Чтение 252–й страницы книги ~Графиня Де Шарни~

Вмиг разорвут родную мать

Сограждане! Наш батальон нас ждет!

- Да! - дружно прокричали все. - Долой их!

Вперед! Вперед!

Пусть кровь нечистую на пашни враг прольет!

- А теперь - на колени! - крикнул Руже де Лиль. - Становитесь все, кто
тут есть, на колени!

Собравшиеся повиновались.

Руже де Лиль остался стоять один; он поставил одну ногу на стул, словно
на первую ступень лестницы, ведущей к храму Свободы, и, простерев к небу
руки, пропел последний куплет, воззвание к гению Франции:

Священная любовь к народу,

Веди вперед и мощь нам дай!

С тобой, бесценная свобода,

Мы отстоим наш милый край

Победа к нам придет и слава

На зовы боевой трубы

Врага разбив добудем право

Творцами стать своей судьбы!

- Ну, Франция спасена! - молвил кто-то. И все как один собравшиеся
грянули этот "De ргоfundis" деспотизм, этот "Magnificat" <Начальные слова
молитв; здесь имеется в виду отпевание деспотизма и величание свободы.>
свободы:

Сограждане! Наш батальон нас ждет!

Вперед! Вперед!

Пусть кровь нечистую на пашни враг прольет!

И всех вдруг охватила безудержная, безумная, пьянящая радость; все стали
обниматься, девушки бросали букеты и венки к ногам поэта.

Тридцать восемь лет спустя он рассказал мне об этом великом дне, мне,
юноше, пришедшему впервые в 1830 году послушать, как народ пел священный
гимн, - и тридцать восемь лет спустя над головой поэта еще сиял ореол 1792
года.

И это было справедливо!

Как объяснить, что я, пока переписывал последние строфы этого гимна,
почувствовал необычайное волнение? Как объяснить, что пока правой дрожащей
рукой я пишу слова для детского хора или призыв к гению Франции, левой рукой
я смахиваю слезу, готовую вот-вот упасть на бумагу?

А все потому, что "Марсельеза" - не просто военный клич, но призыв к
братству; в ней - вся Франция, протягивающая руку помощи всем народам; она
навсегда останется прощальным вздохом умирающей свободы и первым кличем
свободы возрождающейся!

Каким же образом гимн, рожденный в Страсбурге под именем "Рейнской
песни", неожиданно прогремел в сердце Франции под именем "Марсельезы"?

Об этом мы и поведаем нашим читателям.

Глава 23

ПЯТЬСОТ ЧЕЛОВЕК БАРБАРУ

28 июля, будто нарочно для того, чтобы дать повод к провозглашению
отечества в опасности, в Париж был доставлен из Кобленца манифест.

Как мы уже рассказывали, это была бессмысленная бумага, составленная в
угрожающих выражениях и, стало быть, оскорбительная для Франции.

Герцог Брауншвейгский, человек неглупый, считал этот манифест абсурдным;
однако, кроме герцога, существовали еще короли коалиции; они получили
готовый документ, составленный французским монархом, и навязали его своему
генералу.

Из манифеста явствовало, что виновата вся Франция; любой город, любая
деревня должны быть разрушены и сожжены. Что касается Парижа, нового
Иерусалима, обреченного на забвение и небытие, от него вовсе не останется
камня на камне!

Вот что содержалось в манифесте, прибывшем из Кобленца днем 28-го с
пометкой 26-го.

Какой же орел принес его в своих когтях, если он покрыл расстояние в
двести миль всего за тридцать шесть часов!

Можно представить себе взрыв возмущения, который должен был вызвать
подобный документ: это было похоже на то, как если бы искра угодила в
пороховой склад.

Вся Франция содрогнулась, забила тревогу и приготовилась к сражению.

Давайте выберем среди всех этих людей одного наиболее типичного для тех
дней.

Мы уже называли такого человека: это Барбару.

Барбару, как мы сказали, писал в начале июля Ребекки: "Пришли мне пятьсот
человек, которые умеют умирать!"

Кто же был тот человек, что мог написать подобную фразу, и какое влияние
он имел на своих соотечественников?

Он имел влияние благодаря своей молодости, красоте, патриотизму.

