Чтение 257–й страницы книги ~Графиня Де Шарни~

добрым сердцем.

Камилл, хотя и придерживался мнения Мирабо, сказавшего: "Вам никогда не
совершить Революцию, если вы не искорените христианство", все же венчался в
церкви Сен-Сюльпис по католическому обряду; но в 1792 году, когда у него
родился сын, он отнес его в ратушу и заказал для него республиканское
крещение.

Вот в этой квартирке второго этажа в доме по улице Ансьен-Комеди и
составлялся, к великому ужасу и в то же время к большому удовольствию
Люсиль, план восстания, который, по наивному признанию Барбару, был им
завернут в нанковые штаны и отправлен к прачке.

Барбару, не очень веривший в успех затеянного им самим предприятия и
опасавшийся попасть в руки победившего двора, с простотой древних показал
припасенный им заранее яд, приготовленный Кабанисом для него, как и для
Кондорсе.

Перед началом ужина Камилл, веривший в успех не более Барбару, сказал,
поднимая бокал и стараясь, чтобы его не слышала Люсиль:

- Edamus et bibamus, eras enim moriemur <Давайте есть и пить, потому что
завтра мы умрем! (лат.)>! Однако Люсиль услыхала его слова.

- Зачем ты говоришь на языке, которого я не понимаю? - молвила она. - Я
догадываюсь, о чем ты говоришь, Камилл! Можешь не беспокоиться, я не помешаю
тебе исполнить свой долг.

После этих слов все заговорили свободно и в полный голос.

Фрерон был настроен решительнее других: все знали, что он был безнадежно
влюблен, хотя никто не имел представления, кто эта женщина. Его отчаяние
после смерти Люсиль выдало его роковую тайну.

- А ты, Фрерон, приготовил себе яд? - спросил Камилл.

- Если завтра мы потерпим неудачу, я погибну, сражаясь! - отвечал тот. -
Я так устал от жизни, что жду лишь повода, чтобы от нее избавиться.

Ребекки более других надеялся на успешный исход борьбы.

- Я знаю своих марсельцев, - сказал он, - ведь я сам их подбирал: я
уверен в них от первого до последнего человека; ни один не подведет!

После ужина хозяева предложили отправиться к Дантону.

Барбару и Ребекки отказались: их ждали в казарме марсельцев.

Казарма находилась шагах в двадцати от дома Камилла Демулена.

У Фрерона была назначена встреча в коммуне с Сержаном и Манюэлем.

Брюн договорился с Сантером, что переночует у него.

Каждый был связан с предстоящим событием собственными нитями.

Итак, все разошлись. Камилл и Люсиль пошли к Дантону одни.

Обе четы были очень дружны; были привязаны друг к другу не только
мужчины, но и их жены.

Дантон хорошо известен читателям; мы не раз вслед за великими мастерами,
изобразившими его крупными мазками, были вынуждены возвращаться к его
портрету.

А вот его жена менее известна; скажем о ней несколько слов. Воспоминание
об этой замечательной женщине, бывшей предметом столь глубокого обожания
своего супруга, мы снова находим у полковника Морена; правда, о ней
рассказывает не миниатюра, а скульптурный портрет.

По мнению Мишле, он был сделан уже после ее смерти.

Он олицетворяет доброту, спокойствие, силу.

Ее еще не поразила болезнь, убившая эту женщину в 1793 году, однако она
уже печальна и беспокойна, словно предчувствует скорую кончину.

Согласно дошедшей до нас молве, она была к тому же набожной и робкой.

Однако, несмотря на робость и набожность, она в один прекрасный день не
побоялась пойти против воли родителей: это случилось в тот день, когда она
объявила, что хочет выйти замуж за Дантона.

Как Люсиль в Камилле Демулене, она сумела в этом мрачном и противоречивом
человеке, никому еще не Известном, не имевшем ни звания, ни состояния,
угадать бога, погубившего ее, когда он явился ей, как Юпитер - Семеле
<Семела - возлюбленная Юпитера. По совету ревнивой Геры, явившейся к ней в
образе кормилицы, Семела потребовала от Юпитера, чтобы тот предстал перед
ней во всем своем божественном величии. Связанный обещанием исполнить любое
ее желание. Юпитер появился среди молний и грома и испепелил ее.>.

Невозможно было не почувствовать, что у человека, к которому привязалась
бедняжка, грозная и непредсказуемая судьба; но может быть, ее решение было
продиктовано не только любовью, но и набожностью по отношению к этому ангелу
света и тьмы, которому была уготована честь олицетворять собою год 1792, как
Мирабо связывается с 1791-м, а Робеспьер - с 1793 годом.

Когда Камилл и Люсиль пришли к Дантонам, - а обе четы жили бок о бок:
Камилл и Люсиль, как мы уже сказали - на улице Ансьен-Комеди, Дантон - на
улице Пан-Сент-Андре, - г-жа Дантон плакала, а Дантон изо всех сил пытался
ее успокоить, Женщина подошла к женщине, мужчина - к мужчине.

Жены поцеловались, мужья пожали друг Другу руки.

- Как ты полагаешь, что-нибудь произойдет? - спросил Камилл.

