просто из чувства протеста -- ведь ей
исполнилось только девятнадцать!
мотоцикле "БМВ", купленном на шальные северные деньги у отставного
интенданта в чинах. Он позволял себе и в "Тополя" приезжать на вонючем
драндулете -- так унизительно называла она приобретение Закира, и даже
предлагал ей прокатиться!
могла ни мотоциклов, ни мотоциклистов. Бесило ее другое. Умудрялся Закир и с
гитарой приходить в парк. Тогда он почти не появлялся на танцплощадке, играя
где-нибудь на боковой аллее для собравшихся дружков. В такие вечера она
просто ненавидела его гитару, а компанию возле него иначе чем шпаной не
называла, хотя там собирались разные люди. Играл Закир хорошо и голос имел
приятный. Но в то время, хотя в это сейчас трудно поверить, гитару называли
пошлым инструментом, атрибутом мещанства. "Играет на гитаре..."
Характеристика убивала наповал. Смешно? Конечно. Остается добавить, что в ту
пору в этой среде и милые имена Машенька, Даша, Катя тоже имели дурной
подтекст.
казалось, что он позорит ее перед всем светом, не меньше. Игра на гитаре, по
ее тогдашним понятиям, отбрасывала Закира к категории людей, с которыми даже
общаться унизительно, не то чтобы любить. Если бы она могла предположить,
что всего через пять-шесть лет гитара сделает такой взлет, какой, пожалуй,
не знал ни один музыкальный инструмент... Гитары просто сметут с эстрады
всю медь оркестров. А тогда ей так хотелось, чтобы он солировал на саксофоне
или играл на трубе, на худой конец, стучал на сверкающих перламутром
ударных. Говорила она ему об этом, предлагала переучиться -- ведь Марик
уверял, что у Закира отменный слух. Куда там! Упрямый как бык отвечал:
смеялась она в тот вечер.
видела. Если бы она знала о старинной бурсацкой традиции, до сих пор
сохранившейся в Европе, особенно в Западной Германии, где наносят друг
другу сабельные шрамы, чтобы стать членом одного древнего рыцарского
ордена, и что такая примета означала принадлежность к избранным, наверное,
она не считала бы, что шрам портит его лицо. По крайней мере, в сердцах
перестала бы, наверное, говорить -- бандитский шрам!
гитарой. Конечно, после ее уговоров, даже требований, он изменил кое-что в
своем гардеробе и теперь разительно отличался от закадычных форштадтских
дружков, но до круга Раушенбаха, ее друзей, ему было далеко. Насчет
тельняшки он и слушать ничего не хотел, хотя, подходя к ней, застегивал
пуговицу рубашки повыше, а когда она уж особенно сердилась, демонстративно
добирался до самой верхней и задушенным голосом спрашивал: "Довольна?"
винчестера.
москвичами, прибывшими к ним на преддипломную практику. В те годы великое,
усиливающееся и посейчас с каждым днем переселение народов не началось --
еще только предстояло найти знаменитый оренбургский газ. Даже съездить в
отпуск куда-то считалось большим событием, и появление молодых людей из
столицы не осталось без внимания. Теми москвичами оказались Пулат Махмудов
со своим неразлучным другом Саней Кондратовым.
ребятами из оркестра, их объединял один интерес -- музыка. Саня рассказывал
местным джазменам об оркестре Олега Лундстрема, о котором в ту пору ходили
невероятные легенды и слухи, и Александра Цфасмана. О ленинградской школе
джаза, где царствовал тогда Вайнштейн и уже пробовал силы джазовый
аранжировщик Кальварский. В общем, Кондратов знал, о чем говорил, -- в
институте и у себя на Арбате он слыл знатоком и фанатиком джаза, имел
неплохую фонотеку, которой пообещал поделиться с новыми друзьями.
Сертаков Виталий
Белоусов Валерий
Акунин Борис
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Посняков Андрей