Этот человек - Шарль Барбару, нежный и очаровательный, способный смутить
сердце даже такой верной супруги, как г-жа Ролан; он заставляет вспоминать о
себе Шарлотту Корде даже у подножия эшафота.

Госпожа Ролан вначале ему не доверяла.

Чем же объяснить ее недоверие?

Он был слишком хорош собой!

Этого упрека удостоились два героя Революции, головы которых, несмотря на
их красоту, оказались, с разницей в четырнадцать месяцев, одна - в руке
бордоского палача, другая - в руке парижского палача: первым был Барбару,
вторым - Эро де Сешель.

Послушайте, что говорит о них г-жа Ролан:

"Барбару - легкомысленный молодой человек; обожание безнравственных
женщин наносит серьезный ущерб его чувствам. Когда я вижу этих молодых
красавцев, опьяненных производимым ими впечатлением, таких, как Барбару и
Эро де Сешель, я не могу отделаться от мысли, что они слишком влюблены в
себя, чтобы достаточно любить свое отечество".

Она, конечно, ошибалась, суровая Паллада <Паллада (греч. - дева) -
прозвище богини Афины.>.

Отечество было не единственной, но первой любовью Барбару; его, во всяком
случае, он любил больше всего на свете, потому что отдал за него жизнь.

Барбару было не более двадцати пяти лет.

Он родился в Марселе в семье отважных мореплавателей, превративших
торговлю в настоящее искусство.

Благодаря своей стройной фигуре, своей грациозности, идеальной внешности,
в особенности благодаря греческому профилю он казался прямым потомком
какого-нибудь фокейца, перевезшего своих богов с берегов Пермесса на
побережье Роны.

С юных лет он упражнялся в ораторском искусстве - в том самом искусстве,
которое южане не только умеют обращать в свое оружие, но которым они
пользуются с необычайным изяществом, затем отдавал себя поэзии, этому
парнасскому цветку, который основатели Марселя привезли с собой с берегов
Коринфского залива в Лион. Помимо этого он еще занимался физикой и
поддерживал переписку с Соссюром и Маратом.

Он неожиданно расцвел во время волнений в его родном городе в дни
выборной кампании Мирабо.

Тогда же он был избран секретарем марсельского муниципалитета.

Позднее произошли волнения в Арле.

В гуще этих событий и мелькнуло прекрасное лицо Барбару, он был похож на
вооруженного Антиноя <Антиной - красавец юноша, любимец царя Адриана; в 130
г, утонул в Ниле.>.

Париж требовал его себе; огромная печь нуждалась в этой душистой
виноградной лозе; необъятное горнило жаждало заполучить этот чистый металл.

Его отправили в столицу с отчетом об авиньонских волнениях; можно было
подумать, что он не принадлежит ни к какой партии, что его сердце как сердце
самого Правосудия, ни к кому не питает ни привязанности, ни ненависти: он
говорил правду в глаза, рассказывая обо всем так, как оно есть, и казался
столь же величественным, как она сама.

Жирондисты только что вошли в силу. Их отличало от других партий то, что,
возможно, впоследствии и погубило: они были настоящими артистами они любили
все прекрасное; они протянули Барбару свою руку; потом, будучи горды своим
приобретением, они отвели марсельца к г-же Ролан.

Читателям уже известно, что подумала вначале г-жа Ролан о Барбару.

В особенности поразило г-жу Ролан то обстоятельство, что ее муж некоторое
время вел с молодым человеком переписку; от Барбару регулярно приходили
ясные, умные письма.

Она не спрашивала у мужа, ни сколько лет этому важному корреспонденту, ни
как он выглядит: в ее представлении это был сорокалетний господин, который
рано облысел от напряженной работы мысли и морщинистый лоб которого должен
был свидетельствовать о недосыпании; вопреки своим ожиданиям она увидала
красивого двадцатипятилетнего молодого человека, веселого, смешливого,
легкомысленного, влюбчивого, как, впрочем, и все это богатое и пылкое
поколение, расцветавшее в 92-м и сложившее головы в 93-м.

Именно в этой голове, казавшейся столь легкомысленной, в голове, которую
г-жа Ролан находила слишком красивой, и зародилась, может быть, первая мысль
о 10 августа.

Гроза витала в воздухе; обезумевшие тучи носились с севера на юг, с