- Надеюсь, что так, - отвечал Дантон. - Впрочем, Сантер к этому делу
поостыл. К счастью, по-моему, завтрашний день затрагивает интересы не одного
человека, не отдельного бунтовщика: недовольство нищенским существованием,
всеобщее возмущение, угроза интервенции, убеждение в том, что Францию
предали, - вот на что следует делать ставку. Сорок семь секций из сорока
восьми проголосовали за низложение короля; каждая из них выбрала трех
комиссаров, которые должны собраться в коммуне для спасения отечества.

- Спасение отечества, - покачав головой, возразил Камилл, - это слишком
общее понятие.

- Да; но в то же время это широкое понятие.

- А Марат? А Робеспьер?

- Разумеется, ни того, ни другого никто не видел: один спрятался на своем
чердаке, другой отсиживается в погребе. Когда все будет кончено, один
появится, подобно ласке, другой вылетит, как филин.

- А Петион?

- Трудно понять, на чьей он стороне! Четвертого он объявил дворцу войну;
восьмого он предупредил департаментские власти, что не отвечает за
безопасность короля; сегодня утром он предложил расставить национальных
гвардейцев на площади Карусели; нынче вечером он потребовал у департамента
двадцать тысяч франков для возвращения марсельцев на родину.

- Он хочет усыпить бдительность двора, - предположил Камилл Демулен.

- Я тоже так полагаю, - кивнул Дантон. В эту минуту вошли еще двое:
супруги Робер. Читатели, несомненно, помнят, что г-жа Робер (мадмуазель де
Кералио) диктовала 17 июля 1791 года на алтаре Отечества знаменитую петицию,
которую писал ее супруг.

В противоположность двум другим парам, где мужья были выше своих жен, в
этой семье главой была супруга. Робер был тучным мужчиной лет тридцати пяти
- сорока; он входил в Клуб кордельеров и служил общему делу более как
патриот, не блистая особыми талантами, не обладая легким слогом, зато был
враждебно настроен по отношению к Лафайету и был известен своим огромным
честолюбием, если верить мемуарам г-жи Ролан.

Госпоже Робер было в ту пору тридцать четыре года; она была маленькой,
ловкой, умной и гордой; воспитанная своим отцом, Гинеменом де Кералио,
кавалером ордена Св. Людовика, членом Академии, среди учеников которого был
некий юный корсиканец, чей стремительный взлет учитель, разумеется, не мог
тогда предугадать, - мадмуазель Кералио незаметно для себя увлеклась наукой
и стала писательницей; в семнадцать лет она писала, переводила,
компилировала; в восемнадцать - написала роман: "Аделаида". Так как ее отцу
не хватало на жизнь, он сотрудничал в "Меркурии" и в "Газете Ученых", и не
раз ему случалось подписывать своим именем статьи, которые писала за него
дочь, причем никто не мог отличить их от его собственных, так она отточила
свой ум и стиль, став одной из самых неутомимых журналисток своего времени.

Супруг Робер прибыли из Сент-Антуанского предместья. По их словам,
выглядело оно весьма необычно.

Ночь была хороша, внешне вполне мирная и не предвещавшая ничего
особенного; на улицах не было никого или почти никого; но все окна были
освещены, и этот свет из окон горел словно для того, чтобы осветить ночь.

Благодаря такому освещению улицы приобретали зловещий вид. Это не было
похоже ни на праздник, ни на траур: предместье будто жило в каком-то
лихорадочном сне.

В тот момент, когда г-жа Робер подходила к концу своего рассказа, всех
заставил вздрогнуть колокольный звон.

Это был первый удар набата, в который ударили кордельеры.

- Отлично! - воскликнул Дантон. - Узнаю наших марсельцев! Я так и думал,
что сигнал к выступлению подадут они.

Женщины в ужасе переглянулись; в особенности напуганной казалась г-жа
Дантон.

- Сигнал? - переспросила г-жа Робер. - Значит, наступление на дворец
начнется ночью?

Никто ей не ответил; но Камилл Демулен, с первым же ударом колокола
удалившийся в свою комнату, возвратился с ружьем в руке.

Люсиль вскрикнула. Чувствуя, что в этот решительный час она не вправе
мешать любимому мужу, она бросилась в альков г-жи Дантон, упала на колени,
припала головой к кровати и расплакалась.

Камилл вошел вслед за ней.

- Не волнуйся! - сказал он. - Я ни на шаг не отойду от Дантона.

Мужчины вышли; г-жа Дантон, казалось, вот-вот умрет от страха; г-жа Робер
обвила руками шею мужа и никак не хотела отпускать его одного.

Но вот три женщины остались одни: г-жа Дантон сидела с отрешенным видом;
Люсиль плакала, стоя на коленях, г-жа Робер широкими шагами мерила комнату,
разговаривая вслух и не замечая, что каждое ее слово больно ранит г-жу
Дантон:

- Все это, все это по вине Дантона! Если мой муж погибнет, я умру вместе
с ним! Но перед смертью я заколю Дантона кинжалом!

Так прошло около часу.

Стало слышно, как отворилась входная дверь.

Госпожа Робер устремилась вперед; Люсиль подняла голову; г-жа Дантон